Онтологические прогулки

Но те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души если не
сегодня, то завтра.

Блок

*

Сущий – первое имя человека. Когда уже никого нет, ничего нет, и
только надобность в слове, в голосе, произносящем имена вещей.

Борьба – слово дурное, какое-то биологическое, но от этого очень
точное. Бытие – совсем латынь, мертвечина, от этого драма
литеры становится очевидной, как бы прозрачной, требующей
описания, как организм кислорода.

Именам здесь не место, когда говорит совесть, когда она светится в
темноте того страшного мира, в котором рождается смысл.
Страшный мир не просто явленное, но бытийное, сиречь сущее.

Мы (глыба этого слова, без которого невозможен разговор, речь,
литера), ещё раз – мы в кольце огня, прямо на арене вселенной,
под пристальным взором цезаря, под его прицелом, зависли в
воздухе (в кислороде жизни) – вокруг огонь, снедающий мрак, на
нашей шкуре полосы (может быть шрамы).

Сюжет из французской живописи, однако это не сон – это сущее, это
прыжок зверя, названного хомо скриптус. Литера там, где
кончается кислород и начинается огонь – в центре, в молниеносном
обхвате. Это и есть композиция – вершина пирамиды стиха.

Стих, как молильня, – он один на всём белом свете. Он не нуждается
ни в плоскости с переменным углом, ни в зрителе, ни в
прихожанине. Это основной парадокс его существования. Являясь
предпоследним искусством (дальше – музыка), он зыбок как дым,
хрупок, неуловим, труден до невозможности заметить, растворим в
небытии как кислород в воздухе.

Читателя нет, а он есть. Он есть там, где есть мы – общность,
нуждающаяся в языке, в существовании.

На самом деле про него ничего нельзя сказать (любое лишнее слово –
только псевдоним, лесть), кроме того, что он есть. Он мир в
себе, на всё и ни на что не похож. Что-то вроде ловушки,
улавливающей смыслы, включающей в себя все посторонние
(ближайшие и далёкие) предметы, полное их описание. Безумный
классификатор, маленький учебник физики.

Такой предмет за-мирен, он почти не существует, т. е. существует с
другой стороны, поэтому он – как дырка в космос, его можно
бояться, ненавидеть, любить, презирать, не замечать.

Потребность в стихе просыпается у хомо в период перестройки системы
взглядов, общественного порядка. Новый мелос как новый ритм
жизни, как мобильный телефон, меняющий распорядок дня,
открывающий новые механизмы движения, памяти, связи.

Понимание приходит только тогда, когда в нём есть необходимость.
Если необходимо движение – изобретается (измышляется) колесо
или ракетное топливо.

Модернизация языка чревата гуманитарной анархией, устойчивые
общественные системы предпочитают канон, это синонимично
стабильности. Эстетическое достижение всегда бунт, борьба, битва за
другой мир, лучше (справедливее или комфортнее) предыдущего.

Поэтому завтра деформирует сегодня, отбрасывая шлак энтропии,
неизбежно улавливая полезное для существования, бытийное.
Оптимистический прогноз в отношении подлинности – всегда верный
диагноз.

Остаётся время. Этот монстр, пожирающий своих создателей. Работа в
долг неблагодарна, она компенсируется только знанием –
шарлатан страдает, мудрый спокоен.

* *

Что такое вкус? Прививка, однажды сделанная – полученная в подарок –
бесценный дар, глаз, ощупывающий мир и выбирающий хорошее,
организующий пространство, требующий душевного усердия,
порядка, напряжения всех чувств. Не знающий добра (доброго, т.
е. хорошего) – недочеловек, он только спит и ест, но не
существует, его как бы нет, он ошибка, зачатие, биологическая
конструкция.

Глаз – вот антиприродное определение хомо. Ухо и рот ему последуют,
выполняют его волю, удовлетворяют его желания. Смотри и
открой тайну литеры.

