Онтологические прогулки

В детстве я так был похож на паука. Я сидел в чулане у тетушки Аделаиды и перебирал какие-то тряпки. Говорить я не мог, но часто видел во сне разные необыкновенные места, например, церковь Всех усопших на Лэнгем-плейс. Однажды тетушка сжалилась надо мной и привела в дом двух бродячих экстрасенсов, чтобы те воздействовали на меня биополем; она думала, - от этого я стану лучше пахнуть и приобрету некоторую коммуникабельность. Однако, увидев меня, экстрасенсы в ужасе попятились; не могли же они признаться тетушке, что попросту испугались, поэтому, стали бормотать, что их светлая энергия может воздействовать лишь на то, что хоть чуточку предрасположено к свету; во мне же нет ни капли света - одна тьма.

Уже тогда я понимал, что все это - ложь. Нет у них никакой энергии, и во мне не только лишь тьма. Нам всем здесь очень-очень тяжело из-за чрезмерной плотности бытия. Из-за этой плотности я и стал таким паукообразным; в теле совсем не чувствуется вода, у кого-то по организму течет чистейшая вода хрустальным прозрачным горным ручейком, а во мне перекатывается какое-то варенье из дягеля с яблоками. Опять же, если человека долго не кормить, то он очень скоро умрет. Я же, подобно клещу, могу жить без еды целый год. У нормальных людей организм «переваривает» пищу: крахмал разлагает на сахар, протеин - на аминокислоты; у меня же просто растворяется все, как в серной кислоте, организм и слов-то таких не знает -«протеины», «крахмал». От людей исходит ровное благородное тепло, а от меня - какая-то удушливая подвальная духота. У людей нежно-розовые бронхи и изящные альвеолы; во мне же болтаются какие-то серые нити, якобы для того, чтобы дышать; а зачем мне, спрашивается, дышать, если я могу и вовсе не дышать. Цвет кожи у меня меняется, как у хамелеона, потому что организм очень быстро перестраивается то на выработку меланина, то - каротина, то - гемоглобина. Все нормальные люди состоят из клеток, а во мне нет никаких клеток и не было никогда. И печени у меня нет. И гипофиза.

Это из-за плотности, из-за чрезмерной плотности бытия, которая деформировала мое тело, но не тронула душу. Душа сияет в глубине, как первая клубничка, душе не надо слов, она трепещет себе иным порядком, жмурится в предчувствии чего-то ослепительного. От этого и необыкновенные сны, и чудесные места, многие из которых не зовутся никак... Плотность она от греха: грех не дает расти вверх и вширь, переливаться свободно через край, не дает всему потечь весенним ручьем, но садит на цепь, приковывает к месту, вписывает в железные рамочки, испепеляет восхитительные возможности, высасывает все силы. У них, у других людей, чрезмерная греховная плотность бытия телу не повредила, но душу покорежила: стала их душа бесцветная, дупляная, пустая, снов уже больше не видит...

Но, раз в неделю проходят мимо окон удивительные люди - маргиналы. Они разорвали греховные путы и идут отсюда, из этих плотных мест, как они говорят, «на край», туда - к краю, к Раю. Они уж не погрязнут, как олово в воде, идут-идут отсюда туда, где менее плотно, где и ветер такой, что вмиг оторвет от земли и умчит в Иное. И край тот есть прекрасная радуга, увиденная
Ноем, и край тот есть радость, где уже не очень-то и надобны солнце и луна, поскольку лишь моргнешь только и к глазам уже подкатывает свет всесветлейший. Что смерть, что жизнь - одно лишь дуновение, а свет не кончается и не кончится никогда. И страха уже нет внутри, но только мир и бездна.

Об этом хорошо сказано у маргинального поэта на С.:

Само будь себе дугою
И расстанешься с тугою.
Се тварь вся не насыщает!
Бездна бездну удовляет.
 

На тот край долетают искры бесконечно далеких костров и звуки иных миров, а вечность - вот она уже, в самом теле; никогда отсюда и не уходила, всегда тут была. И здесь стыдятся даже произносить слово «погиб», ибо, исчезая видимым образом, все уходит к Господу в круг невещественного и нетленного. Там, на краю тоже действуют, конечно, мертвые и грубые стихии, но действуют, словно бы, уже со смущением, исполняя надоевшую роль вульгарной «природы», и в этой примитивной театральности раскрывается теплая и слезная надежда на новый мир без мрачного рва и ада, без хватающей все мохнатой лапы, без этой тяжести и этой плотности. Утром там сквозь слегка прикрытые ресницы проступают, словно неожиданный пушистый снег, а то, словно бесцветный дождь, миры первородные и нерукотворные, а также незримые веревки, что держат преходящую материальную сень, утаенные формы и вечные образы. У нас - материя и форма, плоть и дух, стена и истина, смерть и жизнь. А на краю-то как? Так, да уже и не совсем так. Так, что действительно всегда произнесешь легко: «В благовонии мира Твоего течем.»... Скажешь и потечешь, и засияешь, как горящий елей из лампад, и заблистаешь светом вечности, и встанешь, как Авраамов шатер...

Так бредил я сияющим величием маргиналов, их краем, где возможно все, их свободой, их бездной, их радугой... Думал я свою паучью думу, перебирал тряпки в чулане. Ведь мир-то я слишком хорошо знаю: сам в центре мира сижу и отлично себе представляю, что он такое; в самой его сути ворочаюсь, как в густом киселе. И что - возможно ли в мире такое, как на краю? Никак невозможно! Мир потому и мир, что не таков совсем. А раз мы в мире, то значит для нас края нет нигде. А слово же «нигде» и значит «везде»: и я всегда на краю и не нужно идти никуда, поймешь, что ты на краю, и будешь воистину на краю. А маргиналов жалко, потому что они к границе идут, значит не дойдут до нее никогда, к тому же, как назло, и земля круглая оказалась: будешь идти вперед и приходить в одну и ту же точку, а настоящего края никогда не обнаружится. Если нащупаешь край, то, значит, что ты уже за пределами мира. А что его нащупывать, если он с тобой всегда и везде, если все есть край и «некрая» никакого просто нет? Значит все мы, и даже я, человек-паук, все мы маргинальные и магистральные. Значит, решив выйти в белом жабо, когда все лежат на загаженном полу в общественном туалете, среди лежащих на полу, я увидел, главным образом, себя, когда все, кто только мог, вышли радостно в дурацких этих белых жабо.