Онтологические прогулки

Себялюбие находит преграду лишь в чужелюбии, в любви к объектам.

Фрейд

После провозглашения либидо основным культурным бензином, вернее
сказать: после перехода культуры на новый вид топлива, круто
изменилось положение пишущего и читающего. Массовость только
следствие неких глобальных изменений в природе (не общества)
человека. Массовость требует (или просто предполагает)
унификацию и легализацию всего и вся. В мире тотальной инфляции,
где культурные реалии становятся предметом торговли,
манипуляции, всё имеет только ограниченное значение, всему только
небольшая цена (стоимость вообще проблематизируется).
Конкуренция, вернее – её отсутствие, потому что переизбыток
предполагает, вернее – отвергает производство новых реалий. Итог:
мы живём в мире эстетического б/у. Новация невозможна не
потому, что она невозможна, а потому что она возможна (просто
потому, что возможно всё).

Это меняет природу человека, его сексуальность, его скриптологию.
Когда снят запрет, и плод спел и доступен, желание провоцирует
сытый и нормальный (т. е. сверх-болезненный, лишённый
ущерба) организм на извращение, на избыток, на сверхприбыль там,
где невозможны инвестиции.

В этом мире нет хищника, фантазии как кролики порождают сами себя,
заменяя удовольствие от получения необходимого неким
бесконечным зудом, изжогой. Единственный способ удовлетворения –
обжорство, затем павлинье пёрышко в глотку и – по новой.
Дохристианский РИМ (инверсия МИР). Самоорганизация (словечко
дурное, звучит как суходрочка) невостребованная роскошь. Именно
невостребованная. Роскошь, т. е. дорогие вещи (символическое,
всё, что связано с воображаемым, с бытованием высокой
культуры) просто лишни. Более того – они раздражают (опасны –
звучит смешно), они говорят о присутствии другого мира, мира
подлинности, мира Града. Они размывают границы индивидуума
(словечко почти нелепое при таком раскладе), заставляя его
грезить о былом и недоступном опыту, т. е. о не-продающемся, о
не-подвластном, чужом (неведомом – значит страшном).

Скриптор оказывается частным лицом. Но не следует путать этого
частника с индивидуалистом, человеком буржуазной культуры, тем
более – с аристократом, рыцарем с вассалитетом в голове
(куртуазной любовью к слову – в том числе – в сердце). Это частный
случай отставания по лестнице перерождений, сбой в
дарвинистской сансаре эволюции. Скриптор не просто отшельник,
кастрат, отказывающийся от новой духовной пищи, он – сектант,
старообрядец, стилист – фигура не опасная, но консервативная,
тормозящая телегу жизни.

Сразу нужно определить, чем скриптор отличается от райтера. Райтер
просто делец, производящий востребованный на рынке товар. Т.
е. он абсолютно социабелен (этого качества почти наверняка
лишён скриптор). Пишущий на потребу производит продукт, а не
литературу. Этот тезис нуждается в поддержке, бесконечной
поддержке, поддержке почти немыслимой, непристойной,
обречённой на поражение (силы заведомо не равны). Выполняет ли райтер
терапевтическую функцию? И разве занимательность не явный
признак помощи. Именно помощи, это словечко выдаёт ту
христианскую подоплёку, которую имел в виду даже Фрейд. Он как
фарисей лечил законом, разоблачая неполноту человека
христологического, человека больного неполнотой (неполноценностью),
человека завидующего (желающего принять другой облик, стать
своим образцом), человека вожделеющего, но боящегося своей
природы, своего тела. Тело – объект нападок, нуждающийся в
амнистии, в бесконечном оправдательном дискурсе, в травме,
причиняемой как бы в компенсацию. Вся христианская садология,
вырвавшаяся на свободу, вдруг стала ничем, просто фетишем,
игрушкой, предметом спекуляции и наживы (т. е. неким возвращением
к жизни, к «подлинной» жизни тела). Этот карнавал стал не
возрождением строя, а его распродажей, не ярмаркой, а
аукционом. Что же случилось с культурпорождающим механизмом
(сублимация) в условиях деформации, в условиях разложения идеал-я
структур на элементы и бесконечной инфляции последних? Это
вопрос.

Прежде всего договоримся не подвергать сомнению физиологическую
концепцию работы психики. Либидо – некий плодоносящий (т. е.
плотодвижущий) механизм, приводящий в движение тело как – в том
числе – текстопорождающую машину.

