Литературная критика

Вот уже некоторое время полутора миллионный
Челябинск тихо и мирно борется с соседним Екатеринбургом за
собственную столичность.

Пожалуй, никто в целом мире, за исключением разве что самих южноуральцев об этом и не подозревает. Не то, чтобы
Челябинцы как-то претендовали на центральное положение своего города на Урале, таких территориальных проблем
здесь не было и нет. Просто каждый раз сепаратистки настроенные южноуральцы корректно уточняют: свердловчане
зря претендуют на всю территорию середины России. Де, Екатеринбург, конечно, родина
Ельцина и рок-группы
«Наутилус Помпилиус», да и вообще мощный промышленный, научный и культурный центр. Но - лишь для Среднего
Урала.

У Южного Урала собственная гордость. И столица, соответственно, должна быть тоже своя. Соседи нам не указ. Мол,
чужого нам не надо, но и своего мы ни за что не отдадим.

А своего у нас предостаточно. И свои любимцы народа и свои заказные убийства. И свои предвыборные интриги и
свои олигархи, как без них! Есть даже собственная история с местным прокурором и свои собственные терракты (с
благополучным, слава Богу, исходом).И чеченский след и доблестный ОМОН, сражающийся в Дагестане. Всё как у
людей. Всё как у столичного люда. Как у «взрослых».

Хотя с другой стороны, нет, кажется, спокойнее и (тьфу-тьфу-тьфу) стабильнее региона, чем наш. Поэтому и
расцветают пышным цветом домашние радости. И придумываются такие вот сонные, вялотекущие споры,
напоминающий распрю тупо и остроконечников из бессмертного памфлета
Даниеля Дефо. С ними мы тут, «на местном
уровне» и входим в новое тысячелетье.

Теперь всяк мнит себя главным. И вообще-то это правильно и почти справедливо. Новое Средневековье наступает
буднично и незаметно. Жечь книги и устраивать на главной площади города показательные казни нет никакой
необходимости, все это и так, бескорыстно сделают по телевизору. И не по одному разу. Грядущий Хам, которого
долго и беззаботно боялись, уже давно стал частью истории, нашим общим героическим прошлым и значит,
неотъемлемой частью настоящего.

Никто не заметил, как постепенно произошла смена ассортимента в киосках Росспечати. И если порой подходишь, по
инерции, то купить там все равно будет нечего. Изданий продается великое множество. А вот читать нечего.
Информации - ноль. Вымывание ассортимента серьезных газет произошло мгновенно. Как волевой акт. Говорят, -
рынок.

Между тем, в качестве исключения, нечаянно затесавшиеся в киоски «Культура» и «Литературка» долго не
задерживаются, скупаются народом на корню, появляются у перекупщиков. Значит, есть спрос. Но общий культурный
фон, «уровень моря» действительно пал. Ладно, телевизор, какой с него спрос?! Но достаточно взглянуть на
гастрольное расписание заезжих знаменитостей. Если раньше хотя бы выдерживался баланс между искусством
коммерческим и серьезным, то теперь нормальный театр, выезжающий на гастроли - большая редкость. Народ валом
валит на ужасающего уровня антрепризы. Они, кажется, задавили собой все более или менее живое. Настоящее.

Самое неприятное, что публика думает, что так оно и должно быть; что это и есть настоящий, русский, общедоступный
театр.

Пока все идет, движется нормально. Критерии качества трещат по всем швам, но пока еще держатся. И, покуда живы
«старики», «то еще поколение» - окончательно не утрачены. Но, если развращение зрителя будет продолжаться такими
наступательными темпами, через пару лет даже незначительно усложненная, обремененная эстетическим вкусом
постановка, будет восприниматься как нечто заведомо элитарное. Не то, что мните вы, природа!

Мы постепенно отвыкаем читать книги. Книги перестают быть нормой нашей жизни, единицей ее измерения. Вы не
замечали, что требуется усилие, чтобы взять в руки книгу, а не журнал или газету. Чем больше книг мы покупаем, чем
больше новинок скапливается на наших столах и полках, тем меньше желания добраться до эпилога. Пролистаешь
предисловие и тут же отложишь - до лучших времен. Интересно, когда это они все-таки наступят?

