Онтологические прогулки

«Однако, оставаясь при еретическом убеждении, что идеи стоят дороже, чем их доказательства, я решился, дорогой потомок, представить их на твой суд. Я это делаю потому, что у своих современников я не сумел добиться того успеха, который называется признанием. Впрочем, отдавая свои идеи на твой суд, я ничем не рискую, ибо этот суд состоится только в том случае, если эти идеи доживут до тебя. А если это случится, то это будет значить, что они, эти идеи, внесли свой вклад в великую эстафету познания. И ещё, я не могу не выразить, в связи со всем сказанным, своего восхищения ЧЕЛОВЕКУ, который, проживая на Земле какую-то стомиллионную долю времени её существования, способен, однако, осмыслить её историю, то есть способен заглянуть в бездну времени»

«Геология – это наука мыслителей! Мышление пронизывает геологию на всех этапах работы, от первичного наблюдения до обобщений глобального масштаба. И мысль в геологии ценнее любых «фактов», ибо и они зависят от мысли...Разум – это ум, подчинённый чувству прекрасного»

                                                             Николай Мартьянов

«...и кто умножает познания, умножает скорбь».

                                                            Екклесиаст, 1,18

Открытие академика В.И.Вернадского о бессмертии научной мысли вполне можно проиллюстрировать явлением, которое я назвал «Мартьяниадой», – летописью о жизни и научном творчестве сибирского геолога Николая Евгеньевича Мартьянова. Два с половиной десятка лет пребывало в забвенье главное сочинение учёного «Размышление о пульсациях Земли», а сам творец скончался в 1983 году в бедности, безвестности и одиночестве. В ракурсе ведущихся рассуждений эти факты важны как несомненные признаки гениальной натуры, причём из разряда именно тех, кто более всего порицаем обществом за свою независимость мысли, увлечённость одиночеством (Мартьянов говорил: «Если человек творчества не чувствует себя одиноким, это и значит, что он никуда не ушёл, что он топчется на месте»), отрешённость от норм коллективной толпы. Н.Е.Мартьянов принадлежит к числу тех гениев, которые сполна изведали на себе заряд злобы, зависти, вражды, припасённых человечеством для «безумцев» и «чудаков», покинувших скопище людского стада, чтобы удалиться в собственную обитель, в своё «одиночество», куда человечество не может дотянуться.

В 1949 году Н.Е.Мартьянов был арестован по обвинению в антисоветской деятельности и Томским областным судом приговорён к высшей мере наказания – расстрелу. Впоследствии расстрел был заменён на 10 лет ссылки, и вплоть до освобождения в 1956 году Мартьянов пребывал в заполярных лагерях ГУЛАГа. В «Письмах...» Мартьянов вспоминает о вынесении приговора суда как самом страшном дне своей жизни (он пишет: «Хотя это всё было 23 года назад, у меня и сейчас от этой истории болит каждая клетка...») и повествует: «В суде, где присутствуют только я, мои судьи и конвоир, мне зачитывают смертный приговор.... И, понимаете, моё доминирующее чувство – это оскорбление! Меня, мыслителя, обвинили в политической деятельности. И я со всей возможной остротой испытал жгучее чувство ненависти к этим тупым рожам моих судей и в особенности к этому зверю, чей портрет висел за их спинами» (портрет И.В.Сталина – Г.Г.) (от 23.03.72г.).

Самое знаменательное в этом эпизоде – реакция Мартьянова на приговор суда: не страх, не отчаяние, а оскорбление! Таково подлинное чувство настоящего мыслителя в данной экстремальной ситуации: оскорбление по поводу уравнивания с политикой, и это оскорблённое чувство по своей эмоциональной силе превысило боязнь за жизнь. В мышлении, следовательно, заключалась антисоветская деятельность Мартьянова, в наказание за которое мыслителя требовалось лишить свободы. Поэтому Мартьянов был врагом политизированной советской науки (социального института), а соответственно, и её органического фрагмента – так называемой советской геологии. На этой своеобразной грани, – во вражде власти, – проявилось естество Мартьянова как гения русской науки _ ¹.

Опубликованный в 2003 году трактат Мартьянова «Размышления о пульсациях Земли» заимел немалый интерес, но пока только на родине учёного. Кажется, что научный подвиг Мартьянова был оценён по достоинству, и составители издания Р.Б.Карпинский и В.М.Гавриченков записали: «В книге убедительно показано, что с позиции пульсационной гипотезы могут быть логично объяснены такие сложные проблемы, как причины великих глобальных трансгрессий, взаимодействие коры и мантии, движение материков и литосферных плит, периодичность оледенений и общая цикличность геологических процессов. Логически стройно и изящно решена проблема подводных каньонов, принципиально по-новому трактуется механизм вращения Земли, высказываются смелые мысли о рождении новых элементов в земных условиях. Все эти вопросы решены логично, оригинально и смело»(2003, с.10). Строгая логика научного исследования составляет главный козырь геологической теории Мартьянова. Но, как и всякая фундаментальная работа, «Размышления...» содержат нечто, выходящее за пределы профессионально доверительной силлогистики, и чем традиционно сильны русские логии Докучаева, Вернадского, Вавилова, – а именно: научным мировоззрением, имеющим философское содержание. В письме ко мне Мартьянов написал: «О мышлении и бытье. Вы напрасно опасаетесь, что я собираюсь подобные вещи обсуждать в своих «Пульсациях Земли», – это значило бы угробить книгу! Такими мыслями, в лучшем случае, я могу поделиться с мыслящим коллегой» (от 3.09.70г.). Отстраняясь от главных философских констант «мышления и бытья», Мартьянов стремится уйти отнюдь не от философии как таковой, а от той её догматизированной разновидности, какая была внедрена в советскую науку через принцип партийности и классовый подход, а, говоря в ином контексте, Мартьянов даёт отставку союзу философии и естествознания.

В собственном понимании философского подхода к научному познанию сибирский геолог выступал верным последователем академика В.И.Вернадского, воспринимая в своём постижении такой элемент, как научное мировоззрение в обозначенном Вернадским творческом русле, некоррелируемом с волюнтаристским союзом философии и естествознании. Одно только суждение Мартьянова о том, что «...мы полагаем интуицию атрибутом научного исследования», выводит учёного из поля догматизированной методологии, взращённой на гегемонизме рационального режима классической науки, и приближает его вплоть до идеологического совмещения с научным методом Вернадского по типу научного мировоззрения. Нельзя уклониться от наибольшего и скорбного парадокса советской действительности того времени: оба мыслителя, несущие в себе наивысшие потенции современного им естествознания, обитающие в одной стране, созидающие в одной научной отрасли и живущие в одну эпоху, были разобщены друг от друга и к некоторым важным откровениям в науке они приходили, часто дублируя друг друга и с ненужной независимостью. Причина лежит на виду и обязана политической природе советской науки, догматическая узость которой не может вместить в себя познавательную полноту мышления Вернадского и Мартьянова, которое полнится за счёт элементов, классово чуждых советскому социальному институту либо, по его мнению, не имеющих к познанию никакого отношения. У В.И.Вернадского сказано: «Научное мировоззрение есть создание и выражение человеческого духа; наравне с ним проявлением той же работы служат религиозное мировоззрение, искусство, общественная и личная этика, социальная жизнь, философская мысль или созерцание»(1988, с.48).