Поиск сродни эксперименту, жребий искусства всегда не мастерство, а
талант игрока. Только неверный, произвольный ход –
правильный, т. е. выгодный в литературном смысле, за ним награда –
поэзия. Азбука важна для образования мяса, но не вещества.
Вещь рождается в муках откровения, несдержанности, стихийного
порыва, в забытьи. Урок усвоен только когда нет ответа.
Развязность – признак рождения. Суть выпрыгивает из розовых
штанишек канона.

Дело не в сдержанности и не в буйстве красок – соразмерность и
сообразность просто слова, обозначающие вкус, нюх следока,
заточенного на добычу. Манифестарные выкладки заведомо ничтожны,
похожи на меню ещё не приготовленных блюд. Их вкус – тайна,
рецепта быть не может. То есть пишущий эти строки либо
мошенник, либо сумаcшедший. И так каждый раз, когда садишься за
письменный стол – вещество в руках мнётся, ломается, течёт,
оно эфирно, эфемерно, это игра в прятки с самим собой, с
литерой, с бытием. Но созданные творцом эфемериды живут вечно,
принадлежат подлинности.

* * *

Страх. Страх остаться незамеченным, нераспробованным. С другой
стороны – страх потерять жизнь, не вернуться к норме, к общности,
навсегда застрять в мире по ту сторону литеры.

Сколько судеб обломано о то и о другое. О собственное ничтожество, о
собственную лень. Лень быть чем-то, желание быть больше,
чем есть. Это неизменные спутники хомо скриптус и тех, кто
хлебнул другой участи. Дали один раз поиграть, попробовать – и
жизнь уже скучна, невозможна без этого, без страшного мира,
без литеры.

Усердие – дурное слово. Это скорее жажда, такая невыносимая тяга к
цели, которая не ясна. Те, кому невмоготу, кому слишком
соблазнительно пребывать в удовольствии, в опьянении этим миром –
сломаются, не дойдут.

Дело часто не в таланте, который есть у каждого хомо, а в
способности быть талантливым, нести этот магнит, оттягивающий душу к
небу, которое ближе.

Опрятность, что-то вроде совести, не позволяющей расслабляться,
поскольку единственный цензор – внутренний. Нет объективных
критериев оценки дрожжей, на которых поднимается литера. Это сор
бессознательной жизни вселенной, перегной рождающейся души
– он невзрачен, глаз бессилен вынести вердикт.

Только вера в лучшее, некий без-умный (т. е. нутряной) оптимизм,
заряд – мотор стихотворения, будущей литеры.

Это самое прекрасное, что есть в ремесле – непредсказуемость и
необратимость процессов, линейность времени, которое – дыхание
бытия, возможность наррации, взросления, победы.

Каждый день год за годом малая часть работы по строительству
вселенной – и через десять лет это уже пролетарская смекалка, мышца
– уверенность в себе, понимание природы и возможно –
литеры.

Это очень странно, но я не верю в погибших – их нет. Есть бессилие,
есть ложь, есть предательство, но нет обиженных,
несправедливо павших. Это не бой, это борьба – бытийный спорт с
первым-вторым-третьим, но не с котлованом костей и детских слёз по
поводу силы и естественного отбора. Хотя отбор есть, и это
естественно – иерархия смыслов, мироздание, литера. Каждый –
часть. Электричество, газ, вода, табак, хлопок, говядина,
алкоголь, интернет, пластмасса – всё это продукты
гуманитарные, требующие ответа, взятые в долг, который красен платежом –
отдай миру его часть.

Индивидуалист – только маргинал, позёр, кривляка, он не ведает, ему
можно простить. Нельзя простить только самому себе, потому
что это – мера. Мера вкуса, мера совести, мера вещей.

Язык служит, как служит каждый. Литера как вечевой колокол. Вече –
это и есть зеркало мира, естественное зеркало хомо как
единицы, его каждодневная гигиена, смывающая с внутренних стенок
шлак брожения. Воля к смерти – то же стремление быть, стать
чем-то другим, может быть лучше – в будущем.

