Онтологические прогулки

3. Философия генетической селекции академика Н.И. Вавилова

Вл.Соловьёв как-то высказался: «для философа по призванию нет ничего более желательного, чем осмысленная или проверенная мышлением истина; поэтому он любит самый процесс мышления, как единственный способ достичь желанной цели и отдаётся ему без всяких посторонних опасений и страхов». В контексте этого уложения каждого подлинного творца научной мысли положено называть философом, ибо он целиком свёрнут в установке на истину, но не каждого подлинного философа следует считать творцом научной мысли, ибо научная мысль отличается от философской масштабом отвлечения и абстракции. И если по части первого академик Н.И.Вавилов, как, впрочем, и все крупнейшие русские учёные из любой отрасли, – а образцом служит академик В.И.Вернадский, – вполне удовлетворяет соловьёвским признакам, то в отношении второго его научная мысль оригинальна, поскольку очерчена особым дарвиновским масштабом. Основным элементом или установочным ориентиром в данном масштабе, нацеленным на генетическую селекцию Вавилова как самостоятельную разновидность дарвиновского цикла наук, требуется считать сентенцию Дарвина: «Ключ к объяснению заключается во власти человека накоплять изменения путём отбора: природа доставляет последовательные изменения, человек слагает их в известных полезных ему направлениях. В этом смысле можно сказать, что он сам создал полезные для него породы». Самочинность человека в природе, где явственно ощущается право закона живой жизни Вернадского, составляет исходную аксиому, то есть, положения, не требующего доказательства, научного комплекса Вавилова.

Закон гомологических рядов Вавилова регулирует отбор продуктивных признаков в организмах, удовлетворяющих запросам сельскохозяйственной практики (по смыслу дарвиновского тезиса «во власти человека»), и они по большей части рецессивны, – этим искусственный отбор отличается от естественного отбора, где адаптивные механизмы направлены в сторону приспособления доминантных свойств, которым чужды критерии продуктивности. Один из лучших учеников Вавилова академик И.А.Рапопорт указал в предисловии к работе Вавилова: «Любая попытка проведения искусственного отбора при сохранении исходной доминантности, таким образом, исключена»(1987, с.4). Отсюда следует постоянное, неукоснительное и законообразное, усовершенствование человеческих потребностей и в этом прорисовывается одна из граней общего философского содержания творения Вавилова. Перевод рецессивных признаков в доминантные – смысл селекции Вавилова и суть закона Вавилова. В совокупном значении «смысл селекции» и «суть закона» Вавилова дают совершенно неординарную содержательную ёмкость генетического воззрения Вавилова, которая определяется как норма поведения человека в природе или, с учётом установлений Вернадского, как директивный кодекс человека в биосфере. Таким образом, генетическая селекция (искусственный отбор) Вавилова, по сути, выступает в роли деятельного потенциала человека, который в биосфере Вернадского знается как геологическая сила, а в когнитивном ракурсе закон Вавилова имеет себя как метод закона Вернадского. Таково философское отвлечение дарвинизма Вавилова в сочетании с дарвинизмом Вернадского, что in sensu cosmico (во всеобщем значении) открывает ворота для русской либеральной науки.

Само собой разумеется, что главное при философском подходе к осмыслению генетической селекции Вавилова заложено в nervus vivendi (основное начало) этой системы, однако не столь очевидно, что эта функция предопределена человеку, но не человеку как таковому, а человеку как конкретной потребности, то есть индивидуальной человеческой величине. В биосфере человек осуществляет себя как геологическая сила посредством осознанных и созидательных потенций своего естества и стоит на том, что, не отвергая и не разрушая природные закономерности и связи, обладает способностью по-новому сориентировать действие природных сил и направить их в русло своей целевой установки, в результате чего природное явление приобретает неприродный, неестественный, то бишь человеческий, эффект. Подобную динамику биосферной экзистенции человека в генетической селекции Вавилов выражает профессиональным языком: «Селекция – комплексная дисциплина, требующая прежде всего конкретного знания эволюции видов и родов изучаемых растений и животных, знания эволюционных этапов, пройденных отдельными видами. Для управления организмом, для создания новых пород и сортов требуется углублённое понимание видов с учётом биологических, физиологических и даже биохимических и технологических особенностей. Огромное значение имеет эволюционное учение об исходном материале, о биологии видов, знание истории селекции, роли естественного и искусственного отбора»(1965, с.40).

Данное вавиловское определение имеет в академической биологии значение не более, чем формальное умозрительное обобщение процедурной стороны селекции, иначе называемой гибридизацией (скрещиванием). Но в собственно философском обороте эта сентенция становится становым хребтом качественно новой когнитивной фабулы учения Вавилова, тем опорным стержнем, на который наматывается философское содержание вавиловского творения, – своего рода хартия Вавилова, имеющая себя в качестве непроявленного до этого элемента научной конструкции Вавилова. Основное онтологическое назначение этого последнего, служащего исходом мировоззренческих (философских) моментов, положено в том, что данная грамота Вавилова даётся как регулятив эффективной деятельности человека в природе. Эффектом перевода естественных (нечеловеческих, доминантных) качеств в потребные человеку рецессивные свойства, генерированные самим человеком, определяется многоаспектный смысл и суть человеческого существования и человеческой деятельности в сущем мире. Впервые об этом эффекте, как результатирующей величине сознательной деятельности человека в неорганической природе, заговорил в географии (геоморфологии) русский инженер Алексей Козменко, – ещё один из загубленных научных гениев России. Сущность эффекта состоит в том объёме вещества любого вида, что человек получает от природы, воздействуя на неё своими человеческими средствами. Вещественное содержание полученного продукта может быть качественно и количественно самое различное, вплоть до того, что получаемый эффект может быть невещественным, то есть, духовным (самое интересное получается тогда, когда духовный продукт доминирует). Данный эффект при всей своей наглядной очевидности не обращал на себя внимание, ибо поглощался формулой материалистической философии: бытие определяет сознание, материя первична, а дух вторичен. А.Козменко, впервые определив инициативно-активную роль человека при взаимодействии с рельефом поверхности (непоколебимо-материалистическим параметром первичности материи), вывел оный эффект самостоятельным и первично-верховным явлением. Ценность эффекта Козменко заключена в том, что он бывает двух типов – положительным и отрицательным. Положительный эффект Козменко: в теории – это установление Вернадского «человек – геологическая сила»; на практике – это теория генетической селекции Вавилова.

Хотя представление воззрения Вавилова в проекции эффекта Козменко кажется достаточно умозрительным, – а раскрытие философского содержания не бывает иным по своей природе, – но оно имеет под собой вполне определённое основание. Уподобление школы Вавилова форштевню русского дарвиновского корабля твёрдо указало на преемственность идеи генетической селекции в русском исполнении Вавилова в лице почвенного учения В.В.Докучаева. Закономерно здесь то, что логия Докучаева оказалась общей субстратной основой, как для генетической селекции Вавилова, так и биосферно-ноосферной баллады Вернадского, а знаменательно то, что вавиловский гнозис подтвердил весьма туманный момент в учении Докучаева.. В докладе на Закавказском сельскохозяйственном обществе Докучаев преподнёс своим слушателям пассаж, который, даже спустя более века, кажется превосходящим современный ноуменальный уровень: «Надеюсь, милостивые государи, для вас достаточно ясно, что все указанные мною выше почвенные зоны в то же время являются и зонами естественноисторическими; тут очевидна теснейшая генетическая связь климата, почвы и растительных организмов. Если бы было время, нетрудно было бы доказать, что и человек зонален во всех проявлениях своей жизни: в обычаях, религии (особенно в нехристианских религиях), в красоте, даже половой деятельности, в одежде, во всей житейской обстановке; зональны – домашний скот, так называемая культурная растительность, постройки, пища и питьё»(1949, с.501).

Термином «зональность» Докучаев обозначает универсальное свойство природы, выраженное в специфическом совмещении или спаренности одушевлённых и неодушевлённых предметов природы в своеобразные естественноисторические комплексы (зоны) Земли. Зональность, по Докучаеву, не приобретённое качество, а врождённое свойство, и планета не потому зональна, что на её поверхности закономерным образом распределена солнечная энергия, а солнечная радиация размещена в таком виде потому, что планета зональна, то есть, планетная система потребляет солнечное внешнее тепло в соответствии с законом строения своей внутренней структуры. Каждая географическая зона, включая в себя и почвенные зоны, имеет своё выражение в этнографической зональности, а эта последняя находит своё закрепление через выражение в коренной духовности населения; наличие в России чернозёмной и нечерноземной областей служит тому красноречивым примером. Закон гомологических рядов Вавилова в таком понимании выступает веской документацией предположения Докучаева о зональности «домашнего скота» и «культурной растительности». К этому важно, что та «генетическая связь климата, почвы и растительных организмов», о которой Докучаев говорит как условии закона зональности, есть тот же перечень условий («углублённое понимание видов с учётом биологических, физиологических и даже биохимических и технологических особенностей», по Вавилову), необходимых для селекции как «комплексной дисциплины» и что Вавилов законодательно закрепил в своей хартии.