Существенные изменения произошли в результате отмены принципа
нельзя. Когда стало можно, стало хорошо – но ненадолго. Прежде
всего потому, что механизм удовольствия недолгосрочен и требует
бесконечного обновления, оброждения (т. е. он начинает
вырождаться, как словарь, в момент публикации). Но искусственно
систему запретов, некую новую Тору, определить (восстановить
– невозможно, провозгласить – нелепо, бессубъективно) не
удалось. В условиях символической анархии возможна только
девальвация, только разграбление и мельчание, исчезновение.

И вот здесь произошло как бы раздвоение, расслоение (слой в значении
каста). Все получили как бы поровну, т. е. ничего или почти
ничего. Но смысл приватизации символического не в том,
чтобы раздать – и накормить овец, породить волков, а в том,
чтобы создать новые условия бесправия (т. е. ситуацию отмены
прежних прав).

Приверженцы старых эстетических привычек по инерции тянут на себя
одеяло, но это совершенно бессмысленное занятие –
восстановление статуса кво возможно только в зоне фантазий,
лингвистического бреда. Защитники новых условий предлагают играть в
бизнес на нейтральной (общей, т. е. тоже не без привычек)
территории. Эти последние и есть райтеры. Они вроде нужны, т. е.
их существование (словечко дурное, с душком, скорее –
наличие) оправдано необходимостью общественного организма (или без
старых метафор – просто потребителя, живой единицы) мечтать,
предаваться сублимации в период полового созревания,
отсутствия подходящего партнёра, неудовлетворённости реальным
кандидатом, при всякого рода физиологических расстройствах и
других естественных процессах. Целевая группа формирует спрос,
рождает предложение. Рынок лечит потребителя солидными
дозами страха, сентиментальной слезливости, мачёвой крепкозадости
и пр. Райтер пишет не литературу, а микстуру для больного
сапиенса, такая высокая гуманитарная (от слова ГУМ) миссия в
новом гуматитарном (от того же слова) обществе.

Что же такое скриптор и чем он отличается от автора – с одной
стороны, и от райтера – с другой? Определение выходит негативным.
И это прежде всего потому, что такого не-автора-не-райтера
нет, пока нет, почти нет (т. е. нет как общественно
значимого, просто – заметного – явления). Но это, вероятно,
нормально. В этом (в этой очевидной нормальности) весь ужас и вся
красота положения. Это новое подполье, из которого нет выхода,
потому что в него нет входа (ухода), потому что этому
андеграунду никакой надграунд не противостоит. Попытки построить
картину лингвистического мира на противостоянии ничтожны,
обречены на отмену (тем не менее они будут, и будут
пользоваться спросом, популярностью). Пограничья нет, есть выбор. Выбор
– это подлинная свобода. Человек (читатель и потребитель,
хочется сказать: читатель и потребители) стоит перед строем
одинаковых на первый взгляд продуктов (это как в сказке с
узнаванием, даже там нужна уловка, чтобы не ошибиться),
подлинным из которых является только один или ни одного. Анекдот:
граждане, будьте бдительны! В магазины города поступили
фальшивые ёлочные игрушки; они очень похожи на настоящие, но
радости от них никакой. Как разоблачить подделку? Как определить
(просто увидеть, открыть) подлинность? Только глаз следака
и щупальце талантливого человека – это всё.

Любая спекуляция, любое обобщение, любой разговор об обществе и
законах, в нём существующих – ложь, мнимость, продукт
интеллекта, фантазия говорящего (логизирующего) субъекта (того же
скриптора). На самом деле (хорош оборот) постиндустриальное
общество (от этого словечка не отвяжешься) довольно агрессивная
среда. Здесь человек всегда безработный, всегда не на своём
месте. Потому что хоть он и занят чем-то, но его
деятельность (необходимая не для того, чтобы существовать, но чтобы
потреблять, фантазировать и удовлетворяться) не приносит
удовольствия, некой символической пользы там, где она ожидаема,
где она необходима. Всё, что производится в таком мире –
заведомо ненужно, избыточно. Такая почти социалистическая
экономика со знаком плюс (в который превращается христианский
крест). Крепостная зависимость от машины желаний, которым
становится общественный организм (общественное животное) – это
необходимость играть определённую роль и в компенсацию за это
(через деньги, но больше похоже на барщину, чем на оброк)
можно быть кем-то другим: более красивым (купить силиконовое
тело), более счастливым (купить счастье в реале в виде путёвки
или пойти в кино, получить консервант), просто забыть о том,
что надо кем-то быть (за воротник или вмазаться).

