Проза

А началась эта история с телефонного звонка. Трубка допотопного
матово-черного аппарата без диска, вдруг ожившего на особом
столике, была массивной, словно чугунная гантель.

– Дружище, – задумчиво изрек Главный, и у меня враз скисло
на-строение. Это словцо и этот тон знаменовали рождение в
начальствен-ной голове очередной инициативы, как правило, совершенно
дурацкой.

–... звонили телевизионщики из Питера, – продолжил шеф. – В
воскресенье будут снимать очередное « Зерцало» . Надо смотаться туда
на денек, представить газету...

Тут мне совсем поплохело. Ладно еще воскресенье... Но на денек в
Питер, куда я за свои без малого тридцать еще не нашел повода
вы-браться!

Увы, деваться было некуда. На той неделе контора впервые
пред-ставила меня к какой-то второстепенной журналистской премии, и,
хотя гарантий не было никаких, начальство, видно, сочло, что
уже саму на-дежду надо отрабатывать.

Для съемок был выбран городской Дом ученых, что расположился в
старинном особняке. До революции он принадлежал, кажется, графине
Юсуповой. Прямиком туда я и направился с вокзала, едва
продрав глаза. Телевизионщиками здесь, разумеется, еще и не
пахло, и встретившая меня пожилая служительница взялась пока
показать свой Дом.

Он действительно был великолепен: весь в лестницах с мрамор-ными
перилами, роскошных хрустальных люстрах, лепнине с позоло-той.
Одним словом, музей – разве что без бахил и без бабушек на
стуль-чиках в дверных проемах анфилад.

Я слушал вполуха, послушно, словно утенок за матерью, переходя за
словоохотливой тетушкой из зала в зал. Наконец, видимо, как
экс-клюзивного гостя, меня привели в кладовую, заставленную
всяким хла-мом или, точнее, тем, что когда-то называлось
наглядной агитацией.

Оказалось, сто лет назад этот чулан служил хозяевам ванной
ком-натой, причем сама купель, встроенная в пол, очень даже неплохо
со-хранилась. И то ли на меня так подействовала обстановка,
то ли я про-сто подустал с дороги, но что-то будто
переклинило у меня в мозгах. Иначе какого бы рожна мне вдруг до смерти
захотелось... ну этого само-го... Не догадались? Ну, в
общем, почувствовать, каково оно было им, барам и графьям, там,
в этой ванне...

Если бы моя спутница хоть как-то выразила свое удивление... А может,
я был так увлечен, что даже не обратил внимания на ее
реакцию. Так или иначе, но трезвый и, как мне казалось, вполне
адекватный мо-лодой человек принялся торопливо разгребать
господскую ванну от сва-ленных в нее выцветших транспарантов
типа « Решения съезда КПСС – в жизнь!» , после чего прямо в чем
был – в костюме, ботинках и при гал-стуке – улегся-таки в
нее, родимую.

В этом месте мне хочется закрыть лицо руками и вслед за извест-ным
героем воскликнуть: « О, нет! Не верю! То был не Иван
Петрович!» .

Мое импровизированное приобщение к голубым кровям продол-жалось,
правда, всего несколько секунд. Но когда их новоиспеченное
сиятельство уже соизволили выбираться из вельможной купели, та
вдруг поддалась под их тяжестью, а затем с противным
скрежетом стала проваливаться куда-то в тартарары. Какое-то
мгновенье ваш покорный слуга еще пытался бороться с гравитацией и,
кажется, даже успел безот-четно протянуть руки к оцепеневшей
от ужаса тетке, но смог ухватиться лишь за какое-то
подвернувшееся древко, с которым и исчез в облаке пыли...

При падении меня крепко приложило по копчику этой чертовой ванной.
Придя в себя, я услыхал откуда-то с небес взволнованное
кудах-танье моего « экскурсовода» , затем в освещенном проеме
показалась ее испуганная физиономия. И мне вдруг представилось,
будто это сама старая графиня в чепчике и пеньюаре
спустилась сверху со свечкой в руке, разбуженная странным шумом...

Потом надо мной вразнобой затопали чьи-то ноги, зазвучали
воз-бужденные голоса. Я понял, что ищут ключи от подвала, но в
выходные, как водится, нужного человека на месте не оказалось. В
конце концов меня решили вызволять через все тот же проем в
полу.

В подвале между тем было промозгло и весьма дурно пахло. Не иначе
как здесь какали еще революционные матросы... И слава богу,
что я не догадался улечься в биде, а то ведь запросто смыло бы
канализаци-ей...

Но шутки шутками, а отсюда все же надо было как-то выбираться.
Превозмогая боль, я, словно из полыньи, раз за разом протягивал
моим спасителям древко с каким-то портретом на конце, они
хватались за не-го, тянули, но вытащить меня так и не смогли.

