Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Черный кофр. Восьмиугольный параллелепипед. Я заперт внутри. Восемь
углов и четыре способа расположения тела – вот что мне предоставлено.
Четыре варианта – это положения наискосок от верхних углов к нижним.
Только так я помещаюсь внутри. Но и это страшно неудобно, приходится
свертываться калачиком, как еж в предчувствии опасности, вжимать
голову в колени, и изо всех сил словно металлическим обручем обхватывать
тело руками. И лежать в такой позе покуда не надоест. Конечности
словно пришиты друг к другу. Когда же становится совсем невмоготу,
можно (не изменяя, впрочем, самой скорченной позы) поменять углы
– вместо ситуации «горб в правом дальнем верхнем углу, ступни
ног в левом ближнем нижнем» расположиться так: «ступни ног в левом
дальнем верхнем углу, горб в правом ближнем нижнем». Вполне понятно,
что определения ближний и дальний в этой ситуации весьма условны
(ближний относительно чего?» – придеретесь вы и будете правы).
Но я называю углы так исключительно для того, чтобы хоть как-то
отличать их друг от друга. Это лишь некая система координат, облегчающая
анализ ситуации, хотя, разумеется, далеко не совершенная, ведь
я допускаю, что по мере перемещения начинаю путать ближние углы
с дальними. Более того, у меня уже нет уверенности даже в том,
что я не путаю нормальное положение (вверх головой) с перевернутым
(вверх ногами). Мудрено ли: столько лет удерживать в памяти эти
геометрические формулы, тем более – в полной темноте. К тому же
за все годы глаза вовсе не адаптировались к этим условиям, наоборот
– мне кажется, что с каждым месяцем зрение все больше ухудшалось
(насколько вообще можно говорить о регрессе применительно к данной
ситуации), так или иначе, тьма становилась все более плотной и
непроницаемой. Мне кажется, что я давным-давно ослеп. Или просто
мне никогда не представлялось случая раскрыть глаза? Впрочем,
все это не так важно, суть в том, что мне дано всего четыре способа
упаковать свое тело в черную коробку и всего одна поза, в которой
я могу реализовать их. Это я знаю наверняка. Все остальное – частности,
мелочи, детали и пустяки. Восьмиугольный гроб с толстыми стенками
из тонированного стекла – вот, что представляет важность. Пространства
на передислокацию почти нет, но, если запастись терпением, то
в течение нескольких часов можно осуществить задуманное. Конечно,
приходится вдоволь потрудиться, хорошенько попотеть ради мнимого
разнообразия. Как правило, к концу этой операции сил двигаться
почти не остается, и тогда можно блаженно замереть на новом месте
с чувством выполненного долга. Иногда я задумываюсь, а что, собственно
говоря, меняется от этих черепашьих перемещений? Но лучше гнать
прочь эти мысли, ведь они неизменно приводят меня в бешенство.
В такие минуты я пытаюсь еще сильнее поджать ноги, распрямить
шею и попробовать, что есть силы, удариться головой о стенку кофра.
Иногда это удается, однажды я до крови разбил затылок. Корка на
задней стенке черепа полностью раскрошилась и заросла новой кожей
только через месяц. Это был мой личный рекорд. Но на подобное
хулиганство уходит вдесятеро больше сил, чем на любое из перемещений,
и после этого приходится подолгу лежать в одном положении покуда
не затекут все конечности, а потом, собирая останки сил, снова
менять углы – иначе окаменеешь.

Тот или иной субъект может быть манекеном по отношению к одним,
а прохожим – по отношению к другим объектам. Спектакль слишком
тотален, чтобы допустить столь примитивное разделение на сцену
и зрительный зал. Прохожий и манекен постоянно меняются ролями
– по первому желанию. Все пространство спектакля есть бесконечное
переплетение витрин и улиц. Даже функции режиссера попеременно
передаются персонажами друг другу. Режиссера время от времени
переизбирают из двух существующих фракций.

Хуже того, даже пассажир воспринимается со стороны как манекен
или прохожий. Vector vectori pupus est _ ¹ – вот негласный закон спектакля.
И потому даже на самого себя пассажир смотрит то как манекен на
прохожего, то как прохожий на манекена.

Цифровые магнитофоны. Для того чтобы синхронизировать их друг
с другом, необходимо последовательно соединить их при помощи synk-кабелей.
Тогда master-магнитофон сможет управлять slave-машинами. Впрочем,
любая из них легко может стать master, нужно только изменить настройки
в меню и перекоммутировать провода. Master-машиной можно управлять
при помощи дистанционного пульта.

Вы же сами уже не можете без всего этого – без белоснежного воротничка
судьи, без выхлопных газов, без грохота кандалов, без заполнения
квитанций, без понимающих глаз психоаналитика, без блеска гильотины,
без шелеста купюр в кошельке, без заточенных штыков, без шоколадного
печения, без автоматных очередей, без обезглавленных мятежников,
без пыток, без войн. Вам же нужно все это, как наркотик, как воздух,
как гарантия вашего существования… Для вас не существует ни прошлого,
которое вы списываете вместе со старыми зубными щетками и тупыми
бритвами, ни настоящего, которое растворилось в потоке рекламных
репортажей, ни будущего, которое предсказуемо, как «аминь» в конце
воскресной проповеди.