Визуализация желания (кино) – более простой способ фантазирования
(сублимирования), чем словолизация. Шаг сразу через две
ступеньки, примитивизирующий человека. Такой докультурный
дикарский синтез того, что хочу и того, что вижу. Формулировать
(логолизировать) значит оформлять, возделывать, не быть
кочевником, дикарём. Язык это строй и, в сущности, только через язык
возможно развитие и мыслительная (в самом широком смысле)
деятельность вообще. Студень из цветовых пятен – это ли наше
будущее? Когда язык в забвении, литература вытесняется
эсхатологией. Сектантство не в слове, сектантство вне слова,
когда слово становится иероглифом, не помнящем о своём значении,
чистой поверхностью, пятном.

А не возможна ли обратная ситуация? Отсутствие культуры (значимых
культурных реалий) не говорит ли о крахе Либидо, об отсутствии
мотивации для сублимирования. Разжижение сверх-я
оказывается чревато блокадой либидозной агрессии, некой половой
атрофией, безразличием, спадом репродуктивной способности.
Воображаемое как зеркало, в котором обезьяна увидела (видит)
человека. Вот она – сущность искусства, его необходимость, его
актуальность в любой ситуации. Грезить необходимо, чтобы быть и
продолжаться.

Вряд ли можно всерьёз возжелать того, кто желает тебя. Это как бы
лишний (тавтологичный) жест, антипоступок. Объект, мнящий себя
таковым, уже принадлежит субъекту. Поэтому влюблённым можно
быть (то есть длительно пребывать в этом состоянии) только
в отчуждении, отвержении. Вержение (чаадаевское словцо) –
это обратная тяга, желание целого, центростремительная
энергия, имеющая либидозную природу (любая энергия либидозна, даже
Танатос только оборотная сторона или как бы вторая голова
Эроса). Отверженный оказывается движителем культуры, тем самым
сублимантом, веществом брожения.

Другой – второе название ближнего. Лакан заново открывает нам
античность (миф о Нарциссе), сохраняя Матфея как драгоценность.
Зеркало – универсальная культурная метафора. Так работает
воображение, отождествление (в обратной последовательности
согласно эдипальной модели развития психики). Зеркалом можно
назвать вообще всё внешнее, всё не-я. Неподвижность – синоним
смерти, некий статус кво, первосостояние. Воля к жизни –
изменение, приятие образа реальности (через объект). Мы неизбежно
хотим стать всем, что видим. Такой первобытный (в значении
начальный, фундаментальный, имеющий отношение к мыслительным
процессам вообще) пантеизм, религия предмета (русская
калька объекта).

Психея (душа, т. е.психика) смотрит на объект (своего бога, свою
совесть) и теряет его. Необходимость сюжета – это необходимость
культуры. Спуститься в Аид, договориться с бессознательным
(прошлым, вытесненным). Объект, ставший идеал-я, требует
движения, изменения, (культурного) сюжета.

Влюблённость – желание Другого. Обменяв идеал-я на объект, мы
становимся оборотнями, объектами. Это опыт социализации. Любовная
коллизия – сверхпроводник общественного. Лав стори
невозможна именно поэтому. Общество больше не хочет Другого, оно
хочет неизменности, старения.

Только Двое – коммуникативная ситуация. Фрейд неправ, объявляя тираж
объекта. Другой всегда с заглавной буквы, это почти имя
собственное. Прав Барт, говорящий об изоляционизме влюблённых.
Третий лишний, это необходимое тормозящее (сюжетное) звено,
треугольник (имеющий нечто от бога, от совести). Он как бы
культурная провокация, общественный инструмент. Это закон или
беззаконие, всегда очень внешняя (мировая) сила, рождающая
в субъекте волю к жизни, требующая от него поступка. Об этом
эдемский миф. Протагонист – синоним смерти, на его устах
вечность. Он предлагает равенство, покой. Всё, чего у него
нет. Он тоже зеркален, потому что питается энергией либидо,
энергией субъекта. Он пародия на объект, вывернутое идеал-я.
Травести как комедийный (божественный, природный) закон, как
состояние мира после идиллии, когда идиллия восстановлена
(восстановлена, потому что возможно только становление, никогда
остановка).

Мир похож на александрийскую библиотеку. Не ту (историческую)
библиотеку Каллимаха, а выстроенную всем миром (по норвежскому –
читай: варяжскому – проекту) в современной Александрии,
варварском государстве пришлецов, этнически не совпадающих с
древними расами. Посетители этой библиотеки не читатели, а
участники грандиозного (одиозного) хепенинга под закрытым небом.
Это музей (каталог и представление) и мемориал (мавзолей)
над погибшей (прошедшей) культурой: культурой чтения. Земля
снова плоская, как (обеденный) стол.