Познавательный смысл принципа зональности Докучаева и Вавилова не исчерпывается, однако, онтологической общностью зональных признаков, а полагается в том, что зональность имеет себя как объективное доказательство идеи саморазвитии Земли, идеи первичности самого земного вещества во всех видах процессов, совершающихся на планете (поэтому, к примеру, происхождение атмосферы, гидросферы и литосферы Земли в биосферной теории Вернадского не астрономическое, а биогенное), и, наконец, идеи, на которой стоит пульсационное учение, чему будет посвящён следующий раздел цикла и о котором бегло упоминалось в предыдущем разделе. Следуя и раскрываясь далее, этот познавательный смысл восходит в философский аспект зональности и приходит к акту человека, роль которого в генетической селекции опознаётся визуально как субъекта искусственного отбора, и который через принцип зональности приобретает значение основополагающего источника в философском содержании воззрения Вавилова. При таких условиях человеческий фактор в генетической селекции может быть оценён исключительно как эффект Козменко, положительное значение которого делает человека в природе настолько значительным, что ему становятся настоятельно необходимы правила поведения в природе.

С постановки вопроса о человеке в природе начинается собственно философское поле не только в генетической селекции, но и во всех контекстах этой проблемы. Будучи едва ли не самой древней проблемой человеческого существования, апория «человек и природа» находила удовлетворительное для цивилизации решение только в философской форме, а современное её решение произведено в контексте европейской концепции человека как члена человечества, где оно представлен особой системой «Я – не-Я», опосредованной великим философом И.-Г.Фихте. Итоговое заключение Фихте гласит: «Природа должна постепенно вступать в такое положение, чтобы можно было с уверенностью предугадывать её закономерный ход и чтобы её сила встала в определённое отношение к человеческой власти, которой предназначено господствовать над силой природы»(1993, т.11, с.171; выделено мною – Г.Г.). Решение проблемы «человек и природа», следовательно, вылилось в установку господства человека над природой и в цель покорения природы человеком. Итак, человек – царь природы и сей популистский лозунг поставлен в западной концепции человека на место конструктивной опоры и получил блестящее философское развитие благодаря деятельности ещё одного великого философа – Карла Маркса.

Установке на господство человека в природе, которая у Фихте представляет собой умозрительное предуведомление, К.Маркс придал вид расширенного философского дискурса, а сама апория «человек – природа», вместо внутренней проблематичности, заимела у него вид теоремы со строгим и стройным решением. Маркс утвердил: «Практическое созидание предмета человека как сознательного родового существа, т.е. такого существа, которое относится к роду как к своей собственной сущности, или к самому себе как к родовому существу....Поэтому именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо. Это производство есть его деятельная родовая жизнь»(1955, т.42, с.93-94). В переводе с философского языка это означает, что положение человека в природе не только обуславливается его коллективистским видом, родовой сущностью, то есть, в качестве человечества, но и его физиологическое существование как человека напрямую связано с родовой коллективной жизнью в природе. Следовательно, целевая установка человека в природе предпосылается не индивидуальными качествами, а родовыми, общечеловеческими, канонами.

Несомненным и огромным вкладом К.Маркса в теорию западной концепции учения о человеке служит его философская рефлексия труда, в результате которой это соединительное звено человека и природы раскрылось как удивительный, универсальный и духовный механизм, создающий базовую основу существования современного человека. Из содержания этого звена Маркс вывел некую своеобразную доктрину труда и доказал, «...что этот труд имеет научный характер, что он вместе с тем представляет собой всеобщий труд, является напряжением человека не как определённым образом выдрессированной силой природы, а как такого субъекта, который выступает в процессе производства не в чисто природной, естественно сложившейся форме, а в виде деятельности, управляющей всеми силами природы»(1955, т.46, ч.11, с.110). Взяв данную доктрину труда за посылку своей рефлексии, Маркс независимо подтверждает силлогистику Фихте в отношении поведения человека в природе, и обоснованный Марксом человек, «управляющий всеми силами природы» несёт в себе действенную максиму покорения и господства.. Маркс, по его словам, «предполагает господство человека над природой» и тем самым превращает голословную установку Фихте в узаконенную генеральную стратегию трудовой деятельности человечества, эпопею которой он с такой силой показал в грандиозном «Капитале». И на данный момент не существует более убедительного научного руководства экономического бытия человечества, чем «Капитал» К.Маркса, взятый в его первородном чисто экономическом облике, не загрязнённый политическими претензиями и инвенциями самих авторов марксизма (К.Маркса и Ф.Энгельса), а тем более марксистов всех мастей.

Основная философская особенность генетической селекции Вавилова, понятой под углом зрения поведения человека в природе при искусственном отборе, состоит в том, что она выпадает из марксистской генеральной стратегии именно как особый и своеобразный вид трудовой деятельности. Вобрав в себя целиком доктрину труда Маркса как двигатель внутреннего сгорания, учение Вавилова, однако, двинулось в ином направлении, и в противовес Марксу вывело из этой доктрины целевую установку совсем другого порядка. В «хартии» Вавилова, являющейся, по сути дела, методологическим и идеологическим конденсатом учения, отсутствуют указания и даже намёки на какое-либо превосходство человека в природе, а тем более признаки приказной, силовой динамики, но прямо наоборот, – «хартия» составлена из требований «всего конкретного знания эволюции видов и родов изучаемых растений и животных», то есть, со-трудничества, со-участия и даже со-знания человека и природы. Итак, в установочной части, всегда являющейся определяющей при любой практической деятельности, генетической селекции Вавилова трудовая составляющая сориентирована в иной плоскости, чем труд в экономическом бытие по Марксу; установке на покорение и господство над законами природы здесь противопоставляется установка на содружество с законами природы. Данное противостояние имеет тот же идейный корень, что и противопоказание постулата борьбы за существование уложению о взаимной помощи, и в этом нет ничего удивительного, если не забывать, что генетическая селекция Вавилова есть плоть от плоти русского дарвинизма.

Установка на содружество в процессуальном плане отнюдь не приводит к нейтрализации достоинства или принижению значимости человека, а даже напротив, – приобщение к законам природы парадоксальным образом способствует возвышению приоритета человека именно благодаря уважению статуса контактирующей стороны, и человек получает возможность осуществить свои собственные запросы, но только иным стратегическим способом, чем в марксистском экономическом бытие. Установка на содружество в её противопоставлении установке на господство определяет самобытность и специфичность трудового ранга, предусматриваемого генетической теорией Вавилова, и даже служит определённым диагностическим критерием генетической селекции, если её рассматривать как осуществлённый способ функционирования (поведения) человека в природе. Установка на содружество есть первое философское следствие учения Вавилова, и оно выводит к истокам самого философского воззрения, задолженного в школе Вавилова: следы спонтанно приводят к русской духовной философии, где единственно бытует соответствующая постановка вопроса. У Вл.Соловьёва сказано: «По ходячим понятиям цель экономической деятельности есть увеличение богатства. Но цель самого богатства – если только не становиться на точку зрения «скупого рыцаря» – есть обладание полнотою физического существования. Эта полнота, без сомнения, зависит от отношения человека к материальной природе, и тут нам предстоят два пути: или своекорыстно эксплуатировать земную природу, или с любовью воспитывать её. Первый, изведанный путь не остался без косвенной пользы для умственного развития человека и его внешней культуры, но главная цель им не может быть достигнута. Природа поверхностно уступает человеку, отдаёт ему видимость господства над собою, но мнимые клады, добытые насилием, не приносят счастия и рассыпаются, как перегоревший уголь»(1996, с.398-399).

«Первый, изведанный путь», о котором пишет русский мыслитель, есть путь установки на господство человека в природе и он знаменателен парадоксальностью своего становления и развития. Промышленное производство, – так эта установка числится в технических ведомостях, – зародившись в незнаемой глубине веков, вдруг, как принято считать, в ХУ111 веке, совершило скачок в расширении производительных сил, и с тех пор мало какое другое общественное явление, имеющее всеобщее значение, развивалось с такой скоростью и интенсивностью, сопровождаясь восторженным гулом. Вл.Соловьёв был единственный из философской гильдии, кто подверг критике этот путь, а в науке таким одиночным голосом был великий эволюционист Ж.-Б.Ламарк, который заявил в начале Х1Х века: «Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания». Однако эти и им подобные критические голоса безнадёжно тонули в бурных панегириках науке (точнее, точным наукам) и техническому прогрессу, а насколько сильны были эти последние, можно судить по тому, что даже такой вдумчивый и проницательный творец, как академик В.И.Вернадский, не избежал гипнотического воздействия этого феномена. В экстазе Вернадский вещал: «Мы переживаем не кризис, волнующий слабые души, а величайший перелом научной мысли человечества, совершающийся лишь раз в тысячелетие, переживаем научные достижения, равным которым не видели долгие поколения наших предков....Стоя на этом переломе, мы должны быть счастливы, что нам суждено это пережить, в создании такого будущего участвовать»(1975, с.49-50). Каждый век производил свою промышленную революцию и каждый хронон входил в историю, обладая аттестатом, где не последнее место занимали технические отметки, а в двух последних веках они вытеснили все другие дисциплины , и прежде всего духовные.