Номера домов забрызганы кровью. Названия улиц тоже трудно различимы
из-за покрывающих их бордовых разводов. К тому же разбираться
в них – гиблый номер. Эти названия меняются раньше, чем ты успеваешь
запомнить прежние. А потом их снова переименовывают. Более того,
ежедневно меняется сам облик города. На месте проходных дворов
оказываются тупики или неожиданно появляются знаки, запрещающие
вход. Зачастую на месте знакомого тебе дома обнаруживается куча
покрытых сажей, дымящихся обломков. Военное положение обязывает
к перманентной перепланировке кварталов. Порой целые районы превращаются
в горы руин. Но уже через неделю на их месте обнаруживаются ряды
новостроек, свежих декораций. Наверняка, это имеет прямое отношение
к махинациям с недвижимостью. Улицы переплетаются друг с другом,
меняются местами, и все, что тебе остается – это продолжать свое
бессмысленное блуждание по лабиринту. Ищешь ли ты выход или только
убежище? Трудно сказать, ты и сам стал забывать о смысле своих
прогулок. Куда больше тебя заботят постоянные преследования торговцев
и полицейских. В какие бы трущобы ты не забрел – от них нигде
нет покоя. Даже во время бомбежки они умудряются доставать тебя.
Вокруг их настолько много, что ты уже стал путать приторговывающих
полицейских с полицействующими торговцами. У всех у них желтые
глаза. В их руках лопаты.

Спектакль расценивает подлинное искусство если не как порок, то,
по крайней мере, как нечто противоестественное, максимально приближенное
к сфере безнравственного. Художник в мире спектакля беден, болен
и изможден. Иными словами, он проклят. Вполне логично, что его
постоянно одолевают чувства изолированности и опустошения, нервное
раздражение, неуверенность и экзистенциальный страх. Нищета, одиночество,
сумасшествие и смерть – вот те варианты развязки, из которых он
может выбрать наиболее предпочтительный. Быть художником – значит
терпеть провал. Так повелевает сценарий. Чтобы выжить, художнику
необходимо иметь свой собственный катехизис революционера, без
него не обойтись. Только он превращает слабость в предельную силу.
Пункты таких психологических катехизисов могут варьироваться,
а их количество никем не утверждено – каждый вправе решать сам,
из каких параграфов будет состоять его внутренний ультиматум.
Но факт в том, что без катехизиса художник неизбежно трансформируется
в манекена. Художник – это солдат. Он должен обладать незаурядной
внутренней силой, чтобы не бросить игру.

Но подлинная трагедия художника в ином: он не способен остановится
в своем поиске присутствия. Найдя дверь, он никогда не зайдет
внутрь. Его присутствие навсегда останется незавершенным. Родившись,
он не сможет поверить в рождение. Просвет кажется ему более ценным,
чем сияние. И он готов к вечному проклятию бессмертием, осмеянию
и позору. Он осознает, что обречен на прелюдию.

Слепой зрачок фонаря мерцает за катарактой мглы. Мой последний
маяк. Ботинки месят помои облезлых сугробов. Согробов. Чья-то
щедрая рука сыплет с неба новые горсти белого снега. Огрызок сердца
гниет в груди. Его стук чем-то сродни икоте, и так же неожиданно
прекращается. Зеркало дает еще одну трещину каждый раз, когда
я заглядываю в него. Я заклеиваю стеклянные раны скотчем.

Серый полусуморок ока. Стук костылей по льду. Смех мерзлой земли.
И одновременно – слякоть ее же слез. Кто так настойчиво пытается
заключить в плоть тень моего безумия?

Игнатий как-то произнес одну фразу, и мне почему-то не захотелось
возражать – «Настоящие романы рождаются после тридцати-тридцати
пяти прожитых лет. Больше людей должно умереть вокруг».

Эта поездка будет последней серией занудного телесериала. Убирайте
трап!

Шепот страха, шорох сострадания, хруст одиночества. Что это? Паук
на твоем лице…

Зола – мой прокурор. А единственный свидетель со стороны обвиняемого
– ветер. Последний свидетель. Он сдувает золу с моих сомкнутых
век. Но он дует все слабее и слабее.

Да, это почти дневник. Дневник, вывешенный на разгул ураганам.
Отзвук осколка, павшего на оледеневшую землю. Дневник-поэма. Дневник-пьеса.
Дневник-роман. Дневник-прелюдия.

Выход.

Выдох.

Взгляд.

Крик.

Убирайте же трап!

