Проза

Тулупьев уже несколько минут шарил руками в ледяной воде, но последней
бутылки шампанского нигде не было. «Унесло! – мелькнуло в уже
не вполне трезвой голове. – Течение-то здесь в горах, гляди какое».

Ах, вот ты где, родимая... Но что за чертовщина: бутылка была
пуста! И лишь на дне виднелась едва заметная бумажка, сложенная
самолетиком...

Вытащив зубами пробку, Тулупьев развернул листок непослушными
пальцами. «Вы можете загадать одно желание, но оно обязательно
сбудется».

Почерк был крупный, по-детски правильный – как в старых школьных
прописях. Шутники, так твою переэтак... Чья же это работа – Петровича?
Или, может, Бурцева-старшего?

Он оглянулся. На залитой солнцем полянке народ, разбившись на
кучки, играл в волейбол, травил анекдоты у дымящегося казана с
ухой, мужчины уже сдвигали скамейки к длинному обеденному столу.
Тут же сновал фотограф с обезьянкой, а вдалеке молодежь разбрелась
по окрестным склонам, собирая сучья для костра. Никто не обращал
на него ни малейшего внимания.

Тулупьев хотел было всердцах забросить бутылку вместе с запиской
подальше в реку, но тут ему пришла в голову более интересная мысль...

Их большая курортная компания погуляла в тот день на славу. За
обедом Тулупьева, как водится, избрали тамадой, и он действительно
был в ударе: произносил не слишком пошлые тосты, часто и к месту
острил, эксплуатируя беспроигрышные темы ненавязчивого местного
сервиса... Наконец, наступил момент, когда народ принимался хохотать,
едва завидев поднимающегося со своим бумажным стаканчиком Тулупьева...

Ближе к ужину, правда, его слегка разморило и, прикорнув под кустиком,
он едва не прозевал призывные сигналы их пансионатского автобуса.
Или ему почудилось? Почему же тогда народ не отреагировал так,
как это бывает обычно, – не забегал, не засуетился, торопливо
собираясь? И вообще, что-то вокруг было не так...

Первое, что ему бросилось в глаза, – старенький «Москвичок» его
приятеля Петровича. Тулупьев отчетливо помнил, что в ту минуту,
когда он устраивался задать храповицкого, Петрович, привычно чертыхаясь,
возлежал под своим железным конем, а рядом играл с маленькими
машинками его шестилетний Колька.

Диспозиция, которая предстала его взору теперь, выглядела несколько
иначе. Петрович увлеченно возился с Колькиными машинками, а сам
Колька, скинув рядом свой уже изрядно промасленный детский комбинезончик,
забрался под батькину машину и яростно орудовал там, судя по звукам,
чем-то вроде гаечного ключа.

Тулупьев глумливо захихикал. Детские сандалики Кольки, едва высовывающиеся
из-под машины, и рядом – блаженно агукающий великовозрастный папаша...
Ей-богу, это стоило запомнить, чтобы в Москве за кружкой пива
позабавить их общую с Петровичем мужскую компашку.

В этот момент сзади что-то легонько стукнуло его по темечку. Тулупьев
оглянулся и увидел удаляющуюся коренастую фигуру директора пансионата,
седовласого Семен Семеныча. Тот куда-то торопливо тащил под мышкой
огромную, в человеческий рост надувную женщину с весьма пышными
формами и ярким ртом сердечком. Заговорив с кем-то по дороге,
директор в какой-то момент полуобернулся, и Тулупьев поразился
тому, насколько мрачноватый, неулыбчивый обычно Семен Семеныч
прямо-таки просветлел лицом.

Но еще более изумил Тулупьева человек, который остановил директора.
Это был Алик из Ростова, то ли продюсер, то ли диджей с тамошнего
радио. Боже мой! У парня, образно говоря, изо всех дыр вылезали
баксы... В буквальном смысле: из носа, из ушей, даже из плавок
– отовсюду высовывались заморские дензнаки, свернутые в трубочки,
свисающие серпантиновыми колечками. Знаменитые Аликовы дреды –
и те оказались накручены на бигуди из тугих зеленых рулончиков.

Похоже он, Тулупьев, проспал начало какого-то забавного капустника,
какого-то их общего розыгрыша, в который надо было теперь срочно
включаться. Ах, артисты... Но какова выдержка? Уж он-то давно
бы все испортил своим безудержным ржанием...

Тем временем легкая музыка, лившаяся из «Москвича», прервалась,
и по радио начали передавать новости. Тулупьев прислушался и ушам
своим не поверил: дома опять начался путч. Толпа окружила «Останкино»,
грузовики уже приготовились таранить стеклянные двери башни...

Горстка осажденных грозила обратиться за помощью к иностранным
посольствам, ООН и НАТО, голося при этом, что никому не намерена
уступать сцену, пока «пипл хавает» и, главное, пока не будут отбиты
все бабки, вбуханные в здешних редакторов и музыкальных критиков.

Тут у Тулупьева в голове начало что-то постепенно проясняться.
Подскочив к Петровичу, он схватил того в охапку и потребовал отчета:
что, мол, тут у них произошло, пока он кемарил? По мнению Петровича,
оказалось: ничего особенного. Как ничего? Совсем ничего? А он,
Тулупьев за столом что-нибудь такого говорил? В смысле – про бутылку,
записку – рассказывал? «Ну рассказывал», – как бы нехотя признал
Петрович. Тулупьеву захотелось досадливо потрясти его, как свой
старый дачный будильник, у которого то и дело заедали шестеренки.
Но в этот момент...

... В этот момент он увидал нечто такое, от чего у него в буквальном
смысле отвисла челюсть. Вдоль берега шествовал местный парнишка
из обслуги, кажется, Армен, лет 13—14. Тулупьев не мог оторвать
от него глаз. Еще утром мальчуган был метр с кепкой, то есть,
пожалуй, даже слишком мелковатым для своего возраста. Теперь же
в нем оказалось добрых метра три, если не больше, и он, словно
Годзилла, возвышался над окружающими.

Три метра! Да как такое было возможно?! И, главное, как он смог
так быстро вырасти?

– Ну ты еще тост хороший сказал, – закончил тем временем Петрович.

– Тост? Какой тост? – машинально переспросил Тулупьев, не отводя
взгляда от юного гиганта. И тут он все вспомнил. Конечно, он сказал
это. Прямо так и сказал. В тот вечер был назначен интереснейший
футбольный матч. Нашу сборную на Стад де Франс принимали хозяева,
чемпионы мира. Ставки букмекеров были 1:47, и вы, конечно, помните,
в чью пользу. Кто же может не помнить ту знаменитую битву, ставшую
гвоздем прошлогоднего сезона, да что сезона – всего последнего
футбольного десятилетия! Еще бы: два удаления в команде соперника
в самом начале игры, три пенальти, не забитые Анелька и его товарищами,
и в довершение ко всему – наставник французской сборной, в бессилии
бьющийся головой о скамейку запасных... Увидеть Париж и умереть
– о, это было сказано именно о таком матче.

Что же он ляпнул тогда, думая об этом чертовом футболе? Ах да:
пусть же сегодня у нас, россиян, сбудется одно самое заветное
желание...