Однако со временем всё более ощутимо начинает заявлять о себе факт, который вначале был незаметен на фоне ослепительных достижений науки и технологии: при взаимодействии человека и природы образуются некоторые техногенные продукты, которые не усваиваются человеком, а усвоенные окружающей природой, сотворяют среду, губительную для существования человека как гоменоида. Эти техногенные продукты называются отходами, а процессы, производящие отходы – загрязнением окружающей природы. Только в ХХ веке человечество неожиданно обнаружило в связи со своей научно-технической революцией (НТР), что одним из последствий его цивилизаторской деятельности становится ущемление своего природного состояния, имеющее в перспективе уничтожение себя и полезной для себя окружающей среды, – это стихийное явление, прогрессирующее пропорционально расширению сознательного промышленного производства, именуется экологической катастрофой человечества. Слова Барри Коммонера, одного из лидеров и зачинателя протестующего движения в обществе, правдивы и искренни в той же мере, как эмоциональны и красочны: «Загрязнение окружающей среды – это сигнал о том, что наш способ использования естественных ресурсов вносит чудовищную дезорганизацию в природу как таковую. Это свидетельство самоубийственного, потенциально рокового порока современной системы производства...Загрязнение – это предостерегающий глас Земли, сигнал тревоги, которому мы должны внять если хотим выжить»(1974). Этот «сигнал тревоги» подхватил Нобелевский лауреат биохимик Эрвин Чаргафф и более усилил трагическую составляющую: «Моё поколение или, быть может, предыдущее поколение впервые развязало под предводительством точных наук разрушительную колониальную войну против природы. Будущее проклянёт нас за неё».

Существенно, что всеобщая озабоченность в ХХ веке захватила и гуманитарные круги общества, откуда прежде всего исходили волны эмоций, возносящих человека как демиурга технического чуда на высоту если не выше, то вровень с Богом. Выдающийся гуманист академик Д.С.Лихачёв, однако, понял эту тревогу не эмоционально, а как научную необходимость: «...техническая культура уже зашла в такую стадию, когда она перестаёт быть управляемой, она начинает пожирать сама себя, и природа начинает пожираться ею независимо даже от желания человека: это вызывается необходимостью». Также было понятно, что главной жертвой в этой «колониальной войне» оказывается сам человек и авторитетный социолог Филипп Сен-Марк высказал не только персональное мнение: «Вырождение природы вызывает равнозначное вырождение человека. Оно калечит его физически и духовно, угрожает не только его счастью, но и его личности, его равновесию и разуму. Это самая опасная машина для уничтожения человека»(1977, с.173). Другой Нобелевский лауреат Д.Балтимор стенает: «всё могущество современной науки не внесло качественных изменений в мироощущение людей, не искоренило бедности, не сделало людей умнее, сознательнее, увереннее». Израильские исследователи Л.Кейсевич и И.Соболь в статье с красноречивым титулом «Человек против человечества» лаконизировали высказанную и подозреваемую истину, «...что у человека нет сегодня врага более страшного, чем сам человек»(2001, выделено мною – Г.Г.)

Отсюда возникло понимание главной апории проблемы НТР и воочию был поставлен основной вопрос экологической катастрофы: «является ли НТР средством обеспечения благоприятных для общества биогенных условий существования, или она необходимым образом ведёт к гибели человечества в результате экологической катастрофы?» (Ю.В.Олейников, 1987, с.3-4); а у А.Г.Исаченко эта апория заострена до болезненной обнажённости: «Приходится исходить из признания двух как бы исключающих друг друга реальностей: 1) природа должна быть сохранена во имя процветания человечества, но 2) прогресс и процветание человечества невозможен без интенсивной эксплуатации природной среды. Явная утопия надеяться спасти природу, остановив общественное развитие. Однако, с другой стороны, для человечества равносильно самоубийству и дальше наращивать темпы развития производства путём стихийного прогрессирующего разграбления природных ресурсов...»(1980). Изучение губительного влияния человека на природу обернулось в советской науке в возникновение специфической, а по науковедческим меркам, суррогатной и нелепой науки об охране природы (высокопарное и всеохватное описание, но не определение, этой научной дисциплины содержится у И.П.Лаптева: «Наука об охране природы изучает закономерности антропогенной динамики природных ресурсов в их сложной взаимосвязи, определяет значение этой динамики для человека, обосновывает рациональное использование природных богатств и разрабатывает способы сохранения и восстановления их количественных и качественных особенностей, важных для человека современного и будущих поколений»(1970). Оригинальное название эта наука приобрела у Н.В.Лазарева – «геогигиена»); издаются законы о защите природы, в массовом количестве появляются политические партии (так называемые партии «зелёных»). Однако в широком общественном ракурсе эти мероприятия ad oculos (наглядно) неконструктивны, а практически стерильны, хотя единодушно была выявлена первопричина экологического бедствия человечества – отходы, возникающие при производственной деятельности человека, или, на техническом языке, «побочные продукты» или «продукты деления».

При этом отходы как таковые рассматриваются в объёме данной науки больше с количественной, чем качественной стороны, а потому в аналитике, по существу, была пропущена качественная нетривиальная характеристика отходов в политэкономическом аспекте. В экономическом плане отходы представляют собой произведённый продукт, на который затрачен труд и который, следовательно, обладает стоимостью, но с той особенностью, что он не попадает на рынок и не имеет цены, – это потерянный труд, загубленное богатство, объективное мотовство человека. Следовательно, отходы содержательно определяются как стоимость, не имеющая цены, и в этом качестве они становятся неприемлемыми для человека, то есть, губительны для человеческого общества, ибо окружающая природа, впитывая в себя эти вредоносные элементы, сотворяет внешнюю среду, отстраняющую человеческое бытие. Это означает, что человек, используя свои знания, способен создать угрозу своему существованию; знания против сознания – такова формула экологического кризиса человечества и НТР, таково же внутреннее содержание отходов, как особого экономического казуса.

Но и количественная характеристика отходов не менее ошеломительна для человечества: оказалось, что при своей хозяйственной деятельности человек производит отходов во много раз больше, чем полезных продуктов. Из огромного количества фактических данных на этот счёт академик И.Т.Фролов создал впечатляющую справку: «Общественное производство, взяв от природы 100 единиц вещества, использует 3-4, а 96 единиц выбрасывает в природу в виде отравляющих веществ и отходов. В расчёте на каждого жителя индустриально развитых стран ежегодно извлекается около 30 тонн вещества, из них лишь 1-1.5% принимает форму потребляемого продукта, а остальные составляют отходы, обладающие нередко весьма вредоносными свойствами для природы в целом»(1983). Лапидарно высказал ту же мысль академик И.В.Петрянов-Соколов: «...мы берём у природы миллиарды тонн сырья, а превращаем в полезный для общества продукт только один-два процента, то есть 98-99 процента взятого выбрасываем в окружающую среду»(1984). В своём экономическом обзоре П.Г.Олдак сообщает: «Сегодня утилизируется в конечном продукте приблизительно 1% веса используемых природных ресурсов. Остальные 99% практически безвозвратно теряются» (1983), а в геохимическом обзоре Г.П.Беспамятнов и Ю.А.Кротов отмечают: «Если в 1968 г. на каждого жителя нашей планеты добывали в год 20т различных минералов и пород, то спустя 10 лет их количество достигло уже 27т. Но лишь 2% добытых ископаемых превратились в полезную продукцию. Остальные 98% возвратились в биосферу, причём в значительной степени в таком виде, что её естественные силы не могут включить их в свой кругооборот»(1985, с.8); украинский эколог Л.Г.Мельник заключает: «Полезно используется не более 5% добываемого природного вещества, остальные 95% возвращаются природе уже в менее компактном и организованном, но более токсичном виде. Эти отходы превращаются в загрязнители, поражающие качество природных сред: воздуха, воды, почвы»(1988). Во всей обширной информации аналогичного рода максимальное значение полезной доли человеческого труда равно 5%; я принял «5%» за параметр, который отражает в НТР почти отрицательный абсолютный эффект Козменко, и на основании этого спонтанно появляется суждение, что вряд ли существовала в истории другая цивилизация с таким чудовищно низким коэффициентом полезного действия.