Превращение в пса – самая изнурительная фаза эволюции пассажира.
И вот она наступила. Я превращаюсь в тот самый кошмар, который
когда-то одолевал мое детское сознание. Вгрызаюсь в это беззащитное
воспоминание о самом себе, чтобы разорвать его на части, уничтожить,
стереть из недр мозга. Обрастаю колкой шерстью, скалюсь, скребу
когтями мерзлую землю. Но вдруг выясняется, что пес вовсе не так
зол и силен, как я это представлял. Наоборот – он изнурен, голоден,
ободран. Ему холодно, он виновато жмется к стенам, освобождая
тротуар для суетящихся прохожих, скрывая затравленный взгляд.
Шаркающей походкой он куда-то плетется под холодным дождем на
своих неуклюжих лапах. В его глазах читаются растерянность и мольба.
Он вовсе не страдает бешенством. Куда больше его заботят гноящиеся
лишаи, расстройство желудка и кровоточащая царапина на боку. Он
хочет спать. И еле слышно рычит. Чтобы усмирить его вовсе не потребуются
ошейник и цепь. Он и так еле живой. Пес с картины Дюрера. Его
глухое рычание все чаще переходит в тихий жалобный вой. Теперь
ему уже не удается скрыть купающиеся в слезах глаза. Нелепая попытка
уничтожить старые воспоминания – все, на что ему хватает сил.
Но они по-прежнему сверлят его изнутри и не хотят умирать. Они
сильнее, чем он. И он продолжает плестись. На его шее болтается
серебряный ошейник с изъеденным ржавчиной маленьким крестиком.

Окна квартиры выходят в накрытый небом, довольно просторный двор.
Там – детская площадка и даже растет несколько деревьев (каким-то
чудом они выжили). Все пространство до горизонта заполнено бетонными
постройками. У меня нет никаких оснований для того, чтобы чувствовать
себя плохо. В моей квартире почти нет мебели, но я уверен, что
она заросла барахлом. Я не люблю вещей. Даже книг у меня всегда
было не так уж много. Только самые необходимые, остальные я брал
у знакомых и в библиотеках. Иногда мне кажется, что я без эмоциональных
всплесков смогу перенести тюремное заключение. Я почти готов к
этому. Жаль только, что не смогу печатать.

Симфонический оркестр, особенно издалека, в первую очередь – струнная
группа, и, прежде всего, в момент настройки, когда каждый играет
что-то произвольное, напоминает кучку копошащихся, теребящих лапками
насекомых. Никакого удовольствия от музыки исполнители уже давно
не испытывают, наоборот, для них это рутинная работа, и потому
– чем незамысловатее будет аранжировка, тем спокойнее, тем меньше
проблем. Разумеется, от их первоначальной увлеченности музыкой
(если она вообще была) с годами не остается ничего, иногда она
заменяется технической компетентностью. Обычно же музыканты оркестра
играют в лучшем случае треть того, то написано в партитуре, надеясь,
что некачественность их индивидуального исполнения будет не так
сильно заметна в общей массе. Исполняя свою партию, они мечтают
о том, чтобы поскорее был объявлен перерыв, и тогда они, что есть
сил, рванут к столику, на котором разложено домино. Стучать костяшками
об стол – вот это им действительно нравится.

Как ни парадоксально, но работа в музыкальной студии имеет не
так уж много отношения к музыке. Та совокупность натужно извлекаемых
звуков, которая выкашливается трубами, фаготами, альтами, английскими
рожками, валторнами и еще несколькими десятками музыкальных инструментов
имеет куда больше отношения к ремеслу. Музыку больше не сочиняют,
ее мастерят, ее смысл стремительно улетучивается.

Оркестр – это миниатюрная копия общества со всеми необходимыми
атрибутами авторитаризма и демократии, в полном соответствии с
диалектикой господ и слуг, со всем набором сплетен и интриг, угодливых
кивков и завистливых упреков. Механические куклы, выполняющие
свою функцию, подчиненные законам карьеры и конкуренции. Мир музыки
ничем не отличается от остальных сфер общественной жизни, отношения
здесь построены на лжи, лицемерии, подлости и жажде наживы. Это
мир арендаторов, ростовщиков и процентщиц.