Но если Мартьянов не мог прямо говорить о своём философском миросозерцании, то иметь его ему никто не мог запретить и в письмах к «мыслящим коллегам» учёный поражал глубиной своих философских дум и просто эмоций, недозволенных в рациональном методе; таким образом, в эпистолярном жанре Мартьянов раскрылся именно как философ. На данный момент опубликованы (Тель-Авив, 1996г.) избранные письма моей десятилетней (1970-1980г.г.) переписки с Николаем Евгеньевичем. При публикации я отбирал только те из более, чем 60 писем, где так или иначе звучала философская тема.. Так что, опубликованная эпистолярия Мартьянова есть не что иное, как конспективный набросок философского замысла мыслителя, оригинального и чувствующего, самая удивительная черта которого состоит в том, что самостоятельно, не обладая положительными, а окружённый сплошь негативными, первоисточниками, Мартьянов пришёл к истокам русской духовной философии – злейшему врагу философии ленинского воинствующего материализма. Мысль о том, что идея пульсации имеет свою философскую адеквацию в недрах русской духовной доктрины, а по-другому, – пульсационное воззрение как онтологическое воплощение русской духовной философии, делает Мартьянова не просто неординарным мыслителем, но смелым реформатором геологической науки равнозначного Чарлзу Лайелю, о чём будет сказано далее.

Следовательно, мартьяновская эпистола не подходит под общепринятый стандарт, как некое вольное и мимолётное послание, а, напротив, тут она суть самостоятельный, и именно философский, компонент пульсационного воззрения. Но выраженный в эпистолярной, всё же ограниченной, форме, этот компонент излучает скорбь (как сказано у В.Даля, скорбь – «ныть сердцем, кручиниться, крушиться, сокрушаться») по поводу того, что творец не в состоянии сказать во весь голос, что сказанное пропадает втуне для властьпредержащей научной элиты.

1.Гносеологический разрез идеи пульсации вещества

Н.Е.Мартьянов родился в г. Томске в 1913 году. Эта дата по-своему знаменательна, ибо пришлась на начало крутого перелома в культурной жизни Европы, который нашёл полное, хоть и своеобразное, отражение в жизни академика В.И.Вернадского, на начало эпохи торжества силы власти и власти силы. Сопоставление Мартьянова с Вернадским, которое служит общим местом в данной «Мартьяниаде», преследует своеобразную цель, смысл которой таится в общем замысле цикла «Загубленные гении России». Здесь же необходимо отметить объективное отличие жизненного пути Мартьянова от аналогичного содержания у Вернадского, ибо на этом фоне облегчается понимание процесса становления творческой индивидуальности Мартьянова. Если Вернадский в первом этапе своей жизни не только впитал в себя либеральные ценности, но и сам их создавал, а потому располагал самыми надёжными критериями для объективной оценки эпохи силы и власти, то у Мартьянова таких критериев не было и он вынужден был самостоятельно под шумом оголтелой пропаганды и демагогии добираться к либеральным ценностям, заваленным грудой общественных обломков. Главным признаком подобного проявления служит парадоксальность поступков Мартьянова в сопоставлении с общепринятыми отношениями и отрицание канонов социального института. Именно в таком ореоле зрится эпизод с отказом студента Мартьянова учиться на престижном физмате университета.

В «Письмах...» Мартьянов вспоминает об этом эпизоде: «В 1934 году я окончил рабфак при Университете и на математической олимпиаде в Томске вышел в лауреаты. По этой последней причине, меня, не спрашивая, зачислили на физмат, на специальность математики. Никакие мои попытки протестовать и перевести меня хотя бы на физику – ни к чему не привели...Словом, первый курс я закончил как математик. И этих, в общем-то безмозглых, наук с меня хватило на весь век! Уже тогда я осмыслил полное отсутствие мышления у представителей физики и математики... Однажды, уже после окончания первого курса, я сидел на практикуме по теоретической механике, где мы по 4-6 часов решали одну бесполезную задачу. И вдруг подумал, что вот так весь век я буду насиловать свои мозги, вгоняя их в колодки науки, для которой задача взаимодействия всего-то 4-х тел уже непознаваемость. Нет! –решил я тогда, – так не будет! Необходимо уйти от этой могилы мышления, из этого лагеря скудоумов....И я ушёл! Ректор, а особенно декан, никак не могли понять почему и, главное, как я решаюсь покинуть такую избранную область, как физика и математика, – ведь с успеваемостью всё в порядке, ведь я же справляюсь. Вот это высокомерие физиков особенно отвратительно!» (от»2.02.71г.). Рационального объяснения поступка юноши Мартьянова нет, да его не существует вообще, ибо тут в наличие интуитивный порыв, проявление врождённого свойства натуры, именно того же качества, что и у юноши Вернадского, сформулировавшего в эти годы закон своей последующей жизни. Исконная, богоданная, природа мартьяновского порыва сказывается даже более, чем у Вернадского, ибо самою истину последний мог почерпнуть из общения на стороне, что даже неизбежно, имея в виду благотворную духовную атмосферу той поры, тогда как у Мартьянова такое исключается.

Однако в эпизоде с физматом Мартьянов явил себя врождённым мыслителем, в отличие от Вернадского, на отрицательном материале, отрицая удостоверенное именами и традицией отвлечённое достоинство физики и математики, и для его имманентного чаяния эмпирические истины казались «могилой мышления» и «лагерем скудоумов». Студент Мартьянов перевёлся на геолого-почвенно-географический факультет Томского университета, то есть ступил на стезю естествознания. И, как и Вернадский, Мартьянов ставит себе научное credo ещё в раннем юношеском возрасте и утверждает свою человеческую цель и смысл жизни, – Мартьянов определил: «Где-то в далёкой юности я остро почувствовал отсутствие общей теории Земли, которое затрудняло решение любого теоретического вопроса в геологии. И уже тогда я поставил своей задачей такую теорию создать»(2003, с.7). Но ещё прежде, чем необходимость создания общей теории Земли, Мартьянов «остро почувствовал» тот негатив, на котором теория Земли существовать не может, и это – законы точных наук, взятые в форме гегемона познания в естествознании. Отвержение спесивого диктата физики и математики в геологии не только входит составной частью в credo учёного, но и образует субстрат постоянно действующего в его изысканиях основного методологического принципа.