Но мало того. Из полученного полезного продукта в 5% человечество черпает затраты на военное хозяйство, которое по своей природе относится к разряду предельно отходных промышленных производств. Современные войны есть университеты технократии и ничто иное не аккумулирует в себе такое количество минерально-сырьевых ресурсов и морально-физических затрат человека, действующих с такой скоростью и силой, как военное производство, которое предназначается для единственной цели: уничтожения своих создателей. (В 1982 году Генеральный секретарь ООН Перес де Куэльяр сообщил, что в мире на военные нужды каждую минуту тратится 1 миллион долларов, а на снаряжение одного солдата затрачивается средств в 60 раз больше, чем на одного школьника). Можно представить себе, какие крохи остаются человечеству для его цивилизаторской деятельности при нынешней научно-технической революции. И хотя эпидемия бедности жителей Земли запрограммирована НТР, но данные о том, что на земном шаре ежедневно умирает от голода 60 тысяч детей, не может не потрясать, и эта цифра светится укором самодовольному человечеству развитых стран. Возможно, в силу этого председатель экологической комиссии ООН профессор И.Ятамару провозгласил на исходе ХХ столетия, что человечество погубит себя в ближайшие 200 лет.

Ясно, что главная апория НТР, она же – основной вопрос экологической катастрофы, есть, по своей содержательной сути, онтологическое следствие взаимоотношения человека и природы, понятого в законах точных наук, или, по-другому, того отношения, где мерилом поставлен параметр «5%». А философское содержание этого отношения свёрнуто в том, что данная взаимосвязь поставлена перед альтернативой гибели, смерти, уничтожения. Раскрытие этой чудовищной перспективы НТР выглядит очевиднее на конкретной наглядной иллюстрации, к примеру, угольного комбайна. Сей объект по всем параметрам является кровным детищем НТР: от начала до конца эта структура суть гомункулус, рукотворное изделие, аналогов которой не существует в реальной природе, и которое рождено в неестественном мире – человеческих экспериментаторских производствах (лабораториях, бюро, заводах, цехах). Основное и единственное назначение угольного комбайна – это разрушение природной геологической среды, литосферной структуры, но и литосфера оказывает такое же ответное действие на комбайн, в результате чего он выходит из строя, ломается и, в конце концов, также разрушается. Взаимное истребление, следовательно, лежит в основе альтернативы смерти экологического злосчастья человечества, дарованного нынешней НТР. Со своей стороны, это положение есть философское содержание или содержание эпифеномена НТР, данного в философском реестре, а по-другому его можно назвать демоном «5%» – высшей реализацией установки на господство человека в природе. При этом необходимо знать, что , если возможно с той или иной точностью, оценить материальную пользу («косвенную пользу», уточняет Вл.Соловьёв) для человека действий угольного комбайна, хотя бы на примере одной тонны угля, то принципиально невозможно оценить вред, причинённый при добыче той же тонны угля, непосредственный – геологической среде и опосредованный – человеку. Следовательно, система угольного комбайна, а в её лице любой продукт НТР, лишена рационально-объективного мерила своей данности, и эта оценочная односторонность является составной частью философского содержания НТР.

Единодушно принятой панацеей от экологического недомогания человечества считается безотходное производство, – голубая мечта всех экологов мира. Украинские экологи В.И.Николин и Е.С.Матлак в полной уверенности заявили: «Наиболее эффективным с точки зрения конечной цели охраны среды является внедрение безотходных (малоотходных) технологий»(1987, с.8). В безотходном производстве наиболее ходовой моделью пользуется та, где предметом промышленного процесса служат сами отходы, то есть «продукты деления» не «сбрасываются» в окружающую среду, а подвергаются вторичной обработке с целью получения полезного продукта. Как категорически заявляет А.Г.Исаченко: «Главный и единственно надёжный подход состоит в создании безотходной технологии, исключающей загрязнение и превращающей отходы в ресурсы, в источник получения дополнительной продукции»(1980). Однако безотходной технологии не существует в настоящем и её ожидание в будущем является глубочайшим заблуждением и всеобщей утопией: при современной НТР производство отходов неизбежно, а наличие абсолютных безотходных схем при соблюдении законов точных наук невозможно в принципе. Гюнтер Исфорт, исследуя природу производственного процесса как взаимосвязь человека с окружающей средой при нынешней НТР, пришёл к выводам, имеющим вес общего закона: «эффективность всякого производственного процесса или же процесса преобразования веществ меньше единицы; это означает, что материалы, сырьё и энергия, используемые в рамках одной или нескольких стадий производства, в конечный продукт входят не полностью. В силу действия естественных законов и условий конкретных технологий в ходе физических и химических процессов соединения и разделения элементов часть энергии и/или веществ неизбежно теряется – образуются побочные продукты или продукты деления»(1983, с.15). В переводе на понятный язык это означает, что технология, смонтированная на базе точных наук, в условиях НТР необходимо производит отходы в силу свойств собственных законов, то бишь при переработке отходов будут образовываться новые, но по качеству такие же отходы.

In sensu cosmico (во всеобщем значении) это доказывает, что в условиях своей собственной НТР человечество не может избавиться от отходов, что человечество бессильно перед собственным деструктивизмом в природе, что у человечества нет противоядия против экологического бедствия, и, наконец, альтернатива смерти становится перспективой человечества. В совокупности это создаёт достаточно безотрадную и скорбную картину, где сосредоточены пугающие конструкты современного экономического бытия: взаимное истребление, демон «5%», и, главное, войны как стимулятор технического прогресса и закономерный участник общественной жизни. На сумрачном фоне данного полотна свет, явившийся со стороны русского дарвинизма, не может не ослеплять, а источник этого света – академик Вавилов – самопроизвольно кажется лучезарным гением, ибо единственно доступной человечеству безотходной технологией выказывает себя генетическая селекция Вавилова. Чтобы понять суть этого феномена, проще всего по аналогии с системой угольного комбайна, на примере которой были воочию явлены основополагающие признаки НТР и экологической катастрофы, обратиться к конкретному образцу, несущему в себе такие же характерные параметрические показатели генетической селекции в промышленном аспекте. Такой моделью, целиком удовлетворяющей указанному условию, выставляется система коровы.

Корова и угольный комбайн роднятся в системном отношении: как системы, они созданы человеком и оба являются результатом его производственной деятельности, так что их взаимоисключение в технологическом плане неправомерно, а различия между этими системами информационно доказательны для характеристических отличий явлений одного типа. Если первая система (корова) выведена человеком из природных отношений сообразно природным законам и с такой же долею соответствия осуществляет свою жизнедеятельность в ландшафтной среде, то другая система (комбайн) не имеет адекватов в природных средах и искусственно создана для разрушения (добычи и извлечения) естественных литосферных структур, функционируя в режиме взаимного истребления. Система угольного комбайна постоянно плодит отходы и в этом состоит его технологическая миссия, но другая судьба уготована системе коровы: при рентабельном хозяйствовании ни один гран вещества, произведенного системой коровы и в недрах системы коровы, не проходит без пользы для человека.. (В связи с выявлением критериев отличия систем коровы и комбайна нельзя пройти мимо давнего обычая в русских сельских семьях, включающих корову в состав семьи; такого не имеет никакая техническая структура). А это означает, что система коровы – безотходна и с такой же определённостью свидетельствует, что генетическая селекция академика Н.И.Вавилова есть теория безотходного производства. Безотходность генетической селекции определяется как второе философское следствие учения Вавилова.

Второе философское следствие представляет собой продолжение первого философского следствия учения Вавилова, трактующего об установке содружества (закон солидарности, по П.А.Кропоткину). Именно это последнее, приобретя в лице хартии Вавилова своеобразный морально-нравственный постулат, обеспечило наиболее актуальную черту генетической селекции – антимилитаризм. Система коровы если и имеет какое-либо отношение к войне, то только в качестве жертвы, а как экономические категории, война и корова суть антиподы по жизни. Итак, антимилитаризм учения Вавилова преподносится вовсе не как риторическое возвещение пацифиста-гуманиста, а как когнитивный элемент научной конструкции, высшее и специфическое выражение его безотходной природы. Благодаря второму следствию философия генетической селекции открывает на аналитическом срезе своё познавательное важнейшее средство, а именно: историческую составляющую. Если общественно-хозяйственная деятельность человека при производительных силах, основанных на законах точных наук, не может не быть отходной, а потому ущербной для человека, то почему та же трудовая деятельность, опирающаяся на те же производительные силы, но генерированные биологическими закономерностями дарвиновской формации, творят безотходную технологию? Академическая аналитика, вращающаяся в кругу сугубо профессиональных постижений Вавилова, не может дать удовлетворительного ответа на этот вопрос не только потому, что ей неизвестен сам факт безотходности генетической селекции Вавилова, а потому, что его решение лежит как раз в исторической плоскости философского подхода, который исключался из аналитического обихода в биологии по определению, а конкретно в отношении к логии Вавилова вытеснялся догматизированной классовой философией, по типу Мичурина и Митина. А сущность философии учения Вавилова как специфической биологической отрасли более всего высвечивается в этом решении, данном как акт истории науки.