Брызги слякоти. Человеческие лица. Он сосредоточенно, почти жадно,
вглядывается в них. Зачем? Что он хочет увидеть? Может быть, пытается
выявить знакомые черты? Вполне возможно. Наверняка, именно так
оно и есть. Девяносто процентов из ста. Но в таком случае он совсем
не преуспел в этом. Все они растворяются друг в друге. Он не узнает
никого из них. И продолжает щуриться. От этого кружится голова.
Мертвый воздух. Жук теребит лапками. Ледяная слепота. Размокший
мозг силится собрать происходящее воедино. Получается скомканный
клубок из червей. Шевелящийся сгусток вен. Катится по тропинке.
Я – за ним. А что остается? Слова блекнут. Мысль гнилой нитью
натужно старается не оборваться. Как будто от этого хоть что-то
изменится в ее несостоятельности. Конечности сковывает какая-то
необъяснимая усталость, непостижимое безразличие. Темнота. Кончено,
ну конечно. Бродяга ползет по заснеженному полю. На его бороде
– изморозь. Не от дыхания, от слез. Локти и колени проламывают
тонкую корку и проваливаются в холодную мякоть. В мякоть сна.
В кому. Он ползет по направлению к лесу. К лесу? К какому? А где
он находится? Мне неизвестен ответ на этот вопрос. Или сам вопрос
поставлен некорректным образом? Нет, образ не может быть некорректным,
образ – это образ, и все. Либо это уже что-то еще. Образ не судим
по вашим законам, по вашим образам. Он не закончен, не канонизирован.
Только он у меня и остался. Последний союзник. Он не будет раздавлен
этим прессом. Стоп, речь шла о вопросе, не о прессе. Пресса меня
никогда не интересовала. Нет ничего бессмысленнее. Особенно сейчас,
когда я не в силах пошевелить ресницами, ежесекундно простреливаемый
электрическими молниями боли, разбившейся на тысячи осколков,
боли, отдающейся даже в волосы, распластался на смятом одеяле,
корчусь, заламывая руки. Лицо перекошено в зловещей гримасе. Грудь
расщепляет сухой, удушливый кашель. Словно кто-то лопатой рассекает
кусок глины. Я подвешен на растянутых вдоль стен веревках, запутан
в окровавленной паутине собственных кишок и сухожилий. Мое тело
полностью искалечено, оно больше мне не принадлежит: переломанные
кости и вывихнутые суставы, острые ребра и вздувшиеся вены, распухшие
мозги и клочья кожи, – все повисло бесформенным клубком над пропастью
пустой комнаты. Под потолком каркают вороны. Я слабее издыхающего
пса, беспомощнее больного на операционном столе. Бессильный зритель
того, что происходит с моим собственным существованием. Мертвец,
пытающийся продлить память о себе. Напоминаю выжатый тюбик от
зубной пасты, который почему-то забыли выбросить. Легкая добыча
для крыс, червей и мух. (Кстати, ночью мне снились отвратительные
зеленые мухи и мелкие муравьи. Их было так много – на земле, на
асфальте, на стенах, повсюду. Еще я помню старый подъезд дома,
в котором раньше, очень давно, жил, он время от времени мне снится.
Этот старый лифт с железной дверью, которую нужно захлопывать
самому. Она громко скрипит, и гул отдается эхом по этажам. Темная
лестница. Ступени расколоты. Скрип. И дверь с разбитым стеклом.
От этого становится страшно. Повторяющиеся сны ужасны. Нет ничего
страшнее, чем детство). Жук начал вгрызаться. Меня знобит. Пальцы
пронизывает холод, они становятся ледяными, но кажется, что могут
легко сломаться, как гипс. Я уже слышу их тихий хруст. Промозглый
холод сочится из замочной скважины. Это происходит каждый раз,
когда соглядатай моих снов отрывает от нее свое око. Выходит,
его подглядывание спасает меня от смерти. Может, зря я его ненавижу?
Что ж, у меня есть выбор: находиться под надзором или замерзнуть.
Это жуткое ощущение холода, чувствуешь, как он все глубже и глубже
проникает внутрь, заполняя все твое естество. Ты промерзаешь насквозь.
Под коркой изможденной усталости – пустота. У меня нет сил, даже
чтобы покончить с собой, моя плоть не подчиняется мне. Плоть превратилась
в грязную жидкость, бесформенно растекшуюся повсюду вокруг кровати.
Ее нужно каким-то образом собрать, специальным совком или сухой
тряпкой. Да-да! Сухой тряпкой! Это то, что нужно! Мой дух, разумеется,
напоминает собой безжизненную тряпку, но никак не сухую, наоборот,
он насквозь пропитан холодной влагой и не способен более впитать
ни капли. Сначала его необходимо выжать. Выжать до последней слезы.
Выживет ли он после этого? Могильный свет просачивается сквозь
пыльные занавески, тянет ко мне свои костлявые руки, но никак
не может дотянуться. Ему бы клюку какую-нибудь, так уж точно бы
смог огреть меня ею по голове. Согреть меня. Только так. Там наверху,
надо мной что-то происходит, пронзительное сверление сменяется
ударами молотка по полу. По потолку. Колокольный звон. Кажется,
вот-вот, и люстра упадет мне на голову. Они имеют на это право,