Юношеское отвращение к когнитивной скуке физических и математических знаний, порождённое подсознательным позывом, не могло исчезнуть, но в зрелом творчестве учёного оно приобрело оригинальный вид гносеологического постулата, обладающего силлогической структурой и приспособленного для геологического познания. В качестве посылки данного постулата положено суждение Мартьянова: «Все закономерности физики установлены в результате экспериментов, которые проводились в частных условиях поверхности Земли и в отрезках времени, несоизмеримых со временем геологических процессов». Любой же эксперимент и опытное действие, не только физические, имеют себя в точных науках «как абсолютное основание, последний и единственный теоретический принцип» (А.В.Ахутин, 1976, с.104) и зиждется на всеобщей аксиоме, категорически данной ещё Г.Ф.Лейбницем: «Я утверждаю, что от начала мира и во все грядущие времена суть вещей пребудет такою же, какова она здесь и ныне». Умозаключение Мартьянова гласит: «Постоянство физических свойств, которое представляется экспериментатору столь очевидным, в действительности сохраняется до некоторой степени лишь на протяжении короткого отрезка времени существования экспериментальной физики. Эти наблюдаемые физические свойства характеризуют ту стадию развития вещества, которую оно переживает в настоящий момент на поверхности Земли» (1968, с.с.13,62-63).

Эта мысль в основном сочинении Мартьянова была доведена до своего рода методической декларации или антифизикократической хартии: «Физика оказывает огромное влияние на все разделы естествознания, принося в них, однако, не только результаты своих открытий, но и свой феноменологический образ мышления. Это влияние физики привело к тому, что в естествознании были приняты физические аксиомы о том, что в физической лаборатории можно исследовать все без исключения природные процессы. Что законы физики имеют всеобъемлющее значение – то есть, что они действуют одинаково как в лаборатории, так и в космосе. И поэтому за пределами тех сил, которые обнаружены физикой, не может существовать никаких иных сил» (2003, с.37). Из этого оповещения следует, что мартьяновская хартия имеет вид не рядовой научной оппоненции, а основополагающего постулата, не признающего концептуальные основы точных наук в познании естествознания в их смысловом значении. Мартьяновская геологическая сентенция приходит в противодействие с общенаучными мировоззренческими канонами, которые лапидарно и гордо высказал известный физик П.Моррисон: «Мир – одна большая лаборатория Кавендиша»(1965), а другую сторону этих канонов лаконично продекларировал другой известный физик Р.Фейман: «Если расчёты расходятся с экспериментальными данными, то закон неправилен. В этом простом утверждении самое зерно науки. Неважно, насколько ты умён, кто автор догадки, как его фамилия, – если теория расходится с экспериментом, значит теория не верна. Вот и всё» (1968); и он же сформулировал хлёсткий афоризм: «Уравнение гораздо умнее автора». Подлинный панегирик математическому методу – сердцевине физикократического мировоззрения – пропел известный физик Е. Вигнер: «Математический язык удивительно хорошо приспособлен для формулировки физических законов. Это чудесный дар, которого мы не понимаем и которого не заслуживаем. Нам остаётся лишь благодарить за него судьбу и надеяться, что в своих будущих исследованиях мы сможем по-прежнему пользоваться им».

Однако отвержение физикократической методологии никак не делает хартию Мартьянова отрицательным знанием и вывод учёного не носит характера безапелляционного повеления, и он рассуждает: «Всякий эксперимент предполагает априорную идею – то есть определённую целенаправленность исследования. Искания представителей экспериментальных наук никогда не подчинялись задаче исследования геологической формы движения, и потому их данные, в подавляющем большинстве случаев, непригодны для решения этой задачи. Поэтому истинное содружество геологов с представителями экспериментальных наук для изучения геологической формы движения возможно только под эгидой геологии, которая и должна давать идейное направление экспериментаторам»(1968, с.79). Следовательно, физический метод познания в геологии принимается Мартьяновым не в порядке полного отказа от достижений точных наук, а в сознательно преобразованном плане, как и положено истинному мыслителю, не признающему голого или абсолютного отрицания; образец подобной методики продемонстрирован самим Мартьяновым и как на summum modificabile (высшее мастерство) анализа данного типа можно указать на исследование внешней структуры и фигуры Земли в трактате «Размышления...» (вторая глава).

Понимание недостаточности методологии точных наук для продуктивного познания природного, то бишь геологического, мира отнюдь не делает Мартьянова новатором. Не прибегая к помощи множества в той или иной мере достоверных и красноречивых допущений и суждений на этот счёт, следует указать, что самый ярый протест против физико-математической экспансии заявила сама геология, создав теорию геосинклиналей. Однако эта последняя, обладая эпохальным значением внутри геологии, не укротила методологических поползновений точных наук извне, то есть, вовсе не поколебала, как выразился Мартьянов, «высокомерия физики». Доныне не оценённый ноуменальный подвиг Мартьянова состоит в том, что он не остановился на методологическом несоответствии геологии (или естествознания) и точных наук, а во всеуслышание заявил об идеологической недостаточности физикократического познания, или, говоря по-другому, открыто заявил об отмене декрета Галилео Галилея, что «книга природы написана на языке математики».

Величайшая эмпирическая наука, написанная на этом языке, названа классической, и благодаря веяниям в русской научной среде она становится достоянием истории, тогда как на Западе с аналогичным извещением Илья Пригожин выступил в середине ХХ столетия. При этом особенно важно, что русских реформаторов (Вернадского, Вавилова, Докучаева, Мартьянова) роднит общий, хоть авторски различный и по-разному сознательно опредмеченный, философский подход. Дублируя по смыслу Вернадского, Мартьянов заявляет: «Эмпирические методы не способны дать синтез естествознания, они могут только беспредельно разделять его на бесчисленные участки исследования. Иначе говоря, эмпирический метод познания не может решить всю задачу. Именно поэтому исследователь не может отказаться от философии» (2003, с.23).Как и для Вернадского, философия не была для Мартьянова неким познавательным дополнительным средством при разрешении научных апорий, а была самостоятельным качеством его мышления из разряда подсознательных инстинктов, о чём свидетельствует высокая доля интуитивности в творческом процессе учёного. Персональную ноуменальную механику, основанную на такого типа мышления, Мартьянов мог бы передать словами Аристотеля: «А тот, кто в какой-либо области располагает наибольшим знанием, должен быть в состоянии указать наиболее достоверные начала своего предмета, и, следовательно, тот, кто располагает таким знанием о существующем как таковом, должен быть в состоянии указать эти наиболее достоверные начала для всего. А это и есть философ» (1975, т.1, с.125). Мартьянов с упоением цитирует Ф.Энгельса: «Какую бы позу не принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия». Но к месту продолжить это мудрое изречение: «Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и с её достижениями» (1955, с.165).