Слитный комплекс наук физического цикла (кибернетика, математика, физика, механика, химия и прочие вкупе с множеством побочных и сопутствующих дисциплин), который принято называть «точными науками», слагает научный потенциал современной НТР, воплощённый в соответствующие производительные силы общества; один из нынешних творцов технической мысли – академик В.И.Гольданский заявил: «Научно-технический прогресс держится сегодня на трёх китах – атомная энергетика, освоение космоса и информатика». Следует отметить крупный этимологический изъян наименования «точные науки»: в строгом понимании оно совершенно излишне, ибо неточных наук не существует, а все научные знания являются точными, поскольку они научные и поскольку они знания. Ф.Энгельс писал: «Если кому-либо доставляет удовольствие применять большие слова к весьма простым вещам, то можно сказать, что некоторые результаты этих наук представляют собой вечные истины, окончательные истины в последней инстанции, почему эти науки и были названы точными»(1948, с.82) «Вечные истины» или «вечные законы природы», данные через «точные науки», есть сущностное качество НТР.

Итак, науки, которые генерируют знания для производительных сил общества и посредством которых разворачиваются промышленные революции, априорно считаются «точными», то есть, несущие в себе «вечные законы природы» или, как выразился Энгельс, «окончательные истины в последней инстанции», а, следовательно, они не историчны по самой своей природе. Неисторичность точных наук есть родимое пятно так называемой классической науки, и сей рудимент принадлежит Ньютону и Галилею. Несмотря на колоссальный рост и видоизменения знаний, как в качественном, так и количественном отношениях, неисторичность выступает постоянным критерием, определяющим их принадлежность к ньютоновскому классическому комплексу, и промышленные революции, переходя из века в век, сохраняли эту тенденцию и, по сути дела, были лишены исторической динамики. А в совокупном виде это означает, что общественное производство в НТР научно прошло мимо потрясения «золотого десятилетия» Х1Х века, а философски застыло на уровне первой промышленной революции ХУ111 столетия. Вавиловская генетическая селекция явилась благой вестью о «золотом десятилетии», принеся в промышленную сферу не только приоритет биологических знаний, но и новый исторический дух для научной идеологии. Хартия Вавилова, где эволюция терминологически обозначает историю, представляет собой расширенную декларацию этого нового духа, а требование о «знании эволюционных этапов, пройденных отдельными видами» звучит как извещение новой научной идеологии.

Непринуждённо, как бы само собой, из этих вавиловских ноуменальных экзерциций выпадает в осадок, то есть, выкристаллизовывается, первопричина экологического злосчастья человечества: современная экологическая катастрофа – это социально развитый конфликт неисторических законов классических наук, опредмеченных в производительных силах, с историческими законами, по которым живёт общество и окружающая природа. Таков источник экологического бедствия в философском представлении. Известно, что достоверность любой философской абстракции постигается через процедуру реализации или эмпиризации данного отвлечения и имеющей тем более подлинный вид, чем больше она касается основного предмета философии – человека. Для данного случая это означает, что наличествующие две схемы производства – отходная и безотходная – необходимо должны выражать свою онтологическую достоверность в соответствующих типах человека, носителя и исполнителя. При отходной технологии человек, управляя созданным им монстром наподобие угольного комбайна и управляясь установкой на покорение природы, в своём отношении, как к самому угольному комбайну, так и к геологической природе (угольному разрезу), не ощущает ничего, что отличало бы его от хищника (на сей случай создан мичуринский клич: «Нам нечего ждать милостей от природы. Взять их у неё – наша задача!»). Разительно контрастирует с этим отношение человека к своему предмету в противостоящей схеме и один только факт того, что в системе коровы последняя иногда признаётся членом семьи («Корова на дворе, харч на столе» – говорит русская пословица), свидетельствует о наличии человека иного склада – хозяине. Итак, хищник против хозяина – такова онтологизированная формула философского представления экологического кризиса человечества.

Генетическая селекция многократно усугубила давным-давно известное расхождение между сельским (земледельческим) хозяйством и индустриальным (капиталистическим) трудом, несущее в себе множество последствий и особо важное в духовном плане. Но было бы крупным теоретическим упущением свести специфику вавиловского постижения к этому обстоятельству, которое, однако, выходит далеко за тематические рамки ведущейся беседы. Здесь же я считаю полезным обратить внимание на то, что К.Маркс, гений экономической мысли, многократно указывал на коренное противостояние земельной собственности и собственно капитала в политэкономической плоскости и, создав библию индустриального труда, он отказался от рассмотрения экономики сельского хозяйства.

При всём этом безотходную генетическую селекцию нельзя считать альтернативой экологически ущербной технологии, хотя бы потому, что первая исторически намного древнее второй, – просто первая есть лучезарный свет подлинной истины. Вавиловский гнозис, создавая принципиальные основы безотходной трудовой деятельности на примере сельскохозяйственного производства и реализуя качественно иную установку, создаёт соответственно и иную перспективу человечества, в корне разрушая зловещую альтернативу смерти, – и в этом состоит теплота и яркость удивительного гения Вавилова. Активный труженик на ниве генетической селекции академик П.М.Жуковский высказался: «Пройдут годы 20-го века и в 21-м веке неузнаваемыми станут поля, сады, пастбища и искусственные леса. Пшеница будет представлена новыми геномами, а её озимые сорта будут обладать высокой зимостойкостью, и освоят Сибирь. Поля, сады и пастбища будут покрыты невиданными прежде мутантами и полипоидами. Сорта плодовых и винограда будут поражать своим превосходным сортиментом. Искусственные леса будут представлены исполинскими триплоидными породами. Будут подавлены вирусы, патогенные грибы и бактерии. Намного вырастут урожаи и растущее население земного шара будет обеспечено питанием. Наступит тысячелетие атома, гена и таксона»(1965, с.49). Эта сентенция отнюдь не является профетическим пророчеством эмоциональной натуры или эскападой в состоянии кратковременной экзальтации, а есть продуманный научный вердикт исследователя, владеющего мышлением, где рациональный разум закономерно соседствует с чувственным созерцанием, – ещё одно достижение школы Вавилова. И в этом прорицании подвергаются колебаниям, могут меняться или не совпадать только рациональные слагаемые мышления – сроки, количества, конечные моменты. Но неизменным остаётся особое качество – вера. Если изложенную онтологизированную формулу философской причины экологической депрессии постараться ещё более конкретизировать, то можно прийти к следующему уравнению: профессор Ятамару против академика Жуковского.

Итак, выявляется, что философское содержание постижения Вавилова выводит его содержательно-познавательный статус за пределы сугубо профессионального научного значения

настолько далеко, что в поле биологического знания остаётся лишь хартия Вавилова как норматив поведения и регулятив эффективной процессуальной деятельности процесса гибридизации. Сама же генетическая селекция сам чином претендует стать принципом любого созидательного человеческого труда в природе, ибо включает в себя весь необходимый ассортимент действенных средств: знание собственных потребностей; умение выявить и отобрать наиболее полезные для собственного благосостояния элементы существующего бытия и намерения из их взаимообщения (термин, рекомендуемый вместо агрессивного физического взаимодействия) сотворить нечто новое, обладающее положительным эффектом Козменко.

Селекция Вавилова, создав особую установку, собственный эффективный (безотходный) производственный процесс и своё видение причинной природы экологической деятельности в целом, сполна продемонстрировала свои потенциальные возможности по части созидательного творчества. Отсюда спонтанно вытекает философская оценка генетической селекции per se в чисто духовном аспекте, противостоящая и отрицающая в этом отношении отходную технологию НТР. Данное образование привлекает особое внимание своей методологической новацией: генетическая селекция процессуально протекает как результат ситуационной механики, то есть, развитие осуществляется не благодаря появлению новых, ранее не знаемых предметов и параметров, а посредством изменения состояния действующих параметров; итак, в противовес духовного декрета отходного производства – знания против сознания выступает вавиловская формула и эмблема: знания во имя сознания. Эта последняя являет собой высшую секцию философского содержания искусственного отбора как природного явления, которая не дополняет, не заменяет и не продолжает сугубо профессиональные (биологические) постижения Вавилова, а обогащает эти последние, повышает валютный курс и усиливает их достоверность. Сама по себе эта формула генетической селекции определяет не что иное, как вавиловский вариант главного концепта русской духовной философии – культ личности. Ибо параметр «сознание» в вавиловской формуле обладает исключительно индивидуальной (личностной) природой, а общественное (коллективное) сознание представляется лютым врагом всему научному комплексу Вавилова, что ярко показала биологическая «дискуссия». А это означает, со своей стороны, что генетическая селекция Вавилова как гностическое образование включается в объём русской либеральной науки.

Философское содержание учения Вавилова, раскрываясь через свой основной объект познания – человека, повышает когнитивную ценность именно человека, давая последнему, как свой личный дар, нормативный кодекс поведения в природе. Но учение Вавилова является всё же биологической отраслью, где основная, говоря по-биологически, «эволюирующая единица» есть биологическая особь, а не человек. Этим философски обозначается пункт, на котором оборвалась творческая эпопея академика Н.И.Вавилова. Не приходится сомневаться, что достигнутые гностические моменты генетической селекции как самостоятельной теории не образуют целостного законченного произведения, ибо творческий рост Вавилова как творца научных знаний был насильственно прерван, – гения стреляли «влёт». Следовательно, вполне обосновано думать о наверняка имеющихся нереализованных планах учёного и, хотя наличные его труды позволяют, с той или иной степенью умения и понимания, восстановить творческие замыслы, но полностью и в деталях осуществить это невозможно. Зато наличествует общее научное направление и неукоснительное научное мировоззрение учёного, вполне опознаваемые с философской стороны, где определённо были сосредоточены ноуменальные усилия Вавилова и где предполагался переворот в науке, соразмерный с общей значимостью его учения.