сейчас еще только полдень, но даже если б и не имели, это ничего
бы не изменило, разве у меня хватило бы силы воли подняться и
пойти скандалить с ними? Только полдень, неужели это будет продолжаться
до позднего вечера? А завтра, все сначала? Бесконечная ночь. Что
я здесь делаю? Вопросы сочатся сухим песком сквозь иссохшее сито
моего мозга. Сыплются градом. Накрыл голову подушкой, но это не
помогает. К тому же работает телевизор – выплескивает прямо в
комнату нескончаемые извержения помоев и брызги блевотины, пульт
остался на столе, какая досада, сейчас мне уже не достать его,
а я всего лишь на секунду включил, чтобы узнать, началась война
или нет. Теперь я вынужден слушать, как кто-то назойливо шутит.
Овальное лицо источает чужой неприятный смех. Фейерверки острот
и каскады анекдотов. А толстые сверла, между тем, все глубже проникают
в мой череп, наверное, у меня крепкие кости, их сразу не пробьешь,
гвозди в мои мозги, все больше, все больше. Сперва просверливают
отверстия, а потом вбивают в них гвозди. Некоторые сверла ломаются,
работа требует усидчивости. Гвозди. Скоро череп будет оббит ими
целиком, не останется ни одного свободного сантиметра, и тогда
он превратится в стальной панцирь. А когда же, наконец, он треснет?
Позвольте ему это, умоляю. Пора избавиться от разума. Выбросить
этот холодный хомут. Но пытка не остановится. Они не прекратят
ее. Я готов ответить на все вопросы, выдать любую тайну, предать
кого угодно, на коленях просить пощады, лишь бы остановить это,
лишь бы от меня отвязались, но они не задают вопросов. Им не нужна
информация, и я не знаю, что им нужно. Похоже, что ничего. Они
ничего не требуют, просто продолжают загонять гвозди в голову.
Пытка бессмысленна, в этом главный ее кошмар. Я в полузабытьи,
что-то среднее между сном и реальностью. Тону в шуме. В разум
входит ночь. Тук-тук! Я втиснусь? Места достаточно? Мокрая древесина
крошится. Ремонт будет продолжаться вечно. Теряю сознание. Меня
преследуют галлюцинации человека, страдающего страхом. Чей-то
надтреснутый голос. Он мне знаком, я часто его слышу, постоянно
что-то болтает. Мне хочется верить, что однажды он смолкнет навсегда.
Заткнись же хоть на миг! Нет, он снова продолжает мямлить свою
белиберду. Если и пропадет – то совсем ненадолго, и тут же возобновится,
можно не сомневаться, что он через секунду вернется, что это лишь
подлые уловки, лишь издевательства. С кем он разговаривает? Со
мной или с кем-то другим? Может, я лишь подслушиваю что-то, предназначенное
вовсе не для моих ушей? Да, да. Он говорит с другим. И, судя по
всему, говорит обо мне. Утверждает, что это именно я мешаю ему
говорить. Говорит, что хотел бы избавиться от меня. Но кроме меня
здесь никого нет. Значит, все-таки он обращается ко мне? Но почему
он говорит «в сторону»? И почему же за все это время он не удосужился
поведать о том, где я нахожусь? О чем же он тогда говорит? Это
смешно, но я не могу повторить ни слова. Могу лишь скопировать
его манеру… Погодите, так это же хорошо известные мне интонации.
Это следы моих ботинок. Ну, конечно. Я просто научился слушать
себя со стороны, так забавно отстраняться от разговора, но продолжать
вести диалог. Я уже привык. Подлежащее лежит под сказуемым, а
сказуемое – не подсказка и тем более не присказка, так как еще
не высказано, оно вовсе не подлежит сказу. Сказ – подо льдом.
Зарыт под лед. А может быть, это кто-то умело имитирует мои высказывания?
Водит меня за нос. Продолжает бормотать свою бессмыслицу. О да,
он оказался еще хитрее, чем можно было себе представить. Он хочет
убедить меня, что это мой собственный голос. Он хочет всучить
мне свое лицо. Пытается убедить, что оно мое, что это я сам когда-то
на время передал ему эту маску из человеческой кожи. А теперь
пришла пора вернуть ее назад. Но зачем ему это нужно? Чего он
добивается, рассказывая мне обо мне самом? Кто из нас существует,
он или я? Я никак не могу в этом разобраться. Голос проходит сквозь
меня, действует как вколотое снотворное. Неприятно, искусственно
убаюкивает. Тошнота и головокружение. Знаете, как это бывает?
Это вполне возможно, я это допускаю. Человеческие голоса вообще
похожи. Но как выяснить, правда ли это? Он часто меняет тембр,
с шепота срывается на крик, то оплакивает, то осмеивает меня,
кривляется и паясничает с могильной серьезностью. Танец скорби,
исполняемый профессиональным плакальщиком. Нет, наверное, я все
выдумал – и голос, и себя, и другого. Всего этого никогда не существовало.
И голос этот не принадлежит никому. Но возможно все-таки, что
это я сам. Вдруг я все-таки существую. Вполне, вполне возможно.
Во всяком случае, очень похоже на то. Наверняка, это так и есть.
Несмотря ни на что, я это допускаю. Хотя, безусловно, надо постоянно
