Литературная критика

«Книжный шкаф Кирилла Кобрина», Москва, «Языки славянской культуры», 2002; Катя Метелица «Азбука жизни»,
Тверь, «Митин журнал», 2002.

Иной раз на моём письменном столе оказываются странные книги, назначение их трудно угадать. Письменные
артефакты, они создавались, будто бы, для какой-то непонятной надобности, вызваны к жизни необъяснимыми
причинами.

То есть, понять для чего написаны вошедшие в них тексты ещё как-то можно, ну, например, для газетной или
журнальной публикации, а вот собранные под одной обложкой, они вызывают недоумение, граничащее с восхищением,
тревожат, требуют разгадки.

Ведь, у каждой книжки обязательно есть свой читатель. Вот я и пытаюсь представить человека, который станет искать
в нынешнем книжном изобилии этакие выверты. Так гурман требует в магазине особо вонючего сыра или экзотической
приправы.

Ну, да, сыры, ну, да, приправы, так и есть.

Есть книги, представляющие из себя произведение искусства - монументальные переплёты, вплетённые в корешок
закладки, папиросная бумага над картинками. Текст здесь явно вторичен и не столь важен: перед вами артефакт,
подарок. Но вся фишка в том, что рассматриваемые ниже книжки весьма скромно изданы. То есть, оформление, рама,
тут не самое главное. В центре должен быть текст и только текст. Вот о нём (о них) и поговорим.

Я не знаю, в каких изданиях печатала свою «Азбуку жизни» Катя Метелица до того, как собрать её под единой
обложкой. Впрочем, гриф издательства - «Митин журнал» - многое объясняет. Ибо в издании этом любят необычные,
замороченные тексты, которые, подчас, никак не объясняются, но подаются как данность: здесь Родос, здесь и
прыгай.

Такова и «Азбука жизни» - набор небольших эссе (этакий дамский ридикюль, забитый разными штучками) на все
буковки русского алфавита. То есть, от «абракадабры» до «яблок».

Абракадабра: «Одно из самых звучных слов. Слово, звучание которого идеально соответствует его значению. При игре
в слова, когда тебе выпадает слово на «А», большое удовольствие произнести абракадабра. Из географических
названий ему соответствуют Гвадалквивир и Брахмапутра, а из имён собственных - Навуходоносор».

Яблоки:
«Моя любимая загадка: //На что похожа половина яблока? //Официальный ответ на неё неизменно
разочаровывает. // Половинка яблока похожа на вторую половинку.»

Нет, это не стихи (тогда, нам хотя бы намекнули бы на это в выходных данных), хотя «статьи», посвящённые
некоторым буквам похожи на верлибры и пятистишья: «баобаб бабуин барабан // по барабану!», «Лили елей в лилии.
Лелей, Лёля, лилейный елей! // Лилейшейший», «индейцы - индианки// индийцы - индийки // индюки - индейки// идеи -
идейки // иудеи - иудейки».

Впрочем, некоторым буквам повезло (?) больше и комментарий, им посвящённый занимает по несколько страниц.
А упражнения на звукопись, таким образом, выполняют служебную функцию выдоха (или вздоха), финтифлюшек
между плотными массивами, претендующими на культурологические выкладки. Но, опять же, в жанре лирической
прозы.

Необязательность поводов и выбора заставляет вспомнить
Борхеса и
Фуко. Первого - с энциклопедией китайского
императора, второго - с книгой «Слова и вещи», родившейся после прочтения первого. Метелица - третья, как и
положено литературе третьего тысячелетия и четвёртого уровня рефлексии - комментарии к комментариям,
посвящённые комментрированию комментированного.

Впрочем, никакого постмодерна. «Логос для меня важнее эроса и важнее вообще всего», пишет Метелица, и как она
права!

Точно такое же ключевое место логос занимает и для Кирилла Кобрина. Его эссе - про новые книжки, небольшие,
компактные эссе, ровно сто штук (десять полок по десять книг), были сначала опробованы «Новым миром», а потом
попросились в отдельное издание.

Экспресс-рецензия, тяготеющая по размером даже и к аннотации, жанр достаточно трудный, нашей критике
практически недоступный. Попробуйте в двух трёх абзацах изящно уловить и передать суть прочитанного. Тут нужен
точный взгляд и, возможно, позаимствованное у поэзии, экономное распределение минимального текстуального
пространства. Подобные рецензии вообще можно назвать филологическими виршами: ни слова лишнего. Ни фразы в
простоте.

У Кобрина это получается, о чём бы он не писал - мудрёных филологических штудиях или очередных
беллетристических свершениях современных писателей.

Особенно ценны отвлеченные размышления Кобрина, время от времени, возникающие внутри описаний прочитанных
книг: автор выступает здесь не как робкий переписчик уже записанных смыслов, но самостоятельная величина -
мыслящая, пишущая.

Иной раз - едкий, иной раз - добродушный, изредка - восхищённый, Кобрин раскрывает свой читательский идеал.
Постепенно складывается картинка его собственных приоритетов, следить за этом процессом, реконструировать
авторские идеалы - отдельное удовольствие.

Больше всего достаётся авторам культурологических штудий, Кобрин выводит их на чистую воду, придираясь ко
всякого рода фактическим погрешностям и неточностям. Так же много сердитых слов достаётся и издателям, в
торопливой гонке за приоритетами, выпустившим сырые издания. В смысле эстетики, взгляды Кобрина
консервативны, более всего, кажется, он любит проверенную временем модернистскую литературу - Пруста,
Добычина, Набокова, и их наследников - например, замечательного парижского прозаика Андрея Лебедева, чьей
книжке «Повествователь Дорош», изданной «Глаголом» посвящено один из самых вдохновенных отрывков.

Это очень странное смешение - рядом с Готье оказывается неведомая мне Романова, возле Берроуза - пермский
просветитель Абашев, непредсказуемый микс, завязанный на логику (или отсутствие оной) у нашего издательского
процесса.

И всё-таки, после прочтения этой книжки (как и до этого, сборника Кати Метелицы) не оставляет ощущение странности
замысла и посыла - почему? Для чего? В предисловии к своему «Книжному шкафу» Кирилл Кобрин говорит, что
«предоставляет содержимое в полное распоряжение любознательного читателя. Если, конечно, Бог мне пошлёт его».

Ключевым здесь оказывается слово «любознательный». Ведь я и сейчас пишу странный текст о странных книгах,
рецензию на сборник рецензий и очередную, постприговскую азбуку.