Поскольку генетическая селекция в самом широком диапазоне предназначается для улучшения потребностей человека в природной сфере, то она органически непосредственно увязывается с понятием о человеческом жилище (или oikos, что по-гречески означает «дом, жилище, местообитание»): благосостояние жилища всегда исходит целевой установкой для генетической селекции на начальных этапах и то же благосостояние, но только в усиленном объёме, мнится установочной целью генетической селекции на заключительных стадиях единого акта. Таким образом, представление об oikos становится необходимой составляющей генетической селекции. И даже более того: идеология жилища суть третье философское следствие учения Вавилова. Данное следствие имеет в своей опосредованной посылке генеральный принцип содружества (солидарности), философская логика которого требует совмещения экологии и экономии, имеющие общий корень в oikos не только с грамматической стороны. Генетическая селекция впитала в себя экономию, создав безотходную технологию, а потому третье философское следствие обладает более углублённым определением в контексте этого коренного родства: безотходная технология есть экологическая категория.

Подобной силлогистикой вавиловская селекция вносит большую сумятицу в дефинитивную базу академической экологии, хотя здесь и так отсутствует единообразный порядок, и Э.Пианка приводит целую гирлянду наименований науки экологии: «научная естественная история», «наука о структуре и функции природы», «социология и экономика животных», «биономика», «наука о распределении и обитании организмов», «наука о взаимоотношениях между организмами и окружающей средой». А сам Э.Пианка представляет не менее всеохватное определение: «...экологию лучше всего определить как науку, изучающую отношения между организмами и всеми физическими и биологическими факторами, в совокупности воздействующими на данные организмы или находящимися под влиянием последних»(1981, с.10-11). Смысловая структура всех этих дефиниций одинаково удалена от буквальной сути oikos, тогда как генетическая селекция прямо пересекается именно с этим буквальным, первородным пониманием «жилища». Любое жилище (oikos) для каждого, гоменоидного либо животного, существа имеет значение, прежде всего как убежище от опасности, и oikos (дом) ценен в качестве гаранта безопасности, а потому такие широковещательные терминоиды, как «экологическая опасность» либо «экологическая катастрофа», есть нелепость по отношению к исходной сущности oikos. Генетическая селекция Вавилова потенциально способно нарушить устоявшийся порядок постижения не только в терминологическом очищении академической экологии. Определение «человеческое жилище» учение Вавилова целиком перекрыло представлением о безотходной технологии, дав oikos как экономию, а oikos как экология опосредуется в жилище биологической особи.

Жилище (местообитание) биологического вида размещается в мире, где безраздельно властвует доктрина борьбы за существование, которая, как считается, полнее всего выражает свои права в животной сфере через процессы питания, а потому трофические связи выступают единственно жизнеопределяющими генераторами в этой области. Биолог М.И.Будыко указывает: «Процессы питания, связывающие между собой живые организмы, являются процессами передачи энергии от одних организмов к другим. Эти процессы уравновешивают постоянную потерю энергии, происходящую в ходе жизнедеятельности растений и животных и обеспечивающую все биологические функции живых организмов...Трофические связи между отдельными видами растений и животных часто имеют вид комплекса, объединяющего разнообразные живые организмы в единую энергетическую систему»(1971, с.410). Эколог Э.Пианка на своём языке выражает ту же основную мысль: «Организм можно рассматривать как простую систему, имеющую вход и выход...Потребление пищи или фотосинтез обеспечивают поступление вещества и энергии на вход, а выход представляет собой продукцию потомства» (1981, с.281). Итак, в доктринальном разрезе идеологии борьбы за существование чётко определено, что эволюционный приоритет принадлежит трофической деятельности, на исполнение которой затрачиваются все жизненные ресурсы особи, а баланс времени и энергии на добывание пищи положен как основной жизненный стимул, по отношению к которому все прочие виды (затраты на рост, создание жилища, размножаемость, воспитание потомства, защита обитания и прочая) выводятся по остаточному принципу как производные и зависимые.

Однако сосредоточенность на ойкосе предусматривает в генетической селекции Вавилова иную динамическую схему, где пищевая функция лишается своего приоритета, но, может быть, вернее, предположить логическую зависимость, обратную той, что узаконена в казённой экологии. А именно: безотходный режим генетической селекции динамически исключает механику борьбы за существование с её абсолютным первенством и культом пищи и интересов питания, а переводит центр тяжести на функциональный приоритет ойкоса в целом, как такого отправления особи, где имеют значение не только позывы еды. Во всяком случае, из содержательной полноты учения Вавилова в аксиоматичном порядке следует, что безотходная генетическая селекция суть стратегия oikos. Итак, «жилище» из экологически заштатного предмета превращается в качественно иную, нетривиальную сущность и обращается в институт жилища. Новация последнего сосредоточено в органическом сочленении объектов, традиционно рассматриваемых раздельно и коннотационно: размножаемость (по Ч.Дарвину, обеспеченность потомством), забота о потомстве и семейная ячейка. Радикализмом вавиловской мысли институт жилища возводится в жизнетворный стимул животного мира, а трофические цепи и пищевые ряды остаются не более, чем рядовыми структурными фрагментами жилища, способствующими нормальному исполнению его главнейших функций – размножению, заботе о потомстве и семейственности. В качестве общего обобщения возможно вывести, что стратегия ойкоса в условиях семейной ячейки – иносказания жилища – строится на признании естественного отбора не как внешней творящей силы – фактора эволюции, а как изначально присущей живому организму функции – генетического механизма по реализации потребностей особи во внешней среде и созданию благоприятных условий жилища – места обитания, что исключает понятие элиминации, а равно, приспособленных и неприспособленных организмов в принципе.

Экологический аспект учения Вавилова, дающий представление о богатстве его научного потенциала, имеет особое значение для философии селекции, ибо понятие института жилища на данный момент есть философский казус, а не онтологическое свершение. По определению и из общественной практики в институте жилища читается только один курс – курс семьи и этим он принципиально отличается от внешне подобного элемента действующего экологического бытия – экологической ниши. Особый, нравственообразный и моралевидный, уклон является обязательным сопутствующим при той или иной общительности в такого рода нишах-жилищах, но институт жилища самопроизвольно выходит источником нравственных и моральных импульсов, при чём одинаково для человеческого и животного миров. С этим вынужден согласиться даже такой твёрдокаменный материалист, как Г.Спенсер: «существует нечто, заслуживающее название нравственности у животных». Следовательно, в невысказанной сущности вавиловской логии, точно так же, как в скрытом смысле анархического гнозиса князя П.А.Кропоткина, таится чаяние и предощущения наиболее сокровенной думы русской духовной философии, что вечными законами природы являются не физические и технические постулаты, а нравственные уложения. В дополнение к свидетельствам, которыми оперировал князь П.А.Кропоткин в предыдущем разделе, полезно присовокупить ещё одно его высказывание, которое князь выделил петитом, и какое прямо идёт в руку вавиловским тенденциям: «...нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе»(1999, с.137).

Итак, когнитивные веяния вавиловского генетического гнозиса в экологическом пространстве несут в себе ароматы русской либеральной науки в лице познания академика В.И.Вернадского и князя П.А.Кропоткина, загубленных советским социальным институтом. В этой общности нет ничего удивительного, ибо и генетическое учение академика Н.И.Вавилова загублено тем же монстром, а потому совершенно закономерно, что экологическая тенденция вавиловской генетики не совпадает по идеологическому курсу с академической наукой, какой уверенно проложен одним из авторитетных теоретиков советской экологии – академиком С.С.Шварцем: «Мы рассматриваем процесс видообразования как процесс совершенного приспособления к специфическим условиям среды, как процесс экологический. Для такой постановки вопроса имеются достаточно веские основания, так как процесс эволюции – это процесс адаптивной радиации Жизни, сопровождающийся морфофизиологическим прогрессом»(1980, с.70).