Мартьянов не желает оставлять этот вопрос без ответа и, хотя в силу исторических причин он пытается скрыть свою урождённую философскую суть в научных текстах, что, кстати, не всегда удаётся, но на этот счёт существует его эпистолярия, и в этом таится вполне определённое предназначение эпистолярного жанра как выражения философской системы Мартьянова, которую он назвал «диалектическим дуализмом». При этом требуется твёрдо знать, что увидела свет лишь часть эпистолярного наследия Мартьянова, а из этой части можно извлечь только контурные очертания, но отнюдь не целостную конструкцию «диалектического дуализма». И, тем не менее, даже отрывочные эпистолярные сведения позволяют более или менее определённо осознать структурный облик «диалектического дуализма» как самозначимой системы созерцаний и наметить условно три составляющие части:

А.пульсационное познание по Н.Е.Мартьянову;

Б. религия и Богопостижение в пульсационном воззрении;

В. роль человека в пульсационном миропредставлении.

Пульсационное познание по Н.Е.Мартьянову

Вольная эпистолярная форма изложения, освобождённая от строгой логики научного исследования, как ни странно, не затемняет и не разбавляет суть выражаемой мысли, а даже наоборот, даёт точные и образные смысловые структуры и формы, – вот, к примеру, как своеобразно, сильно и впечатляюще звучит философское credo Мартьянова в эпистолярном выражении: «Я снимаю шапку перед такими украшениями рода человеческого, как Ломоносов, Ньютон или Ф.Энгельс, но это ни грана не влияет на мою оценку их идей, я только потому и снимаю шапку, что уж больно сильна и прекрасна их мысль...» (от 5.07.70г.)

Стержневым понятием в союзе философии и естествознания, взятого в качестве когнитивного стимулятора в научном познании, является материализм, но не в форме тривиального философского представления о материальной субстанции, а особого миропорядка, основанного на категорическом неприятии и отрицании всего, противостоящего данной схеме и режиму, то бишь на гегемонизме воинствующего материализма. Главный идеолог системы воинствующего материализма В.И.Ульянов-Ленин при любом удобном и неудобном поводе вещал о «...противоположности материализма идеализму, о различии двух основных линий в философии» (1961,т.18, с.35), при этом в лагере идеализма концентрируется всё негодное и порочащее достояние, как-то: «Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота voila (вот) гносеологические корни идеализма» (1961,т.29, с.322). Воинствующий материализм, являясь своеобразной системной конструкцией, наполняется изнутри особым философским содержанием, называемым диалектическим материализмом, но коренные понятия – диалектика и материя, – включая в себя волюнтаризм и догматизм воинствующей разновидности, качественно не идентифицируются с греческими прототипами этих понятий. (Из множества определений диалектического материализма наиболее близкой к реальному смыслу кажется реплика Владимира Набокова: «Такие средства познания, как диалектический материализм, необыкновенно напоминают недобросовестные рекламы патентованных снадобий, врачующих сразу все болезни»). Непримиримая разобщённость материализма и идеализма, доведенная в системе ленинского воинствующего материализма до принципиального состояния (принцип партийности), in extenso (взятая целиком) не может претендовать на философию как род идеалистического творчества, и в реальности диалектический материализм был сотворён для философского оправдания антагонистической (насильственной) политики классовой борьбы, и потому в системном виде является политически деформированной философией. Соответственно чему большевистский миропорядок превращает союз философии и естествознания из когнитивного стимулятора в средство идеологической цензуры.

Русская мыслящая элита во главе с академиком В.И.Вернадским, имея в себе отвечную и присущую ей умственную напряжённость, не могла серьёзно воспринимать столь дикое размежевание материализма и идеализма и в своих профессиональных сферах не принимала на веру диалектический материализм в его казённом виде. Образцом может служить выпад известного биолога А.А.Любищева, о котором М.Д.Голубовский написал: «В официальной философии тезис «сознание вторично, материя первична» считался не подлежащим обсуждению. Это вызывало раздражение Любищева: «Разве сознание – не особый сорт бытия? Реально всё вне моего сознания и независимо от моего сознания, но, например, твоё сознание независимо от моего сознания, значит, для меня оно материя, а моё сознание – материя для тебя, значит, и сознание – тоже материя. В этой области диаматчики ничего, кроме глупости и наглости, не дали....Вот ярлык «идеализм» в смысле равноценном «виновен» надо полностью выкинуть в мусорный ящик истории. Идеализм – почтенное направление в философии, подавляющее большинство философов (а среди крупнейших, пожалуй, без исключения) были идеалистами» (1990,N3, с.с.86,84).

Но протестантизм Мартьянова обладал иной гносеологической природой и Мартьянов, творящий в самой материалистической из всех наук – геологии, заявил в «Письмах...»: «Беда в том, что невозможно быть мыслящим человеком и вместе с тем последовательным материалистом! Что значит быть материалистом? Это, прежде всего, значит признать себя временно существующей грудой атомов <...> Душа, наличие которой отрицают материалисты, есть объективная реальность, и выбросить её как таковую невозможно! Наилучшее изображение наиболее последовательного материалиста я нашёл у Джека Лондона. Это Ларсен, «морской волк». Вот как должен он выглядеть! Разумеется, для временно существующей груды атомов никаких стремлений к прекрасному быть не должно! Устои морали для него – «выдумки людей». Вот почему, уже лет тридцать назад, я сформулировал: «Атеизм – это опиум для народа!» Причём гораздо худший, чем поповщина...» (от 25.03.72г.). О религии Мартьянов заговорил не просто как об иносказании идеализма и из дальнейшего изложения станет ясно, что религия составила органическую деталь его научного мировоззрения.

Таким образом, в идеологической плоскости Мартьянов являет себя убеждённым неприятелем господствующего на государственном уровне в советской философии

воззрения воинствующего материализма и правящая власть расправилась с учёным именно как с убеждённым врагом. Но если теперь Мартьянова уже нельзя называть врагом, то его научные взгляды продолжают рассматривать с позиции большевистского диалектического материализма. Редактор издания «Размышления о пульсациях Земли» написал о Мартьянове в редакторском предисловии: «Автор выступает как убеждённый диалектик, включая Землю в геологическую форму движения материи. Свой диалектизм автор ведёт от диалектики Гегеля, Ф.Энгельса и В.И.Ленина, часто обращаясь к их авторитету в подтверждение своим мыслям» (2003, с.5). Уподобление диалектики Мартьянова с мышлением названных философов, как следует понимать суть сего редакторского пассажа, осуществляется по тем же критериям, по которым указанные имена числятся классическими в объёме официозного диалектического материализма, а это означает намерение подвести пульсационную идеологию под каноны заштатного воинствующего материализма. Речь о нелепости термина «геологическая форма движения материи» будет идти в дальнейшем, но предшествовать ей должно указание на нелепость использования Мартьяновым догматической диалектики ленинизма «в подтверждение своим мыслям», как настаивает редактор издания.