В провинции по прежнему продолжают неистово любить слово «духовность». За него тут и убить могут. Типичный
симптом инерции внутренней жизни, нуждающейся в каких-то внешних подпорках: наедине с собой ведь не будешь
всерьез думать о «духовности» или «духовном». Вообще, вся возня вокруг этого непонятно что определяющего
понятия напоминает реакцию на вокабулу «боговдохновенный», первый признак (по Набокову) журналистской
пошлости. При слове «духовность» меня каждый раз тянет схватиться за пистолет железной логики аргументов. Самый
сильный из которых звучит для меня так: неужели же вы думаете, что я не могу вставлять это дурацкое словечко в
каждом своем абзаце?

Понятно, что привлекает ленивых духом в этой самой пресловутой «духовности» - предельная абстрактность и полная
размытость критериев. Именно эта проблема отсутствия внятной системы этических и эстетических координат кажется
мне сегодня для нас самой важной.

Провинциальный делатель смотрит на сторону и оценивает себя чужими глазами. Сам он поэтому не в состоянии
оценить своих задач и надоб - свою деятельность он выстраивает по уже готовым лекалам, чаще даже глубоко и не
вникая в суть процесса. Начало собственной логики развития мегаполиса приходится на спокойное осознание
собственного места: «здесь Родос, здесь и прыгай!».

И, вторым этапом, возникает осмысление соотношения этого своего уникального местоположения со многими
другими «весями». Пресловутый переход власти в регионы включает схожие механизмы и во всех остальных
проявлениях местной общественной жизни.

Другое дело, что в каждом конкретном случае сталкиваешься с разреженным воздухом отсутствия самого главного,
самого насущного. И главный дефицит в провинции отнюдь не информационного или финансово-экономического
свойства.

Люди - вот главное богатство, которого нам сейчас особенно не хватает. В Москву едут лучшие из лучших. Как мазь
Вишневского она оттягивает не только болезнетворные бактерии, но и самый стержень иммунной системы
региональных человекоресурсов. У нас ведь выбирают место жительства, но не соседей.

Их-то, как раз, чай не Америка, не выбирают: что есть, то есть. Особенно справедливо это для моих «родных
палестин». Признак центра, столичности - наличие сотни собственных своих каких-то персонажей, ста лиц в прямом и
буквальном смысле.

В темноте, да не в обиде. Россия как бы сама себя не знает, но только-только пытается выстроить свой законченный
образ. Процесс становления и постоянных перемен, разрушение привычных социокультурных механизмов оказывается
неожиданно плодотворным для текущего культурного строительства. Особенно ощутимо это по принципу контраста.
Перепад давления между отдельными частями страны, как лёд и пламень, оказывается просто сокрушительным.

Столицы уже давно построили капитализм. И, значит, вошли в полосу постиндустриального самодовольного
постмодернизма. Провинция по-прежнему прозябает в состоянии прописей - в непрерывном самосозидании и
становлении. Она все еще зависает на уровне определении своей физики , законов земного притяжения; собственной
индивидуальной онтологии , столь свойственной живой как жизнь модернистской поэтике.

Отставание иной раз выворачивается, прикидываясь лидерством. Так особый, засушливый навсегда и простывший
климат, позволил сохраниться реликтам, например, метареализма. Прочитав местный толстый журнал, потрясённый
рафинированный столичный эстет Борис Кузьминский написал в «Коммерсанте», что «Уральская новь» оставляет
ощущение какого-то «совершенно оригинального культурного среза, экзотического и захватывающе чуждого. Как если
б столичным литераторам организовали тур к бушменам в Австралию».

Сытый голодного не разумеет. В этом смысле, тут у нас, по краям , всё только начинается.

Кстати о постмодернизме, этом пресловутом иммунодефиците культуры ХХ века. Глубоко убеждён, что в современной
российской словесности он еще как следует и не расцвёл. Он, быть может, вообще, онтологически враждебен
литературе как виду человеческой деятельности.

Скажу еще более жестко: либо ты писатель, либо - постмодернист. Постмодернизм - это нечто ненастоящее, то, что не
имеет (если вспомнить сначала Платона, а потом теории Ж. Делеза) эйдоса, эйдической подосновы, базиса. Это -
обманка, симулякр. То есть субстанция, стремящаяся подменить собой живые, жизненно необходимые вещи и
процессы, выдать подделку за оригинал.