В связи с этим возникает несколько аналитически необычный вопрос. Биологическая «дискуссия» 30-60 г.г. в СССР (или «еврейский погром» в советской биологии) осуждена в полную меру советскими историками науки, равно как предана остракизму так называемая «лысенковщина», а это, по законам формальной логики, должно означать сплошную реабилитацию разгромленного генетического учения Вавилова по ходу, так сказать, восстановления справедливости. Судя по всему, именно в таком сюжете и оценивалось происшедшее, – так, одно из более документированных сводок об этой эпохе – эссе С.Кипермана называется «Свет солнца меж чёрных туч» и автор с интонацией сказочника, приведшего сказку к счастливому концу, извещает о «свете солнца»: «Решающее сражение за генетику было выиграно лишь в июле 1964 года при выборах действительных членов Академии наук СССР». Непонятно как можно выиграть сражение посредством выборов, но тут, по всей видимости, содержится намёк на академика Н.П.Дубинина, – ученика С.С.Четверикова и убеждённого противника Лысенко, – выдвинувшегося после этой сессии на роль первого генетика страны, и С.Киперман провозгласил: «Это явилось окончательным поражением Лысенко и всех, кто его поддерживал»(1998, N276).

Однако в действительности этот «необычный» вопрос приобретает совсем иной содержательный статус. Биологическая «дискуссия» per se и невзирая ни на что, суть исторический урок и опыт колоссальной мощи и по масштабу неведомый никакой другой национальной науки. Извлечение знаний и пользы из этого урока, а в другой, практической, плоскости реанимация вавиловских тенденций в генетике должно стать темой обсуждения и осуждения на данном этапе, а отнюдь не комбинаторика членов АН СССР, которая сама по себе служит действующим макетом советского социального института. Итак, расхожий девиз «гении живут после смерти» в конкретном приложении к академику Н.И.Вавилову и его учению обращается в реальную данность, а сам «необычный» вопрос в иносказании принимает следующий вид: ожил ли Вавилов после смерти? Ответ здесь однозначно отрицательный.

4.О послевавиловской биологии в России

Чтобы эта тема оставалась в научном поле и не стала публицистикой, необходимо твёрдо обозначить опорную точку: после того, как был и состоялся Вавилов, уже неуместно говорить о какой-то абстрактной или общей генетике, – речь может идти только о вавиловской генетике, равнозначно, как при упоминании дарвиновской биологии необходимо должна подразумеваться вавиловская биология как ноуменально последняя и когнитивно преемственная стадия развития биологической науки.

Собственно философский урок генетического побоища в СССР совершенно явно видится в том, что массированный диктат социокультурных детерминаторов над внутринаучными факторами губителен для науки в целом и вавиловской генетики в особенности, ибо последняя содержала сама в себе настолько богатый научный потенциал, что не нуждалась и не принимала какого-либо внешнего влияния. Тогда как верховенство принципа партийности не могло допустить наличия духовного творения вне догматизма философии воинствующего материализма. Мичуринская наука, напротив, предназначалась и выражала исключительно господство внешнего социокультурного актива. Именно это последнее, то есть внешний диктат как принцип, осталось неизменным в послевавиловской биологии, с той лишь разницей, что примитивная мичуринская форма была заменена на более изощрённую модель социальной детерминации, названную союзом философии и естествознания.

Академик Н.П.Дубинин ознаменовал восхождение на пост главного генетика страны заявлением: «Развитие человеческих свойств в индивидуальном становлении личности и вся её сознательная поведенческая активность осуществляется на основе социальной программы, под её контролем»(1980). Подчинение индивидуальной личности социальному воздействию есть первейший знак и основной смысл социальной детерминации, что и вменяется в обязанность «союзу философии и естествознания». Советский философ И.З.Налетов дал общую характеристику этого симбиоза: «Показательные внешние черты этого союза: «сознательное овладение и использование» учёными материалистической диалектики как универсального метода научного познания, с одной стороны, и полное «соответствие марксистско-ленинской теории задачам и требованиям современной науки» – с другой. В рамках этой концепции исключалось какое-либо несоответствие фактов науки или научной теории положениям диалектического и исторического материализма»(1990). С трогательным признанием выступил видный биолог С.А.Северцов (сын академика А.Н.Северцова): «Без изучения основоположников марксизма-ленинизма я не смог бы разобраться в запутанных вопросах борьбы за существование и приспособительной эволюции»(1936, N5, с.896). (Поразительно, но факт, что академик А.Н.Северцов – классик русского дарвинизма и учитель великого И.И.Шмальгаузена – в обучении своего сына не смог составить конкуренции с догматизированным союзом философии и естествознания).

Собственная познавательная ценность или научная эффективность союза философии и естествознания может быть конкретно показана на едва ли не идеальном примере этого союза в советской науке – многолетнем содружестве прославленного астронома В.А.Амбарцумяна и известного философа В.В.Казютинского. Известно, что нестационарные процессы во Вселенной протекают в двух формах – сжатия (уплотнения, гравитационные коллапсы) и растяжения (взрывы, рассеяния), и авторы формулируют суть научного противоречия в теоретической астрономии: «Дилемма «взрывы или коллапсы» заняла центральное место в столкновении двух эволюционных концепций, дополнив и обострив все предыдущие разногласия между ними». Свой анализ этой дилеммы они предваряют весьма многообещающим заявлением: «Попытки решения современным естествознанием комплекса эволюционных проблем, включая проблемы эволюции космических тел и их систем, с полной очевидностью показывают эвристическую эффективность диалектико-материалистической концепции в научном поиске», а заканчивают утверждением: «Во всяком случае, окончательным судьёй в споре двух рассматриваемых концепций может быть только практика дальнейших наблюдений, включая и космические эксперименты»(1983, с.с.52-53,40-41,60). Но если дело, в конце концов, свелось к дедовскому способу – наблюдениям и экспериментам, то при чём здесь «эвристическая эффективность» и где тут признаки союза философии и естествознания как части «универсального метода научного познания»? К тому же в действительности оказывается, что задолго до исследования высоконаучных авторов дилемма сжатия и расширения звёздного вещества была решена сибирским геологом Н.Е.Мартьяновым в объёме фундаментальной теории пульсаций и он непринуждённо вывел, что «пульсации есть основной закон развития космических тел». А интрига заключена в том, что Мартьянов и его пульсационная баллада были начисто отвергнуты социальным институтом, отправившим Мартьянова в отделение загубленных гениев России, и сибирский геолог творил в условиях ГУЛАГа, а не в Бюраканской обсерватории, как указанные племенные представители союза философии и естествознания.

Таким образом, социокультурная ситуация в послевавиловской (советской и постсоветской) биологии качественно не изменилась после осуждения лысенковщины с той лишь разницей, что появились новые формы социальной детерминации, сохраняя саму диктатуру как таковую. Ранее уже указывалось, что доктрина борьбы за существование включает в себя представление о внутривидовых противоречиях, которые воспринимались социальным институтом как научная санкция классовой борьбе, революциям и гражданским войнам. Послевавиловская биология в России усилила это обстоятельство до провозглашения противоречий внутри биологической особи, внутри вида (индивида), ударной силой эволюции, что звучало уже не как санкция, а как подтверждённое всем авторитетом науки доказательство этим политическим циклопам – классовой борьбе, революциям, гражданским войнам. Поэтому А.П.Мозелов был непоколебимо категоричен: «Только внутривидовая борьба является подлинной движущей силой эволюции»(1983, с.110).Подобная политизация биологии (или биологизация политики) прямо насаждалась союзом философии и естествознания, однако тут во всю мощь заявляет о себе иное воззрение, а именно: воззрение закона взаимопомощи, трактующего не о раздорах внутри биологического вида (индивида), а совсем напротив – о содружестве, солидарности, институте жилища, заботе о потомстве, семейной ячейке. В лице закона Кесслера-Кропоткина союз философии и естествознания имеет принципиального противника, а потому приведенную ранее жесткую критику, а точнее, безапелляционное ниспровержение этого закона, выполненное одним из ведущих теоретиков послевавиловской биологии – профессором К.М.Завадским, не должно считать персональным мнением. С тем же императивным отрицанием подвизался другой теоретик политизированной биологии – Я.М.Галл: «Кесслер затронул вопрос о значении инстинкта заботы о потомстве в жизни и эволюции вида....Противопоставив же взаимопомощь борьбе за существование, он выступил против одного из основных тезисов дарвиновского учения – о внутривидовых противоречиях как ведущих в эволюционном процессе. Кесслер в ряде своих рассуждений также часто неправомерно ограничивал содержание понятия борьбы за существование конкуренцией, возникающей на основе недостатка пищи»(1976, с.26).

Понятно, что забвение тенденций и традиций Вавилова есть возвращение к мнению Лысенко, а никак не освоение исторического урока. И вот В.П.Эфроимсон, – один из наиболее ярких и темпераментных генетиков вавиловской формации, – называет академика Н.П.Дубинина, избранного первым генетиком страны, «Лысенко номер два», а Н.Е.Мартьянов разглядел в Дубинине «предателя мышления». Авторству Эфроимсона принадлежит статья с убийственным титулом, звучащим как приговор: «Дальнейшее развитие и метастазирование организованной преступности в советской науке и её последовательная гангстеризация»(1989).