Диалектика Гегеля, Энгельса, Ленина являются каждая сама по себе самочинным и самостоятельным образованием, присущим их несмешивающимся монистическим философским системам, и, главное, каждая служит результатом углублённого и многосложного умо-зрительного труда. Диалектика Мартьянова от начала до конца суть продукт интуиции, дитя того вдохновенного мироощущения, которое сам автор сравнивает с ощущением прекрасного , и, как он пишет: «Саму интуицию я определяю как чувственное восприятие диалектики природы». Мартьянов был единственным из натуралистов, кто во всеуслышание заявил не только о применимости интуитивного способа мышления в естествознании, но и об интуиции как методе познания. Своим «Размышлениям...» Мартьянов предпослал эпиграф Анри Пуанкаре: «Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие открытия». Но если великий французский математик говорит о возможности сосуществования рационализма и интуитивизма, то великий русский геолог провозглашает необходимость и первичность интуиции в научном познании: «...научно познанным мы считаем то и только то, что изложено и обосновано языком логики. Поэтому интуитивно найденное решение есть всего лишь первый этап научного познания, за которым следует длительный труд, часто охватывающий всю жизнь учёного, труд перевода интуитивного решения на язык логики» (2003, с.35). Хотя решающая, а правильнее сказать, конечная, роль в научном постижении принадлежит логике, ratio, но введение в когнитивную схему интуиции на правах самостоятельного элемента, делает научное представление Мартьянова оригинальным и самодостаточным. Поэтому говорить о позаимствованной диалектике в воззрениях Мартьянова и не упоминать при этом об интуиции как способе познания означает полнейшее непонимание этого воззрения в его исходных началах или сознательное искажение. При таком подходе остаётся неуловимым по смыслу удивительное диалектическое свойство мартьяновского познания: «Создать научную теорию, опираясь только на законы диалектики, невозможно....Для создания диалектически выдержанного исследования совсем не обязательно обнаружить проявление законов диалектики в готовом произведении, как склонны делать некоторые геологии, для создания такого исследования необходимо диалектически мыслить...»

Это последнее, дающее непосредственное указание на мыслящую индивидуальную личность, раскрывает сокровенно русский, первично-личностный характер научного познания Мартьянова в его принципиальном несогласии с диалектическим макетом первичности бытия и вторичности мышления, который стремится найти в мартьяновском сочинении редактор его «Размышлений...». А в «Письмах...» Мартьянов свободно представил своё расширенное толкование диалектики как центрального и исходного механизма пульсаций земного вещества. Мартьянов писал: «27 августа исполняется 200 лет со дня рождения Гегеля....Вот кто заслуживает признательности всех; открыть законы диалектики! На могиле Ньютона написано: «Здесь покоится счастливейший из смертных, ибо законы природы открыть можно только один раз, – он открыл их! Пусть радуются люди, что на свете существовало такое украшение рода человеческого» _ ². Конечно, Ньютон был велик, но как далеко ему до подвига мысли Гегеля! Но, открыв законы диалектики, Гегель выпустил из бутылки джинна, всю страшную силу которого ещё предстоит оценить. Беспощадная сила этих законов прежде всего сокрушила концепцию самого Гегеля. А мне, старому еретику, уже давно ясно – диалектика несовместима ни с какой монистической философией. И это почти понял его гениальный ученик Фридрих Энгельс – в «Диалектике природы» он писал: «Взаимодействие исключает всякое абсолютно первичное и абсолютно вторичное» Да, да, – конечно так! Но..., а как же с отношением мышления к бытию, базиса и надстройки? Здесь что же, законы диалектики перестали действовать? Впрочем, «ходить бывает сколько по камешкам иным», как сказал поэт _ ³.

А уж кому-кому об этом знать, как не мне... Хальмер-Ю (это в переводе «долина смерти») и это лагерь....Посмотрите в конец моей книжки... (Имеется в виду книга Н.Е.Мартьянова «Энергия Земли»,1968г. – Г.Г.). Вот где были похоронены мои иллюзии, моя учёная карьера, моя жизнь...» (от 4.08.70г.)

Такова субъективная доля мыслителя Мартьянова в реальных условиях ленинского диалектического материализма, который он не может не отрицать и, прежде всего в силу того, что государственная громада догматической диалектики, уничтожала (аннигилировала) великого геолога как единичную личность, неприспособленную к режиму. Высказывание Ф.Энгельса, вызвавшее восторг у Мартьянова, несёт, однако, в своём целостном виде определённый подтекст. Законченная цитата Энгельса имеет следующее выражение: «Взаимодействие исключает всякое абсолютно первичное и абсолютно вторичное; но вместе с тем оно есть такой двусторонний процесс, который по своей природе может рассматриваться с двух различных точек зрения; чтобы его понять как целое, его даже необходимо исследовать в отдельности сперва с одной, затем с другой точки зрения, прежде чем можно будет подытожить совокупный результат. Если же мы односторонне придерживаемся одной точки зрения как абсолютной в противоположность к другой или если мы произвольно перескакиваем с одной точки зрения на другую в зависимости оттого, что в данный момент требуют наши рассуждения, то мы остаёмся в плену односторонности метафизического мышления; от нас ускользает связь целого, и мы запутываемся в одном противоречии за другим» (1955, с.129-130).

Важно заметить, что в чисто когнитивном операционалистском разрезе познавательная схема Н.Е.Мартьянова очень близко приближается к диалектическому макету Ф.Энгельса: сначала интуиция (исключение всякого абсолютно первичного и абсолютно вторичного), а затем перевод в рациональную процедуру (расчленение, изучение по отдельности, совокупный результат). К другому, обратному рецепту, придерживающемуся «одной точки зрения как абсолютной в противоположность к другой», оба мыслителя также относятся с полным порицанием, ибо в таком случае «ускользает связь целого» – главная добыча диалектики, истинной в своём первородстве. Но именно этот последний рецепт удостоверен в качестве методологического закона в ленинском диалектическом материализме, не допускающем ни малейшего совмещения «материалистического монизма» с «идеалистическом монизмом» (и это далеко не единственный критерий, разводящий марксизм и ленинизм по разным углам ринга). А особенность познания Мартьянова в том, что, отвергая ленинскую диалектику, он не смыкается с энгельсовской (марксистской), а объявляет, «...что моим чувствам претит «разделять, омертвлять, огрублять» движение материи. В.И.Ленин прав, что мы не можем выразить логически(!) движение без этих ужасных «разделять, омертвлять, огрублять», но он глубоко ошибается, полагая, что мы вообще, без этих эпитетов, не можем выразить движение. Это не так! Людвиг Бетховен, например, выражает его с безупречной точностью без всякого огрубления и омертвления...в своих гениальных сонатах....Вот оно, движение, как результат единства и борьбы противоположностей, выраженное с абсолютной точностью и полнотой! Именно это должно звучать, ощущаться в душе познающего учёного» (от 4.04.70г.).