Делез предупреждал о стремлении симулякра выглядеть более естественно, нежели самая естественная вещь.
Вакханалия обманок и симулякров разного рода, захлестнувшая либеральные демократии, способствует установлению
некоей единой симулякросферы. Человек в ней полностью отчужден уже не от средств производства, но от самого
себя, от своих естественных потребностей.

Точной метафорой подобного положения оказывается деятельность американского художника болгарского
происхождения Кристо. Он, если помните, упаковывает в ткань и целлофан берлинский Рейхстаг, а то и целые острова.
В этом смысле нам еще как-то повезло, у нас еще слишком много «крови» и «почвы». Это именно тот случай, когда
азиатчина наша имеет явно положительный эффект. Хотя тревожных симптомов с каждым днем все больше и больше -
взять хотя бы явно телевизионный характер нашей политики.

Постмодернистское сознание есть некий инфантильный менталитет, воспринимающий искусственные, просчитанные
художником создания за единственную природную данность. Так, порой, мальчишки воспринимают видеобоевик не
как сумму усилий съемочной группы, помноженной на тактико-стратегические задумки продюсера, но как явление
природы. Как саму жизнь. Идеальный постмодернист напрочь лишен творческой рефлексии. Он ест только то, что ему
дают. Этакий птушник, который за любимую рок-группу родину продаст, а за какие-то клановые условности маму
зарежет.

В этом смысле, главным постмодернистом всея Руси нужно считать наших попсовиков-затейников,
Бари Алибасова и
группу “На-На”. Вот где точный расчет на внедрение симулякров в массы. Гиперсексуальные жеребцы в абстрактных
целлулоидных с блестками хламидах, центонные тексты не имеют с традиционной антропоморфностью ничего общего.
Прыгающие комиксы на темы коллективного бессознательного. Шоу оно и должно быть таким - ярче и громче,
нелепей, неестественней жизни.

Мне кажется, что о постмодернизме можно говорить только применительно к политике и шоу-бизнесу, то есть
ценностям даже не второго - десятого порядка. Осознавая свою ущербность, эти многостепенные надобы и стремятся
агрессивно подменить собой самое простое, самое нужное. Можно даже вывести некую закономерность, пропорцию:
чем больше плачет по некоей надобе правило «бритвы Оккама» ( не умножай сущностей без надобности ), тем с
большим шумом, с большей помпой сопровождается ее внедрение в массовое сознание.

Постмодернизм - это видеоклипы, реклама, показы мод, глянцевые журналы, вся эта пошлая индустрия развлечений,
которая призвана создать иллюзию возможности какой-то иной, недостижимо стерильной жизни. Та самая индустрия,
что безотходно вырабатывает все новые и новости и новые потребности.

Литература, в этом смысле, нечто иное. Она - естественная необходимость, помогающая реализоваться, проявить себя,
закрепить свою самость, Постмодернизм же, напротив, не способен дать чего-либо нового, он все только отнимает, это
такой энергетический вампир, которому все время мало.

Есть множество подделок под литературу, которые сохраняя все внешние атрибуты, тем не менее, выхолащивают саму
ее суть - все эти бестселлеры в ярких обложках, кровавые боевики и розовые женские романы, скроенные по одним и
тем же лекалам и заранее предназначенные на продажу.

Рукопись, конечно, тоже можно продать. Но лишь тогда, когда она отработала свое предназначение внутри пишущего,
когда помогла ему познать нечто новое, переместиться из одной точки экзистенциального пространства в другую,
более высокого порядка. Истинный литератор всегда лукав, так как имеет возможность убить сразу двух зайцев -
решить с помощью письма, этой традиционной для России формы духовной деятельности, свои насущные душевные
проблемы. И, одновременно, поспособствовать наполнению семейного бюджета. Второе - всегда вторично. А не
наоборот.

Это, кстати, всегда очень ясно чувствуется, энергетика текста не дает подделке никаких шансов выдать себя за
откровение. Конечно, плох тот писатель, кто не мечтает написать бестселлер. Но многократно хуже тот, кто пишет его,
прежде всего, не для себя.