подвергать это сомнению. Да, да, необходимо в этом сомневаться,
только так, только так. Тем более что я уже некоторое время не
слышу совсем ничего. Молчание тишины. Теперь мне хочется, чтобы
он все-таки время от времени говорил хоть что-то. Иначе страшно.
Но он нашел лучший способ издевательства – молчание. Молчание
сцементировало душный воздух. Я уже готов умолять. Хотя, может
быть, у меня что-то произошло со слухом. Лучше так думать. Так
спокойнее. Но все равно страшно, ведь доказательств нет. А тем
временем тишина становится еще тише, еще мертвее. Но я же сам
хотел тишины! О, боже! Слезы. Снег. Снова знак вопроса. Вот он,
вопрос. Только попробуйте после этого сказать, что в моих рассуждениях
нет стержня. Так вот, вопрос. Огромный, как пропасть. Жирная точка
под ним. Яичный желток солнца. Хочется проткнуть его иглой, чтобы
он стек по белому стеклу, став равновеликим отражением того, что
там – сверху. Укол в висок. Жук точит дерево. Кто заберет меня
домой? Я – школьник, заблудившийся в бесконечном супермаркете.
Но я не помню домашнего адреса. И понятия не имею, кто привел
меня сюда. Я попался на ржавый крючок перевернутого вопросительного
знака. На спусковой крючок. Наверное, кто-то задал вопрос по-испански.
Куда вы тащите меня? Я снова в смятении. Сызнова смят. Наизнанку
вывернулся. И вернулся нервом. Вор. Разорван. Все верно. Все ровно.
Все равно. С внутренней стороны моих щек налипло множество мелких
улиток, слизней, пиявок, мокрых насекомых. Таких, как тогда, во
сне, в старом подъезде. Нет, я путаю, там были мухи и муравьи.
Впрочем, какая разница? Они едва заметно ползают по изогнутым
стенкам, толкут мокроватую гниль. Пытаюсь проглотить их, но они
снова возвращаются. Из пещеры рта разит затхлым холодом. Захочешь
ли ты поцеловать меня, узнав об этом? Пожалуй, не буду рассказывать.
Молчание здесь лучший выбор. Объективно лучший. Толпа. Падающий
снег. Жук продолжает прогрызать нору, упорно пробивает путь. Вперед
по коридору. Плевок неба потушил мерцание окурков моих подслеповатых
глаз. Болото засасывает ступни ног. Я в гробу города. Давка в
подъезжающем автобусе. Он до отказа набит рабочей силой. Молчание
скота на бойне. Скрип тормозов. Автобус изрыгает через разинутый
рот дверей грязно-коричневую людскую массу. Утренняя беготня.
Вой сирен. Мутные потоки. Мыши шныряют из норы в нору. Зубастые
шестеренки адской машины вращаются. И скрипят как дверь лифта
в подъезде. Бульканье воды в клозете. Что за оживление? Что изменил
этот день, чтобы так суетиться? Черт побери, опять вопросы! Сколько
можно? Они обступили меня крючковатым частоколом. Извиваются и
шипят, словно змеи. Удушающий шепот. Хватит уже задавать их, ответов
все равно не будет. Но я продолжаю спрашивать. Разве я испытываю
в этом потребность? Зачем же тогда я это делаю? По привычке? Или
это меня спрашивают? Кто? Кто ведет следствие? По какой причине?
Или это самодопрос??? Я вконец запутался. Но ответов в любом случае
не услышать. Или это такая форма ответов? Ответы в форме вопросов.
Новая выглаженная форма. Стрелочка к стрелочке. Пуля к пуле. Все
наряжены в одну и ту же безликую форму. Их обезличили, не закрыв
лиц. Кто сделал это? Я сам? Вздор! Молчание, все-таки, мертвое
молчание – вот то, что мне нужно! Без сомнения! Самая адекватная
реакция. Но я продолжаю отвечать, словно примерный ученик, зазубривший
урок. Вопрос-ответ, вопрос-ответ, а как же иначе? Встал-сел, белое-черное,
мужчина-женщина, небо-земля, один-два, день-ночь, добро-зло, хорошо-плохо,
да-нет, я-ты, он-она. Сдохни! Суматошные тени месят тесто снежной
слякоти. На самом деле, они никуда не бегут, они застыли в самых
нелепых позах, даже не подозревая об этом. Не существует ничего
гротескнее реальности. Оледенелый воск. Все, как обычно. Все нормально.
Так, как оно должно быть. В своем первозданном виде. Ничто не
способно потревожить их покой. Им ничего не интересно друг в друге.
Только выгода. Только прибыль. Смысл нашего существования в порабощении
друг друга, враг врага. Дружба! Биржа! Ржа! Дружба! Биржа! Ржа!
Дружба! Биржа! Ржа! Хайль! Хайль! Голодные собаки будут жадно
разрывать мясо. Рычать и лаять, истекать слюной и кусаться, чавкать
и скулить, вырывать кусок из соседней пасти. Твое мясо. Твою душу.
То, что было тобой. Кто-то подбегает ко мне. Торговля, нет, еще
хуже – благотворительность. Проворная притворность. Девушка оживленно
что-то повествует мне. На ее глазах – прозрачная липкая пленка,
совсем как на новых жидкокристаллических экранчиках, словно чешуйчатая
пенка на молоке. Она так и не сорвала эту защитную клейкую ленту,
этот аккуратный камуфляж слепоты. Липкий глянец гнильцы. Ее механическая