Все это продолжалось довольно долго, и я здорово продрог. Нако-нец,
из ЖЭКа приволокли лестницу. И вот весь в грязи и саже, не
иначе, как тех еще времен, чем при других обстоятельствах
впору было бы чуть ли не гордиться, я, наконец, выбрался
наверх, к людям.

В « ванной» оказалось на удивление полно народу, и пуще всего я
опасался, что кто-то да непременно спросит: и какого вы,
уважаемый, полезли в это корыто? В своем ли вы вообще уме? Но никто
не спросил. Все вокруг только охали, вздыхали, порывались
меня отряхивать, пред-лагали горячего чаю, каких-то
таблеток... А я виновато улыбался во все стороны, пытался
иронизировать над собой, а в глубине души ощущал лишь одно страстное
желание – поскорее исчезнуть, раствориться...

Съемку передачи почему-то отменили, да оно было и как нельзя кстати.
Я пулей промчался по Невскому и буквально запрыгнул в
отхо-дящий поезд.

Следующим утром день начался с планерки, потом все закрути-лось, как
это обычно бывает в газете. Но в конце недели, если точнее
– в субботу, меня настиг звонок моего однокашника и друга
Макаркина, он же Маккартни, который без предисловий заорал в
трубку: « Ты смот-ришь? Нет?! Быстрее включай второй канал, «
Теремок» !» .

Бросившись к ящику, я тут же наткнулся на компанию из двух хо-рошо
известных всей стране паяцев, которые вели съемку скрытой
ка-мерой в каком-то подозрительно знакомом интерьере. Не может
быть! Вот кучка пенсионерок хватается за высовывающееся из
подпола древко с портретом Андропова, вот кто-то невидимый
взору страдальчески кряхтит и затем вместе с генсеком, судя по
грохоту, срывается вниз... « Будет тебе и ванна, и кофе, и
какаво с чаем...» – ерничает за кадром знакомый голос и тут
только до меня начинает доходить, кто и почему мог
предлагать мне чаю после того нелепого заточения в подвале. А вот и
моя глупейшая, перепачканная сажей физиономия...

– Радуйся хотя бы тому, что тебя не застукали голеньким, –
успо-каивал меня Маккартни. – Вот это была бы фишка...

В понедельник утром первое, что я увидел на стенде « Лучшие
ма-териалы недели» объявление о срочном сборе малой редколлегии.
Ма-лая редколлегия – это говорило уже о многом. Военно-полевой
суд с од-ним-единственным вопросом – « О глубине
нравственного падения тов. Пупкина» . Облико морале, ферштейн? За
столиком в столовой я впер-вые обедал один, хотя кое-кто из
коллег поглядывал в мою сторону даже с любопытством: мол, как, он
все еще не застрелился?

На редколлегии для непосвященных первым делом поставили кас-сету.
Мне было уже почти все равно. Я вновь, на этот раз вместе с
при-сутствующими, тупо пережил всю глубину своего пресловутого
паде-ния, не преминув, однако, профессионально отметить
траурную ленточ-ку на портрете генсека, на которую я не обратил
внимания прежде. Опять промелькнули эти руки, судорожно
вцепившиеся в древко, будто в мачту корабля, медленно уходящего
в пучину, опять из подвала пока-зались эти безумные
глаза... Но никто даже не усмехнулся, из чего я сделал трагический
вывод, что светит мне не просто увольнение, а, по-хоже, еще
и волчий билет.

Однако, прислушавшись к репликам Главного, я вдруг обнаружил, что
разговор принимает какой-то странный оборот. Кажется, меня
обви-няли в том, что вместо съемок в « Зерцале» я за счет
редакции « сходил налево» , то есть сознательно снялся в другой
передаче, причем в весьма сомнительной роли! Снялся, явно
позарившись на большие бабки...

Измученный мозг даже не успел среагировать на эту новую ин-формацию,
как мне уже предоставили слово. Что я там плел – хоть
убейте не помню. Кажется, отстреливался проверенными
журналист-скими штампами, среди которых были « минутная слабость» и даже
что-то о « благородной лицедейской профессии» , о которой я
якобы мечтал еще с детского сада. Дальше я поклялся, что не
получил за съем-ку ни копейки, но, заметив скептические
ухмылки коллег, тут же счел за лучшее сознаться, что энную
сумму сребреников все же « срубил» , и после съемки Сидянов,
актер, режиссер и продюсер в одном лице, обе-щал еще столько
же, но кинул, подлец. Слово « подлец» я даже особо попросил
занести в протокол. Краем глаза мной были идентифицирова-ны
гримасы удовлетворения на лицах собратьев по перу: как
язвительно подметил классик, правда, по другому поводу, « все хотят
меня женить – ну не выносят люди, когда другим хорошо» .

