Проза

Прошел уже целый час, как Иван Григорьевич Леденцов склонился
над книжкой, лежавшей у него на коленях. Белесые ресницы И.Г.
то и дело подрагивали от переполнявших его эмоций, а с лица не
сходило выражение крайнего умиления.

Под конец, вовсе расчувствовавшись, он почмокал губами и отчетливо
произнес: «Умница!».

Это взыскательная оценка Ивана Григорьевича адресовалась самому
Ивану Григорьевичу, чья статья нынче увидела свет в ученых записках
родной кафедры философии.

Не беремся судить, как там по призванию, но по жизни Иван Григорьевич
просто не мог не стать философом. Супруга И.Г., энергичная Глафира
Ильинична, в самом начале их совместной жизни вычитала где-то,
что ничто так не воспитывает детей в интеллигентных семьях, как
полоска света, допоздна не гаснущая под дверью отцовского кабинета.

Нужно ли говорить, что к моменту, когда у четы Леденцовых появился
долгожданный первенец, все было уже готово к торжественному вселению
Ивана Григорьевича в любовно обустроенное для него святилище наук.

По достоинству оценить педагогическое новаторство супруги Иван
Григорьевич сумел не сразу. Первое время он очень страдал – ну
хотя бы из-за невозможности время от времени сплевывать от досады,
как он к тому привык, забивая под окнами «козла» с окрестными
пенсионерами.

Немудрено, что период, в течение которого И.Г. героически вымучивал
за столом заголовок будущей статьи, продолжался недолго. Но когда
сиделец начал рваться на волю, предусмотрительная Глафира Ильинична
всякий раз умело находила ему мелкие, но совершенно противоестественные
для мужского самолюбия задания по хозяйству.

Понятливый Иван Григорьевич уловил эту причинно-следственную связь
и быстро капитулировал, уныло втянувшись обратно в свою философическую
келью. Единственное, чего смог добиться затворник, – так это права
на регулярные, по нескольку раз в день вылазки в душ. «Помассировать
мозги», как определил смысл сей процедуры сам Иван Григорьевич.

Первые год-другой «мыслитель» под шумок попросту продремал в уютном
кресле, укрывшись пледом. Отоспавшись на всю оставшуюся жизнь
и уже постепенно шалея от скуки, он пристрастился к видику, позднее,
шагая в ногу со временем, переключился на «Тетрис», наконец, на
пике эволюции сумел преодолеть робость перед компьютером и алчно
набросился на сыновние «стрелялки», ради коих, бывало, пробирался
в детскую даже ночью.

Мы уже знаем, что все это не помешало нашему Диогену завершить
главное дело своей жизни. И его чувства по этому поводу не могли
омрачить теперь ни серая газетная бумага, ни куча дурацких опечаток,
ни даже то, что роль благодарных читателей творенья отводилась
одним лишь леденцовским же студиозусам.

... Иван Григорьевич распрямил затекшую спину и решил было перебраться
в кабинет, как до его слуха донеслась приглушенная трель телефона
из комнаты сына. Подходя к аппарату, И.Г. позволил себе еще раз
дать волю чувствам и трижды расцеловал уже известного нам автора
в подпись, приговаривая при этом: «Ум-ца! Ум-ца! Ум-ца!».

Звонили из ЖЭКа. Как обычно, попросили выступить с лекцией перед
местной, так сказать, геронтологической общественностью.

Иван Григорьевич непроизвольно одернул линялую майку и даже заправил
ее в треники, но выразить свое волеизъявление не успел. Ибо в
это самое время взгляд его неожиданно встретился с двумя парами
глаз, в ужасе таращившихся на него с кровати сына.

Первая из этих пар определенно имела отношение к его 14-летнему
оболтусу Вове, обладателю 183 см роста и ступни 45-го размера,
которая во всем своем великолепии как раз выпросталась сейчас
из-под коротковатого одеяльца. Вторая принадлежала то ли Валечке,
то ли Верочке, его однокласснице. Валечка-Верочка в эти минуты
должна была заниматься с Вовой математикой, с которой у сына давно
были нелады.

Видно, не заметив, что в туалете горит свет, дети вбежали в квартиру
и сразу же занялись тем, о чем сам Иван Григорьевич вплоть до
дембеля включительно лишь отчаянно грезил в своих нескромных мальчишеских
мечтах.

– Не могу сейчас, у меня «пара», – в замешательстве И.Г. даже
забыл, что говорит с городского. Но «пара» и в самом деле была,
да еще та.

Воцарилась тягостная пауза.

– Вова! – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, произнес,
наконец, Иван Григорьевич. Дальше он пожевал губами, как бы размышляя,
а стоит ли после увиденного вообще ожидать чего-то путного от
этого несовершенного мира и, похоже, склонялся к тому, что не
стоит. «... Ты мне больше не сын!» – таков был тот минимальный
приговор, к которому, холодея, уже готовился Вова.

Но пауза затягивалась, а значит, дело было и вовсе худо. Нет,
Вову сейчас поведут за ухо в детскую комнату милиции, о которой
он был наслышан с трехлетнего возраста, где, конечно, поставят
на учет, а самого И.Г. следом вынесут на носилках с инфарктом.

– Вова! – сурово повторил Иван Григорьевич. Ему сейчас, как никогда,
захотелось укрыться в спасательной тиши своего кабинета, отгородившись
от мира полоской света – как той табличкой, которую он однажды
видел в суде: «Не беспокоить! Идет процесс!».

Он с тоской окинул взглядом тома классиков, выстроившиеся в коридоре
вперемежку с соленьями-вареньями, и смутно вспомнил, что Макаренко
в какой-то ситуации, кажется, взялся за кочергу или даже швырнул
в воспитанника табуреткой, а может, сделал то и другое разом.

И.Г. очень захотелось ухватить за шкирку того умника, который
так умело навешал на уши доверчивой Глафире Ильиничне свою педагогическую
лапшу, и подвести его к кровати, где затаились эти двое...

Но делать было нечего. И Иван Григорьевич тоном Тараса Бульбы
обратился к сыну:

– Вова! Ты рыбок покормил?

Ожидавший конца света, Вова, кажется, даже предпринял попытку
вскочить и в чем мать родила мчаться к аквариуму. Но И.Г. уже
понял, что сморозил что-то не то. Он поискал глазами, куда бы
в сердцах сплюнуть, но так и не нашел.

Интуитивно Иван Григорьевич сознавал, что все же должен как-то
по-отцовски отреагировать на случившееся. Тут он вспомнил о математике.
И, оставляя сцену, высказался так:

– Детка, если у вас что-нибудь не будет получаться, вспомни, что
твой старый батя еще кое-что может...