Способность воспринимать тонкости драматического искусства можно только в провинции, где еще не пришли к
полному слиянию жизни и жизненно-подобных образов. Столицы все больше скатываются к плакатной
прямолинейности шоу, к эскалации пиротехнических вооружений. Не даром в передовиках здесь - Ленком и Сатирикон.
Все меньше в атмосфере спектакля играют роль усилия и мастерство актеров, красота ансамбля, на первом месте теперь
стоят агрессивная сценография, избыточная режиссерская псевдоконцептуальность: тут хлопают не игре на «разрыв
аорты», но находкам драматурга и, увы-увы, знакомым физиономиям. Все это, кажется, прямо противоположно сути
классического, психологического театра, где привыкли брать умением, а не числом. Умением да умом.

Уникальная труппа челябинского академического театра драмы уже несколько лет пытается осуществить проект
«Театр Чехова», предполагающий одновременное существование в репертуаре всех пьес великого драматурга. Работа
идет кропотливая, несуетная, сосредоточенная. После «Безотцовщины», «Дяди Вани» и «Чайки» пришла очередь
этапного «Вишневого сада»… Главный режиссер театра Наум Орлов говорит, что художественными средствами ведет
исследование современного мироустройства. И снова Чехов - самый современный, наравне с Пелевиным и Сорокиным,
востребованный автор. В самом-самом конце века. В самом, между прочим, начале века грядущего.

Держать форму академическим артистам, быть может, помогает, как не странно, наша… бедность. Особых соблазнов в
виде халтуры или легкого заработка Челябинск не предоставляет. Таких возможностей (ролик на радио записать,
праздничный концерт провести, на политика какого поработать) - раз, два и обчелся. Вот и выходит, что ничего, кроме
театра у наших актеров не остается. Если бы вы видели, с какой отдачей, с каким эмоциональным и интеллектуальным
напряжением работают наши звезды!

Не их вина, что Челябинск практически не имеет театральных критиков и профессиональных театроведов. Тем быстрее,
работы их станут легендарными! Да, обидно, что цветами заваливают не своих народных и заслуженных (звания имеет
более половины труппы), но заезжих халтурщиков с тремя стульями вместо декораций. Еще более обидно, что самый
захудалый театр-студия, расположенный в столицах обречен на внимание «театральной общественности» и «обширную
прессу» только в силу своего местоположения. Тут и последние станут первыми.

Если составлять метафорическую карту города, то театр наш будет местом, где живёт его душа. Не зря Челябинск
долгое время считается одним из самых театральных центров страны. Здесь всегда было плохо с литературной и
пластическими искусствами, но, вот театр процветал и развивался здесь всегда. Почему так - никто не знает. Но то, что
тенденция эта имеет место к разрастанию - понятно даже местному начальству.

Единственное преимущество, которое имеет местная «творческая единица» перед творящими единицами других
«субъектов федерации» заключается в том, что у нас куда не кинься - ничего нет. Но главное - уметь извлекать из всего
выгоду. Менять минусы на плюсы. Голь на выдумку хитра. Челябинский классик не зря написал:

Ты стал себе Адамом,
Дающим имена…

Когда ничего нет и все приходится создавать с белого листа, заново открываются заманчивые перспективы для
созидательных процессов.

Приходится заново изобретать велосипед, трудиться сразу в нескольких направлениях, над несколькими проектами,
нести «знания» в массы. В отличие от столичного куратора, провинциальный культуртрегер бескорыстен по
определению: потому что чем лучше делает он свое дело, тем меньшему количеству народа оно необходимо. Тем уже
круг этих милых сердцу бездельников и извращенцев, задумывающихся над смыслом жизни.

Главное следствие тотальной недостаточности и перманентного дефицита - отсутствие внятных критериев. Поэтому,
например, в Челябинске невозможно провалиться: дно (как и другие пространственные ориентиры) здесь отсутствуют
напрочь. И потому - всё золото, что блестит; всё талантливо из-за одного своего факта появления на свет. В этом мы
провинциальны до беспредельности. Впрочем, на всю эту вестибулярную глухоту можно посмотреть и как на
проблески и рецидив постмодернистского сознания. В котором, как известно, системы ценностей и даже маломальская
иерархия отсутствуют напрочь.

В России особенный хронотоп: отставание в один миг может здесь оказаться самым что ни на есть прогрессивным
начинанием. И наоборот, какая-нибудь смелая новация старится вперед зрелости и собственного становления. И
предсказать, что будет считаться модным и прогрессивным завтра практически невозможно.

Художественная и литературная жизнь на Урале, как правило, лишена радикализма. Подавляющее большинство
изготовляемой здесь творческой продукции - маловыразительное, без впадания в какие бы то ни было крайности,
жизнеподобие. Березки и озера, трудовые будни и беспробудная, беспредельная духовность - перманентный кич
художественных салонов или поэтических сборников.