улыбка совсем не сродни моей механике меланхолии. Топчу ногой
эту слякоть. Не приближайтесь ко мне! Да, во мне уже не осталось
сострадания! Я также проигнорирую ваше одиночество, как и вы мое.
Я обнажу вашу боль, которую вы тщетно старались прикрыть. Выставлю
ее на всеобщее обозрение! Превращу ее в мишень! Ты оглохнешь от
раскатов моего истерического хохота! Мне необходимо терроризировать
Тебя, и я буду с неизменной последовательностью, с неуклонным
постоянством наносить Тебе яростные удары, Ты не сможешь ни задумываться
над происходящим, ни осмыслить его, у Тебя не будет ни секунды,
чтобы выйти из смятения или собраться с силами. Я уничтожу всю
Твою власть. У Тебя не останется ничего! Представляешь, Ты только
вдумайся – НИЧЕГО! Может быть, хотя бы тогда тебя прошибет холодный
пот! Вот это и будет свободой. Поставьте галочку на полях! Взаимопонимание
мертво. Если вообще мы можем позволить себе сказать, что когда-либо
имели дело с ним, а не с липкой маской. Мы сами делаем все для
того, чтобы уничтожить его остатки. Как рыбки поглощают сухой
корм. Сухой корм существования. Дело – лед. Мы идем по следам
льда. Они невидимы. Только ощущение холода выдает тропу. Витрины.
Гнилостный запах льда. Вы все на ледяной витрине. Тычетесь мордашками
в толстые стекла. Манекены. Карлики в колбах. Несмываемая копоть.
Вот ваша слава. Слава и Власть. Они так же сильно похожи, как
крест и свастика. И так же легко меняются ролями. Разница – лишь
в нескольких черточках. Не подходите ко мне! Не приближайтесь!
Я сам доберусь до дома. Я хочу покинуть сцену. Я озлоблен. Я сейчас
исчезну. Мне легче без вас. Гораздо легче. Без чужого запаха.
Без запаха больницы. Без стерилизованного покоя. Легче, но не
настолько, чтобы забыть. Забыться. Быть за себя. Быть против.
Воздержаться. Расщепление сознания. Но зачем эта нелепая приставка?
Она не несет в себе индивидуального оттенка. Совсем наоборот.
Значит, не надо его щадить? Необходимо зарыться глубже. Под корку.
Провалиться в мякоть. Быть погребенным. Выходит, мне нужно подсознание.
Странствия по самым тайным закоулкам, по грязным захолустьям.
А без сознания не обойтись? Бес-сознательное всегда рядом? Так-таки
и всегда? Я попаду под кристальный дождь катарсиса. И только тогда
забуду. Я должен постичь всю Весну. Неужели только такой ценой?
Почему вообще за это нужно платить? Наверное, у меня не будет
детей. У таких, как я, их не бывает. Это и будет расплатой. Но
мне хочется, чтобы у меня были дети. Зачем? Вопросы. Одни и те
же старые вопросы. Я продолжаю вслушиваться в них. Я уже привык
к ним. Мне кажется, что я даже готов к тому, чтобы полюбить эти
вопросы. Ведь только они подпадают под определение моих «близких».
Кандалы, обвивающие мои конечности. И я знаю, что вся эта бесконечная
вереница вопросов неминуемо подводится под один единственный общий
знаменатель. Но я уже не хочу знать ответ. Я уже не верю во внезапное
чудесное освобождение. Дождь. Шершавый дождь. Капли ударяются
о сухие пожухлые листья. Я не хочу быть человеком, ни за что не
стану им. Все, что угодно, только не это. Я не стану жить вашей
жизнью. Этого вы не дождетесь. Нет, нет, нет! Все это ложь! Наглая,
пошлая ложь! К тому же, приправленная претенциозной плесенью утонченности!
И мне прекрасно известно об этом, просто каждый раз я делаю вид,
что ничего не замечаю, будто бы все в норме, а я вовсе не причем.
Как мне не надоело еще лгать собственному представлению о себе?!
Этой глупой выдумке, которой на деле никогда не существовало.
Сколько можно этих «по крайней мере, я не…» или «я хотя бы не…»?
Я всерьез вообразил что-то?! Сколько можно притворяться? Весна
не наступит. На этой планете нет такого времени года. Его придумали
священнослужители. Сколько еще мы будем кормиться этим? Мое сердце
точно так же проткнуто ржавой иглой. Вот он, истинный стержень
моих рассуждений. С него еще капают красные чернила. Ошибки исправлены.
Свежая могила для горбуна. Мертвой бабочкой сердце распято под
стеклом. Сухие крылья недвижимы. Я тоже на витрине. Но кто же
тогда снаружи? Кто эта сволочь по ту сторону ледяного стекла?
Я даже не могу разглядеть этих лиц. Они по-прежнему сливаются
в одну расплывчатую массу. Словно воск, стекающий по стволу свечи.
Там, в углу. Да, да, посмотри скорее. Золотистые пыльные портьеры.
Хочется завернуться в них, спрятаться. Незаметно ни для кого.
Тихо, тепло. Но нет, шторы, наверняка, не выдержат и оборвутся.
Непременно. Они же не предназначены для этого. А я рухну на пол.
Я именно для этого предназначен. Я уже слышу, как все сбегаются,
собираются вокруг обломков карниза, слышу топот уготовленной расправы.
Безобразие! Хулиганство! Подонок! Ему нет прощения! Выставить
его за ворота! Немедленно! Точно, все будет именно так. Вот это