Наконец, я почти искренне побожился, что родная газета и
при-сутствующие, в частности, мне дороже всего на свете и даже,
вспомнив, что запоминается последняя фраза, пообещал Главному
вернуть в бух-галтерию командировочные.

Все это вместе взятое сработало. Высокое собрание ограничилось
предложением « строго указать» и на том разошлось. Двое-трое
коллег, как это обычно бывает в таких случаях, подгребли –
конечно, не на гла-зах у Главного, а в кулуарах – выразить
профессиональную солидар-ность. Клялись, что при тайном
голосовании определенно были бы за меня. При этом, правда, просили
если что иметь их в виду, ибо всем в конторе было ясно, что не
сегодня, так завтра мне последует некое ин-тересное
предложение с ТВ.

А отвратительный Трутнев, не подавая, впрочем, руки, заявил, что
только идиот поверит в мою непрофессиональную игру. Дескать, уж
слишком я переусердствовал: сцена в ванной выглядит явно
постано-вочной. При этом в его сощуренных глазах читалась
такая зависть, ко-торой мне не удалось добиться даже выдвижением
на журналистскую премию.

Я торжествовал. Для достойного завершения всей этой истории
оставалось лишь, чтобы меня действительно пригласили вести свою
программу на какой-нибудь телеканал, пусть даже на дециметровый.
Чему я теперь не очень бы и удивился. И судьба будто
откликнулась...

Назавтра я заявился в контору лишь к обеду и сразу же был вы-зван к
Главному. « Мы вас второй день разыскиваем! – набросился он
на меня. – Где вас носит?» . « До часу ночи – в Домжуре, а
дальше помню смутно...» , – хотел честно признаться я, но
благоразумно промолчал.

Оказалось, на завтрашнюю первую полосу не нашлось « гвоздя» , а
подписка, как известно, в разгаре. Вот какая-то святая простота
и пред-ложила: а давайте-ка дадим в номер питерскую историю
Пупкина!

Идея прошла на ура. Но поскольку автора под рукой не оказалось,
текст сваяли по стенограмме моей покаянной речи на редколлегии.
В нем нашлось место и для кадра с портретом генсека над моей
головой, и для « сребреников подлеца Сидянова» , и для
почти искренних слез по поводу « благородной лицедейской
профессии» . И даже подпись моя в конце уже стояла. Единственное,
что от меня требовалось – прямо в по-лосе дописать несколько
строк, чтобы заполнить небольшую дырку, об-разовавшуюся, как
это иногда случается, при спешной верстке.

У меня было всего две или три минуты. Я подошел к окну, мыс-ленно
сделал глубокий вдох... На сердце почему-то было легко и
умиро-творенно, будто на самом деле все уже было предопределено,
и мой те-перешний выбор ровнешеньки ничего не решал. Сверху
мне видны бы-ли снежная горка во дворе напротив и фигурки
детей, беззаботно скаты-вающихся с нее...

Ну вот, Пупкин, сказал я себе, опять ты вляпался. Ну почему именно
я? Между прочим, у меня даже фамилия совсем другая. Пупки-ным
я подписался один-единственный раз, да и то лет пять назад.
И вот прицепилось. Ну, пусть будет Пупкин, был же Горький.
Проблема в другом. Что-то во всем этом оказывалось...
неслучайное. Может, в свое время с этим псевдонимом из меня
вылезло что-то по Фрейду, что-то угадалось из собственного
подсознания? Тогда и история с ванной не-спроста, и то, что
происходит теперь – будто просыпаюсь, а у меня уже хозяйские
тапочки в зубах...

... Все ждали. Я пододвинул к себе полосу и, чиркнув прямо на полях
несколько строк, протянул их ведущему редактору. Трутнев – а
это был он – пробежал написанное глазами и, ни слова не
говоря, бро-сился к телефону прямой связи с Главным. Я же тем
временем отсалю-товал дежурной бригаде и вышел.

Не скажу, что в последующие дни вся страна стояла на ушах. Но шуму
было много. По крайней мере, гораздо больше, чем за всю мою
предыдущую репортерскую жизнь. Зато на доске лучших
материалов долго, очень долго одиноко трепыхался ошметок газетной
полосы с тек-стом, дописанным в тот вечер моей рукой. То был
постскриптум « от редакции» , и вот что он гласил:

« Наш коллега Василий Пупкин, увы, не решился рассказать здесь и
десятой доли того, что с ним на самом деле произошло в Питере.
Он признался, что боится за свою жизнь и потому отныне
вынужден скры-ваться. И все же: ГЛАВНЫЕ КРИМИНАЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ
ЭТОЙ ИСТОРИИ – ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС В НАШЕМ ЗАВТРАШНЕМ НОМЕРЕ!» .