Авангард необходим для утверждения каких-то новых форм. Если художник приходит на пустое, голое место он
вынужден изобретать велосипед - ситуация для наших мест достаточно типовая, распространенная.

Выделиться на нашем безрачье практически невозможно. Когда отсутствуют критерии и адекватность мышления, тебя
не могут заметить. Многие просто не имеют категориального аппарата для описания явлений как-то, хотя бы
минимально отклоняющихся от расплывчато понимаемой «нормы». Большинство это способно лишь на бесконечную
отработку уже давно переработанного. Зачастую явление искусства начинает существовать у нас, только когда
становится штампом. Шлаком.

Тем интереснее исключения нескольких уральских художников, Александра Шабурова и Александра Данилова,
Виктора Плотникова и Олега Ялового. Показательно, что свои творческие стратегии они выстраивают на пересечении
не только жанров, но и различных видов искусств.

Это обстоятельство (невозможность прописать по конкретному ведомству и, значит, оценить, нацепить ярлык,
окольцевать) время от времени сильно тревожит умы местных интеллектуалов. Проблема типологии - вот что болит:
буквы, это всё-таки литература или художества? И как текстуальное соотносится тут с визуальным...

В их творчестве мне особенно важен их предельный (хотя совершенно неагрессивный) радикализм. Мерцательные
стратегии потворствующие созданию объектов малозаметных, на самой что ни на есть грани исчезновения уже и не
искусства даже - но самого материального.

Кажется, чем незаметнее искусство, тем оно радикальнее и честнее.

И всё-таки мы остаёмся в провинции. Примерно так называлось стихотворение в прозе Мартина Хайдеггера, большого
любителя провинциальной жизни.

«Когда во мраке зимней ночи вокруг хижины бушует снежная буря с её свирепыми порывами ветра, когда всё окрест
застилает снежная пелена, всё скрывая от глаз, вот тогда наступает время торжествовать философии. Вот когда
философия должна вопрошать просто и существенно. Всякая мысль должна прорабатываться сурово и отчётливо.
Тогда отпечатляется труд мысли в языке - всё равно как ели, высясь, противостоят буре. И эта философская работа
протекает не как сторонние занятия чудака, засевшего в своём углу. Самое место ей - среди крестьянских трудов».

(перевод А. Михайлова)

Столица избыточна и экстенсивна; здесь много чего происходит. Хорошо быть столичным журналистом и буквально
сидеть на информации, добывая её не ногами, но по телефону: одних министерств и ведомств хватит не на одну газету.
Я уж про Думу и Кремль не говорю!

Провинциальное мышление интенсивно. События здесь не толпятся в повседневности, но растянуты во времени и
пространстве. Каждое из них доступно для осмысления и всестороннего изучения. Значит, не вширь, но вглубь.
Укоренённость в жизни оборачивается дополнительными аналитическими возможностями.

Скажем, чтобы писать, сидя в Челябе вовсе не обязательно, как это принято у москвичей, ездить на дачу. Садись да
пиши. Было бы желание.

Там, где я родился, существуют два мощных, как бы противоположно настроенных источника энергии. С одной
стороны, это всем известное радиоактивное излучение, связанное с выпуском военной продукции и экологическими
катастрофами советского времени. С другой стороны все мы подвергаемся мощному воздействию собственного
центра мира - солярного города Аркаима, открытого и отрытого челябинскими археологами в степях на юге области.
Древнейшая обсерватория, он, что ли, на три тысячи лет старше Трои и на порядок совершенней
Стоунхенджа.
Любопытствующих отсылаю к обстоятельной статье К. Быструшкина «Аркаим - суперобсерватория древних Ариев?»
(« Урал», 1996, № 1).

Так что пограничье, тяготенье к разно заряженным центрам - главная метафора тутошнего нашего существования.
Челябинск стоит не только на стыке известном всем Европы и Азии - по городу (кстати, совсем недалеко от моего
дома), точнее под городом, проходит разлом Восточно-Сибирской платформы. И значит, граница Урала и Сибири.
К пространственным разрывам теперь вот добавились временные. Новое столетье, тысячелетье и все такое.

Но нам ко всей этой пограничности не привыкать.