Эпистолярный жанр не требует развития темы и бетховенская тема, озвученная интуицией русского геолога, была прервана. А будь она осмыслена по-научному с переводом интуиции в логику, Мартьянов обнажил бы нетривиальный результат: первый образ нового представления пульсаций, который впоследствии будет назван дуалистическим (философским), Мартьянов обнаружил в музыке Людвига ван Бетховена, а отнюдь не в естествознании или космогонии. Но с извещением об этом новом типе пульсационного мироощущения он выступал с присущей ему смелостью, чёткостью и однозначностью: «У нас принято считать, что материализм – истина в конечной инстанции, а всё, что не является материализмом, – есть идеализм. И это чудовищная ложь! Ибо есть ещё дуализм – философия учёных и мыслителей, а не политиков. Именно этой философией жили Декарт, Галилей, Ньютон и Эйнштейн» (от 3.09.70г.). Итак, интуиция Мартьянова, которая способна диалектически охватить движение как «связь целого», то есть, в совокупности противоположностей и, не распадаясь на составные части, предоставляет его пульсацию в обличии природного дуалистического явления.

В научных текстах Мартьянова нет конкретной дефиниции «пульсации», – у него сказано: «Итак, к началу ХХ века был собран фактический материал, который позволял заключить, что Земля переживала как сжатия, так и расширения. Из этих фактов неизбежно вытекало представление о перемежаемости эпох сжатия и расширения – то есть представление о пульсациях Земли» (2003, с.20). Но оказывается, что особой теоретической потребности в специальном определении пульсации как природного явления не существует, ибо всё, что в данном случае известно о пульсациях сосредоточено в одном виде механического движения – сжатии и расширении и двух элементарных силах – притяжении и отталкивании (здесь важно в качестве поправки замечание Ф.Энгельса: «притяжение и отталкивание рассматриваются нами тут не как так называемые «силы», а как простые формы движения (1955, с.46). Таким образом, пульсации, опознаваемые в геологической концепции Мартьянова, сами собой определяются как «перемежаемость эпох сжатия и расширения». Отсюда исходит та коренная особенность, что была внесена Мартьяновым в пульсационное воззрение как общенаучную теорию на правах индивидуальной специфики творца. Излагая свою философскую систему, а правильнее сказать, научное мировоззрение, пусть даже в угадываемом эпистолярном виде, Мартьянов демонстрирует гносеологическую, прежде всего необходимую для творчества, сторону идеи пульсации. А онтологически, в научную практику, идею пульсации он внедряет в форме самого примитивного механического движения – сочетания сжатия и расширения, притяжения и отталкивания. «Размышления о пульсациях Земли» есть неопровержимый полнейший эмпирический банк данных о пульсациях простого механического взаимодействия; о пульсациях химического, психического либо эстетического порядка у Мартьянова нет упоминания, хотя интригует, что в сонатах Бетховена им был указан пульсационный макет. Видеть в этом какой-либо изъян совершенно неправомерно и между гносеологическим и онтологическим уровнями в гнозисе Мартьянова нет противоречия, а из их синтетического слияния выходит особенность полновесного творческого аппарата. Мартьянов дал пульсационному воззрению самое важное: фундаментальные начальные формы в виде элементарного механического движения сжатия и расширения; пульсации вошли в геологию под знаком этого примитивного механического взаимодействия и Мартьянов, в конце концов, соблюдал традицию своей науки.

И тем не менее пульсации Мартьянова отнюдь не есть чисто механические движения, а точнее сказать, вовсе не лабораторные механические движения, ибо механические движения, совершая «перемежаемость сжатия и расширения», в целокупности превращаются в пульсациях Мартьянова совсем в другое качество: в условиях Земли – в геологические движения, в условиях космоса – в астрономические движения. Непонимание этого парадокса служило и служит основной причиной отвержения в целом или неприятия по частям пульсационного воззрения Мартьянова. Философская причина этого недо-разумения лежит в том догматическом подходе к механическому движению, какой бытует повсеместно при гегемонистском отношении к материализму, а в системе ленинского воинствующего материализма гнездится в абсолютизации сенсуализма (материя первична, сознание вторично) как превалирующей формы мировоззрения.

Сущность парадокса состоит в том, что пульсации, понимаемые как способ чередования, представляют собой онтологию классического движения, состоящего из противоположных моментов. Явление «перемежаемости» противоположных форм было известно ещё античным мудрецам, и Аристотель создал учение о противоположностях, которое по настоящее время лежит в основе научного понимания классической механики. В средние века кардинал Николай Кузанский формализовал это положение в формулу coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей), дающую динамическую взаимосвязь крайностей. Аристотель провозгласил закон противоречия: «невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому в одном и том же отношении», В другом понимании этот закон удостоверяет суверенитет противоположностей, то есть, противоположности не могут сосуществовать одна в другой и для каждой противоположности наличествует свой закон и своя формула, – к примеру, белое не может бытовать в чёрном, как и чёрное в белом, и для белого имеется тот единственный закон и только одна формула, которые делают его белым, а не чёрным; аналогично для чёрного. Взятые для механических форм сжатия и расширения подобные отношения дополняются конечной изоляцией, то есть конечность одной крайности изолирована от конечности другой и они не могут в одном акте исходить одна из другой , а только следуют одна за другой, порождаемые внешними причинами. Закону противоречия Аристотель придаёт высший ранг и возводит его на пьедестал универсального принципа бытия: «Мы же приняли, что в одно и то же время быть и не быть нельзя, и на этом основании показали, что это самое достоверное из всех начал»(1975, т.1, с.126), то есть, слагает базовую основу античной натурфилософии.

В совокупности пульсационная концепция Мартьянова зиждется на полном отвержении классического закона противоречия Аристотеля: мартьяновская пульсационная форма – это сочетание противоположностей в одном отношении и в одном акте, одна крайность генетически исходит из другой и без другой не существует. На этой основе базируется специфическое и самобытное пульсационное познание, принципиальное в своих когнитивных критериях и отличное от античной натурфилософии и классической ньютоновской теории познания. Мартьяновская пульсационная механическая парадигма, полученная неклассическим путём (посредством интуиции), естественно включает в себя неклассические же моменты, отличные от традиционных научных постоянных величин. Геологические процессы не подвержены могучему средству постижения точных наук – эксперименту и это есть аксиома, то бишь то, что не вызывает ни малейшего сомнения. Такой же аксиомой понимается факт о малой скорости частиц в геологическом взаимодействии по сравнению со скоростью света, потому тут нет возможностей для релятивистских эффектов, а, следовательно, в геологии не может быть задолжена persona regis (высшая персона) познания точных наук – теория относительности А.Эйнштейна. (В оное время автор сих строк пылал идеей использования теории относительности Эйнштейна в геологии и попал под тяжкий молот мартьяновской критики. В письме ко мне он написал: «Так вот, именно моя интуиция абсолютно исключает метафизическое утверждение Эйнштейна о постоянстве скорости света. Как всякая ложь, оно бьёт по моим нервам, как диссонанс, как кусок грязи на лице или на картине... И Вы пытаетесь меня склонить к введению этого в геологию, – это абсолютно исключено!» (от 24.01.72г.). В силу только этих аксиом законы точных наук обладают эффектом ограниченного действия в геологическом мире. Однако физические законы не потому не пригодны в геологии, что в последней нет места эксперименту и в ней малая скорость движения частиц, а потому в геологии нет места эксперименту и тут малая скорость движения, что геологическая действительность являет собой такой особый континуум, где данные параметры не действенны.