правда. Это привычно. У них есть все необходимые полномочия, чтобы
начать суд. Все формальности давно соблюдены, все документы выверены,
все подписи собраны, все печати проставлены. Никто не даст тебе
заниматься тем, чем ты хочешь. Особенно, если тебе хочется чего-то
не того, что нужно хотеть. Если ты вообще еще хочешь чего-то,
счастливец, если не разучился хотеть. Импотент, твоя жизнь предопределена.
Заводская заготовка, форма для тебя уже отлита. И она невероятно
напоминает гроб. Впрочем, у тебя есть хотя бы это укрытие. Хотя
бы это. Ты надежно защищен от своих потребностей. Может быть,
так и легче. Может быть. Скорее всего. Даже наверняка. Без сомнений.
Что до меня, так я в полном порядке. Полон сил, парю над засеянным
мягкой травой полем. Повсюду свист и гам. Я в центре всеобщего
внимания. Тысячи глаз следят за мной. Меня пинают ногами десятка
три горилл. Я футбольный мяч. Ребенок, стоящий в центре людского
круга. Грязные гадкие руки толкают его, хватают за волосы, пихают
из стороны в сторону. Но вот снова тишина. Я лежу на залитой светом
поляне, слушая шелест травы. Головы высовываются из-за деревьев,
из дупел, они свисают с ветвей. Веселые арлекины. Откуда-то все
они знают меня. Я недооценивал свою популярность. Карлики дразнятся,
кричат, посвистывают. Вспомни нас! Мы не оставим тебя и здесь,
на небесах! А ты как думал? Ха-ха-ха! Пятерни приставлены к носам.
Мне жутко от этих ангелов-стервятников. А что это они прячут за
спиной? Бритвы, иглы и лопаты. После смерти тебя ожидает нечто
ужасающее. Кошмар не прекратится. Что я вам сделал? Лекарство,
найдите лекарство! Оно должно быть! Вон там, под кроватью! Ну
посмотрите получше! Пожалуйста! Наверняка там! По-моему, я случайно
уронил его на пол, и оно закатилось туда. Нет, уберите это! Я
не возьму его из Ваших рук! Сгиньте прочь из моей памяти! Вы склонились
над моей постелью. Да, я умираю. Вы правы. Задушите же меня резиновым
жгутом. И побыстрее. Время вышло. Совсем? Может, еще пять минут?
Время вышло. Твое лицо забрызгано кровью. Моей кровью. Прости.
Я не слышу своего дыхания. Слезы не тают на моих щеках. Глаза
почернели. Зрачки съежились. Смятый носовой платок. Иссохший взгляд.
Я ничего не хочу. Кулак отчаяния сжат так сильно, что в нем нет
ни крупицы воздуха. Ни глотка надежды. Я задыхаюсь. Бросьте меня
в мешок для мусора и вышвырните в грязный контейнер. И сожгите!
Сожгите скорее! Немедленно! Мертвую черную птицу, иначе они склюют
меня. Сожгите, чтоб я не достался никому. Разрешите мне умереть.
Посолите лунным инеем словославную листву. Пламя спички разрастается
во вселенский пожар, в огромную пятерню, которая через секунду
сожмется в кулак, и ты окажешься внутри. Ты даже не заметишь,
как превратишься в пепел. В одно мгновение. Твоим пеплом Он посыпает
Свою голову. Зольник золока. Не золотой, траурно-серебристый.
Ребенок, запертый в темной комнате. Ты один и тебе страшно. Ты
очень тяжело болен. Ты сходишь с ума. Причем не сказать, что это
происходит медленно. Ты сходишь с ума со скоростью звука. Звука
скрипящей двери. Той самой двери. Гул носится по лестничному пролету.
Вверх-вниз, вверх-вниз. Бесконечно долго. Стекло разбито. Мама,
смотри, я нашел камушек, посмотри какой! У меня нет времени. Ну,
посмотри. Я занята. Ну пожалуйста… А ты сделал уроки? До сих пор
нет? Выходные, между прочим, уже закончились! Темнота, душная
темнота. Она уже становится привычной. Все серьезней, чем ты полагал.
Жук грызет трухлявую древесину, упорно стачивает миллиметр за
миллиметром. Острые опилки рассыпаются мелкой щепкой, мокрым древесным
песком, черными гнилыми занозами, но совсем не они нужны насекомому.
Он ищет чего-то еще. Трудолюбиво шевелит лапками. Он знает, что
ему нужно, и он не отступится от своей цели. Скоро он проникнет
сюда, вовнутрь моего разума. Жук-могильщик… Где те, кто был мне
дорог? Почему все они мертвы или умирают? Наверное, они были слишком
живы. Их существование еще не наступило. Когда ледяной ветер бьет
прямо в лицо, хочется закрыть глаза; это ужасно глупо, ведь метель
не прекращается, но почему-то становится легче. Я умру зимой.
С детства имел эти сведения. С детства. Зачем я пишу это? Только
ты знаешь. Мне хочется так думать. А ты можешь и не подозревать
об этом. Пунктир моей мысли становится все более блеклым. Время
вышло. Провожающие должны покинуть состав. Что-то горит, вы не
чувствуете запах паленого?

Иногда твои слезы кажутся мне сладкими. Вот сейчас тоже.

Так забавно отчаяние боязни. Ужаса безвозвратной утраты. С упоением
умирающего ты продлеваешь последние дни, силишься не рассыпать
осколки утешения. И даже не смеешь уже мечтать об обретении. Влюбленность
всегда невероятно целомудренна.

(Продолжение следует)