Не менее знаменательные процессы происходили и во внутринаучной сфере послевавиловской биологии. Сочленение дарвинизма и менделизма дало мощнейший толчок прогрессу биологических знаний прежде всего за счёт постижений в генной среде. Однако генная среда, в своей коренной основе, есть принадлежность индивидуальной особи, а никак не популяции с её универсализмом, и, собственно, этот контекст и получил воплощение в гениальной концепции Вавилова. Всё более явственно заявляет о себе понимание отдельной особи или целостного организма, не вмещающегося в прокрустово ложе популяции. Особь эволюционно перерастает популяцию и в итоге в синтетической теории эволюции появилось открытие о том, что каждая популяция проявляет себя только в характеристиках особи (на языке генетики это обстоятельство обозначил профессор Ю.П.Алтухов: «Любой вид по генетически мономорфной части генома предстаёт перед нами как отдельная особь»(1989, с.208).Суть подобного суждения контрастно выделяется на фоне тезиса, принятого союзом философии и естествознания в качестве лозунга популяционистской идеологии в науке и политике – «человек смотрит на мир глазами общества»). В недрах своей системы академик И.И.Шмальгаузен сделал удивительное открытие, какое попадает под компетенцию популяции и одновременно её отрицает: «В конкретных условиях существования орган оказывается вполне целесообразным и имеет именно такое устройство, какое необходимо в данной среде при данном образе жизни»(1983, с.91).

Это уложение, которое можно назвать законом жизненного соответствия, трактует о том, что организм прочно и жизненно приспособлен к условиям обитания, – и в этом видится законодательная рука популяции. Прочность эта априорно кажется настолько крепкой, что не должно быть места такому процессу, как миграция и транспортировка органического вещества, и организм должен быть навечно закреплён к определённому месту своими связями с окружающим миром. А в действительности именно этим обстоятельством особь выпадает из юрисдикции ведомства популяции, ибо многообразные и непрекращающиеся передвижения, перемещения и переселения исходят из конкретных параметров жилища, а не универсально-безличной популяции. Итак, закон живой жизни Вернадского, закон солидарности Кропоткина, институту жилища Вавилова и закон жизненного соответствия Шмальгаузена связываются в один тугой клубок, который, утверждая индивидуальный фактор особи, отрицает коллективное значение популяции, и наоборот. Но, как это идеологическое качество отвергалось в мичуринской науке, так это же свойство союз философии и естествознания делает недопустимым в научном творчестве, и отсюда исходит идеологическая максима, что, если в основу политической акции, породившей лысенковщину в русской биологии, положена стратегия всеобщей коллективизации, то после осуждения лысенковщины в послевавиловской биологии стратегия подавления личного во имя коллективного осталась в неизменном руководящем положении. Мрачный период русской биологии не стал историческим уроком для послевавиловской биологии, – таков общий философский итог этой грандиозной эпопеи.

А между тем несостоятельность и недостаточность парадигмы популяции в качестве «элементарной эволюирующей единицы» становились всё более актуальной для СТЭ. Стимулятором здесь послужило открытие двойной спирали ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), которая на тот момент выступала полномочным представителем самобытного достоинства единичной особи в органическом мире. Вавилов же задолго до открытия ДНК понимал, что «Развитие теоретической генетики всё более и более приходит к учению о целостном организме, хотя и на новой основе»(1965, сю28). Гениальному учёному, увы, не было дано научно раскрыть «новую основу» и этим биологическое побоище в СССР нанесло огромный урон мировой науке. Мировая биологическая мысль застыла на точке, где признавалась доктринальная неудовлетворённость популяции, но отказывалось в переводе на позицию отдельной особи из опасения вернуться назад – к организмоцентрическому воззрению Ламарка. Однако сам когнитивный дух вавиловского постижения самочинно глаголет, что в «новую основу» включается биологическая особь, но не особа ламаркистской формации – существо, вассально подчинённое внешним факторам окружающего мира, а «целостный организм», вооружённый законом живой жизни, то есть, способный творить свои обстоятельства жизни, и осенённый потребностями жилища во всём его многообразии. Таким образом, Вавилов звал науку не «назад и вниз» – к ламаркистскому прошлому, а «вперёд и вверх» в будущее, где маячат сигнальные огни русской либеральной науки – ноосфера Вернадского и анархический коммунизм Кропоткина.

Не ведая о «новой основе» Вавилова, современная синтетическая теория эволюции, дабы уйти от созревающего несоответствия особи и популяции, попросту расчленила процесс эволюции на два вида: эволюцию популяции и эволюцию особи (на генной основе). Стивен Стэнли с европейской обстоятельностью и рациональной чистотой презентовал эти виды: первый – как макроэволюцию (филогенетический дрейф, направление видообразования, отбор видов) и второй – как микроэволюцию (генетический дрейф, мутационное давление, естественный отбор). Однако теоретикам СТЭ было ясно, что подобная двойственность эволюции свидетельствуют не о прогрессе, а только о кризисе биологической науки, и советские идеологи К.М.Завадский и Э.И.Колчинский утверждают: «Было доказано, что нет оснований разделять причины эволюции на причины микроэволюции и макроэволюции»(1977). В дроблении эволюции таится, однако, больше, чем просто классификационный смысл, и эту идею непроизвольно высказал В.И.Назаров: «Если согласно традиционным взглядам микроэволюция составляет первую, начальную ступень исторического процесса преобразования живых существ, служащую фундаментом для подлинной эволюции, ведущей к организационному разнообразию, то макроэволюция – второе и центральное звено процесса, реализующего это разнообразие de facto» и заканчивает мысль: «если будет доказана специфичность макроэволюции, то дарвинизм и синтетическая теория, претендующие на объяснение всей органической эволюции, перестанут быть даже теорией происхождения видов и сузятся до пределов учения о микроэволюции»(1991, с.с.11,5). Тут высказывается явный намёк на вероятность отрицания дарвинизма как философии естествознания, на что в своё время не решился даже Лысенко. А в современной биологической науке России доминирует мнение, согласно которого ответственность за грандиозное потрясение в советской биологии передоверено академику Т.Д.Лысенко. От лица современных лидеров биологической науки в России с исторической оценкой явления «лысенковщины» выступил заместитель директора Института общей генетики Российской академии наук Илья Захаров-Гезехус. Знаменательно, что это выступление состоялось не в научно-аналитическом издании, а на страницах популярной газеты «Московские новости»(2005г.). И.Захаров-Гезехус поставил вопрос: «...монополию на власть в биологической науке Лысенко сохранил до конца 1964г. Что же обусловило столь долгую жизнь лысенковщины?». И в своём расширенном ответе выделяет ряд факторов, доказательная значимость которых вполне выявляется при ознакомлении только с одним из них. Захаров-Гезехус пишет: «3. Факторы субъективные. Вавилов не подходил на роль вождя советской науки – у него было непролетарское происхождение, полученное при царизме образование, работа за границей....Напротив, Лысенко, «народный академик», был идеальной фигурой. Трофим Лысенко не был сознательным фальсификатором. Он принадлежал к типу параноидальных личностей, слепо верящих в свои идеи. Он сумел добиться покровительства таких разных людей, как Сталин и Хрущев» («Лысенковщина»). Пытаясь отвести упрёки в адрес социального института (советской науки), данный автор делает Лысенко единственным виновником погрома в советской биологической науке, и его нисколько не смущают очевидные логические несуразности в принятой аргументации, – типа того, что почему-то проходимец и невежда Лысенко сумел приобрести «покровительство» самых высоких покровителей – Сталина и Хрущёва, а первый биолог планеты Вавилов не сумел.

Итак, аналитически очевидно, что в послевавиловской биологии в России мученический вавиловский опыт не стал рудой для нового знания, а если и возникло нечто новое, то это – не менее, чем отвержение дарвинизма, и не только как философии естествознания, но и как научной теории. Это поветрие было настолько сильно на родине Вавилова, что даже общественно-политический журнал «Новый мир»(1990 г.) устроил публичную презентацию полуграмотной статьи «Научна ли «научная картина мира»?» В.Тростникова, где автор, назвавшийся доцентом математики и философии, ничтоже сумняшеся вкупе со своими редакторами, похоронили дарвинизм вместе с марксизмом, и при этом не возникло даже сожаления по поводу того, что в этом гробу оказывается весь цвет русского естествознания. Современный кризис теоретической биологии связан отнюдь не с несовершенством дарвиновского учения и несостоятельность дарвиновской популяции вовсе не означает крах дарвиновской концепции, с которой зачиналась новейшая эпоха всемирной науки, а указывает на необходимость перехода дарвиновского воззрения на уровень новой, высшей, а более точно, вавиловской, модификации. Неумение понять эту созидательную логику непосредственно выливается в нигилистическое отрицание всего прошлого, чем знаменательна тростниковская модель, и что само по себе есть признак кризиса мышления, чем уже знатна модель союза философии и естествознания. А в совокупности, в объёме философского итога всей эпопеи, это свидетельствует о банкротстве данного союза в качестве духовного актива, претендующего на право «универсального метода научного познания» и который в таком виде органически не способен быть генератором ни знания, ни по-знания, ни со-знания; данный союз есть не что иное, как политическая дубинка – инструмент социальной детерминации и принадлежность социального института.