Но какова та институция, что делает геологическую реальность непостижимой для познания точных (экспериментаторских) наук (Мартьянов говорит: «проблема пульсаций Земли не решается в границах экспериментальных наук»), а сама она раскрывается через вдохновенное (интуитивное) состояние духа, и, наконец, какова та таинственная сила, что совместила в одном отношении и одном акте взаимоисключающие крайности и в одном лице – моменты «быть» и «не быть», породив дивное чудо – пульсации земного вещества? Ответ на это вопрошание, однако, вовсе не сложен и аналогичен тем же очевидным аксиомам: институция и сила земных пульсаций принадлежит естественному единственному раритету – истории.. Со времён Авраама Вернера истина о том, что геологические движения есть естественная история Земли, служила неопровержимой аксиомой при всех опровергаемых теориях и гипотезах и сохранилась по настоящее время, – так, современный исследователь С.В.Мейен уверенно вещает: «Наряду с биологией геология традиционно рассматривается как историческая естественная наука». Но для современной аналитики всё оказалось не так просто, как в прошлом, и тот же С.В.Мейен сообщает: «Тем не менее именно в геологии теоретическая монополия историзма подверглась в последние десятилетия жесткой критике. Особенно это касается той разновидности историзма, которую называют «генетической концепцией», или «генетическим подходом» (1982, с.361). При специальном, «генетическом», рассмотрении из словоформы «геологическая история» полностью выветривается аксиоматическая простота, вкупе с определённостью и содержательностью понятий, что приводит к их утяжелению или к исторической редукции. Это последнее осуществляется за счёт того, что нематериальное, духовное качество истории вытесняется эмпиризацией или, более точно, объективизацией, когда история геологии берётся и выводится как некий материальный предмет и так называемый исторический объект, и невещественная консистенция истории некорректно ставится в соотношение с конечными параметрами, то есть: историзм-структуализм, генетический подход – агенетический подход, история-генезис и прочая. Существенное здесь полагается в том, что в таком виде находит своё отражение в геологии основополагающая максима материалистической философии – материалистическое понимание истории , имеющей себя в качестве станового хребта системы диалектического материализма. В философии, где тезис о первичности материи и вторичности сознания поставлен в ранг неукоснительного догмата, история не может существовать в своём духовном первооблике, а неизменно будет редуцирована.

Соответственно в геологии бытуют различные схемы объективации истории, – так, к примеру, В.И.Оноприенко указывает: «Большое значение исторического метода в геологии не исключает того, что историзм здесь ещё часто используется не как точный научный метод, а как эвристический приём, «инструмент наведения при решении тех или иных задач» (1982, с.381). В силу этого в цикле геологических наук обособляется отдельная дисциплина под названием «историческая геология», которая в действительности есть не столько «исторической», сколько «палеонтологической», а Р.Г.Бенсон откровенно поделился негативными впечатлениями от «историчности» всей геологической историографии, заявив, что «я тоже пришёл к выводу, что ничего специфического в историографии исторической геологии нет. Действительно, если отвлечься от философии, в историографии никаких уникальных особенностей нет, кроме особого объекта изучения, в этом и заключается её необходимое отличие от других наук» (1986, с.43).

Однако же Мартьянов, наперекор авторитетам большой науки и геологическому общественному мнению, обнаруживает как раз «специфическое» геологическое явление, а именно: пульсации – «самый замечательный вывод геологии», в силу которого геология становится испытательным полигоном естественной истории планеты in vivo (на практике) и совокупным историческим познанием in vitro (в теории). Через пульсации Мартьянов узнаёт нетленную историческую природу геологического движения и в отношении геологии убеждает: «Только она располагает методом для реставрации истории планеты, и только она способна рассматривать все явления природы как стадии развития во времени». И пульсации потому являются столь выдающимся «выводом геологии», что в синтетическом (in vivo+in vitro) виде они непосредственно обращаются в геологическую историю, а Мартьянов не без изящества приходит к самому простому, но не всеми признанному, рецепту: «Из этого вытекает, что геолог, анализирующий историю Земли, должен всецело исходить из её каменной летописи и смотреть вниз – на Землю» (2003, с.42); столь почитаемый Мартьяновым Михайло Ломоносов назвал земную кору «Евангелием Природы».

Интуитивно ощутив пульсации уникальным геологическим явлением, Мартьянов совершил духовный подвиг, но не в сфере геотектоники, где он дал реальное подтверждение ранее открытым пульсациям сжатия и расширения, а в философской области теории познания, дав после Чарльза Лайеля новую схему познавательного постижения в геологии, о чём речь пойдёт в дальнейшем. Когнитивные моменты мартьяновского творчества – интуиция, ощущение прекрасного, откровение, вдохновение – однозначно и беспрекословно удостоверяют первичную инициативность духовного фактора в его научном мировоззрении, – и этим Мартьянов становится врагом всей системы воинствующего материализма и его гвардии – социального института. Как учёный-геолог, Мартьянов не представлял особой опасности для последнего, ибо для так называемой советской геологии неотсортированный комплекс всевозможных гипотез, теорий, допущений является ноуменальной тривиальностью и гипотеза пульсаций суть одна из них и только, но как мыслитель и философ он попадает под жесткий антагонизм режима, поскольку замахнулся на sanctum sanctorum (святая святых) диалектического материализма – на закон о первичности материи и вторичности сознания.

Но, трактуя незаурядные моменты теории пульсации, Мартьянов всё же не смог перевести пульсационное постижение в более менее компактную самобытную пульсационную теорию познания. Великий геолог не успел поставить точку над i в пульсационной теории и не сделал вывод о наличии двух типов пульсаций. И, тем не менее, идея о двойственности пульсационного процесса, равно как и геологической истории, зримо прослеживается в наследстве гениального учёного. Первый тип следует назвать «онтологическим» и он опосредует наглядную видимость пульсаций как последовательное чередование двух противоположностей. Особенно ярко этот тип явлен в простом механическом движении, в «перемежаемости» сжатия и расширения, что часто маскирует в этом виде собственно мартьяновский тип. Этот последний должно именовать «дуалистическим» (диалектическим, философским или историческим), ибо он составляется не из простого чередования, а непрерывного взаимопроникновения противоположностей в одной связке и в одном акте. В динамическом отношении такие пульсации есть не что иное, как геотектонический принцип геологической истории.

При всей незавершённости пульсационной думы Мартьянова, его новаторское мышление даёт о себе знать неоднократно и, хотя оно беспрецедентно в геологии на тот момент, всё же на русском научном пространстве находятся вполне определённые точки, где учёный обретает идейную спороднённость, – и это пункты, где обитают Вернадский, Кропоткин, Вавилов, Богданов и другие загубленные гении России. Это пространство я условно назвал русской либеральной наукой и о нём необходимо вести специальную беседу в рамках особо обозначенной темы. А здесь по этому поводу следует отметить, что несомненной заслугой Мартьянова, похоже, им самим не до конца осознанной, служит сообщение процессу пульсаций, который по видимости имеет вид замкнутого цикла, направленного и даже целенаправленного исторического характера. Уравнивание пульсаций и истории, а правильнее сказать, обнаружение взаимной связи и соответственно двойственной структуры обеих, явилось новацией не только для геологии, но и для истории; итак, в новой транскрипции история есть пульсации противоположностей, а пульсация есть история противоположностей. Но лишь в недрах русской духовной доктрины имеется логия, могущая выступать философским обоснованием этого, – великий русский философ Н.А.Бердяев создал оригинальную методику исторического исследования, исходящую из дуалистической природы исторического процесса. Бердяев познал, что «...между «историческим» и «историзмом» существует не тождество, а огромная разница и даже противоположность. Историзм, свойственный исторической науке, сплошь и рядом бывает очень далёк от тайны «исторического». Он к ней не подводит. Он утерял все способы сообщения с этой тайной. Историзм не познаёт, не понимает – мало того, он отрицает «историческое». Главное Бердяев высказал в следующих словах: «Историческое» есть некоторый спецификум, есть реальность особого рода, особая ступень бытия, реальность особого порядка» (1990, с.с.6,12). На базе этого «спецификума», имеющего духовную природу, Бердяев обособляет особую небесную историю, а традиционная история, которая опосредована в материалистическом понимании истории, выделена русским философом в понятие земной истории. И традиционная геологическая история или историческая геология представляет собой чисто земную историю, тогда как пульсации открыли дорогу небесной истории в геологии.

Историческое сочинение Бердяева есть украшение вдохновенного образа мышления, но даже в среде русской духовной философии, где интуитивный метод познания обладает высшими правами, бердяевский шедевр мало известен по настоящее время. Причина, по всей видимости, кроется в том, что историко-методологическая новация Бердяева дана в исключительно теоретическом и чисто умозрительном виде, не имея системного эмпирического обоснования. И если последнее верно в отношении истории и философии, то оказалось, что в недрах русской геологии наличествует то, что смело можно определить как онтологизацию именно того, что Бердяев определил как «историческое», – и это есть явление пульсаций, выведенное учителем Мартьянова – академиком М.А.Усовым. В силу неблагоприятных исторических обстоятельств постижение Усова было дано только в тезисной форме и первым основополаганием здесь требуется считать тезис, звучащий как физический парадокс, а если угодно, абсурд: «1) Земля не потому сжимается, что охлаждается, а потому охлаждается, что сжимается». Мартьянов писал по этому поводу: «Наиболее важным нам представляется первый тезис. На протяжении всей истории геологии теплота рассматривалась как первопричина тектонических движений. Утверждая, что Земля охлаждается потому, что сжимается, М.А.Усов поменял местами причину и следствие» (2003, с.31). Однако Мартьянов не совсем точен в выражениях: Усов ничего «не менял», а целокупно показал «некоторый спецификум» как такое своеобразие, которое коренным образом отличается от лабораторного физикократического макета. И всё же на первое место в усовских новациях Мартьянов поставил познавательный (философский) параметр: «Необычайно глубок и прогрессивен и второй тезис – о возникновении тяжёлых атомов внутри планеты....Однако и в этом случае мы не находим ни логических, ни фактических его обоснований, Поразительное несоответствие между глубиной тезисов и туманностью рассуждений при их обосновании со всей ясностью показывает, что тезисы являются проявлением гениальной интуиции М.А.Усова» (2003, с.32).

Таким образом, философское глубокомыслие и неограниченное умозрение Н.А.Бердяева приобрело онтологическое воплощение в открытии натуралиста академика М.А.Усова, и не в первый раз когнитивные пути русского естествознания спонтанно пересекаются с мудростью русской духовной философии. Но как раз в этом советский социальный институт обнаруживает основную угрозу для своего идеологического бытия: академик М.А.Усов свёл свои пульсационные наблюдения в монографии «Фазы и циклы тектогенеза Западно-Сибирского края» (Томск, 1936г.), но тираж монографии был рассыпан и уничтожен. Усов не выдержал такого удара, заболел и в 1939 году скончался. Академик М.А.Усов, таким образом, пополнил число жертв мрачного периода русской науки. Хотя, как будет показано в дальнейшем, Мартьянов упустил у своего учителя очень ценное онтологическое качество русского пульсационизма, но самое главное он усвоил и далее развил в пульсационном воззрении, – и это главное есть его независимое и самовольное научное мировоззрение, всецело опирающееся на интуитивно-историческое духовное начало, – философия и гносеология пульсационного учения.

––––––––––––––––––––-

Примечания

1. По свидетельству очевидца (дочери Ольги) на следствии Мартьянов заявил: «Советский строй я считал отклонением от исторического пути развития человеческого общества и поэтому я считал его временным явлением, которое должно себя изжить». Мартьянов был осуждён по статье 58-10 УК РСФСР «За антисоветскую агитацию и пропаганду»

2. Эпитафия Ньютону передана Мартьяновым по смыслу, а дословный перевод надгробной надписи следующий: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первым доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов. Он исследовал различие световых лучей и появляющиеся при этом различные свойства цветов, чего ранее никто не подозревал. Прилежный, мудрый и верный истолкователь природы, древности и св.писания, он утверждал своей философией величие всемогущего Бога, а правом выражал евангельскую простоту. Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого. Родился 25 декабря 1642, скончался 20 марта 1727). На скульптуре Ньютона в Кембридже высечены слова Лукреция: «Qui genus humanum ingenio superavit» (превосходил разумом род человеческий). Ж.-Л.Лагранжу принадлежат слова: «он самый счастливый, – систему мира можно установить только один раз»

3. Поэт А.К.Толстой сказал в романе «Князь Серебряный»:

   «Ходить бывает склизко 
   По камешкам иным. 
   Итак, о том, что близко, 
   Мы лучше умолчим»

(Продолжение следует)