Футурология – игрушка ума. Самая приятная, самая головокружительная
ловушка, в которой может оказаться хомо. Этот плен страшен,
если из него нет возвращения, если этот лабиринт заперт.
Этот плен необходим как вообще воображение, позволяющее судить,
предполагать, гадать, мечтать. Это то, чем полон досуг. Это
то, чего нет у приматов. Это труд, это воля, это литера.

* * * *

Обида и чувство вины – два моторчика, требующие полёта, два крыла
хомо. Обида уязвляет, делает беззащитным, почти безвольным –
это состояние разрушительное, отменяющее строй, положение
косных вещей. Чувство вины организует, придаёт сил. Оно как
язва, вызывающая чёс, нутряной зуд, определяющий бытие,
требующий жеста, новой вещи.

Такой маятник не просто оседлать, сделать нормой жизни, подчинить
себя его ритму.

Это состояние разряженного воздуха, где в середине (сердцевине)
блеснёт молния слова. Человек с молнией – только машина письма,
всё телесное в нём трансформировано, сдвинуто в сторону
звука. Он тяжёл в общении, общее в нём смазано, общество ему
противоречит.

Но это единственное лекарство для него, потому что за его спиной, у
него на губах – хомо.

Это ядовитейший парадокс. Когда ты озвучиваешь то, что тебе
противостоит. Ты в авангарде и это шефство мучительно.
Ответственность и чувство меры как стержень, ось литеры.

Истина смотрит в зеркало, наступая на грех. Всё так соблазнительно,
всё так доступно. Но здесь нет брода, нет комфортного
решения – только борьба, требующая мужества – этого сомнительного
свойства.

Шалунья девочка с тенями под глазами. Муза совсем без крыльев, в её
руках – палочка творения, которая не тяжела, но её взмах –
напряжение воли, отнимающее силы дающего.

Быть щедрым совсем не красиво, натирает мозоли. Благородство,
которое не качество, а способность.

Хомо спит, литера – никогда. Она, как одержимая любовью мамаша. Её
опека тягостна, но ею живо всё живое.

Женская метафора неточна, неполна. Рождение требует фалла. Это –
литера. Тяжёлая мужская работа.

* * * * *

Среда – самая зыбкая конструкция, сомнительная до ложности. Можно ли
назвать общение двух средой? Это интимная модель, но всё,
что больше этого – мельче, где четыре – дискотека. Журнал,
фуршет (пьяная лавочка или кухня – винтаж), ток-шоу, сеть –
приметы другой жизни, иноязычные слова, они как-то совсем не
соприкасаются с языком, с веществом литеры. Остаётся частная
территория поиска.

Когда люди жили далеко друг от друга и связь между ними была
условной (символической, литературной), было легче прикасаться друг
к другу. Теперь мир как огромная коммуналка, рой с его
аэромобильным жужжанием, здесь просто нет времени на рост, люди
получаются маленькие, недоразвившиеся – чтобы сохранить
банан для перевозки, его срывают недоспевшим, мидии приходят в
заморозке. Обилие оказывается чем-то вроде тоталитарного
избытка. Нехватка как стимул, как элементарный символический
голод.

Был ли, скажем, Блок, одиноким человеком? Такой вопрос сомнителен
уже потому, что представления об одиночестве, о положении хомо
в иерархии сильно искажены мировым маркетом. Потребление
оказывается отказом, чем-то вроде язвы желудка от переедания,
когда уже ничего не в радость.

Как сохранить свежесть и бодрость духа, чистоту сознания в мире без
бытийных запросов, где удовлетворение предшествует просьбе?
Это вопрос времени.

Время – это и есть среда, которая не тусовка, а дыхание, обрывок
разговора двух товарок, случайный взгляд в метро, упавший
жёлудь.

Среду надо понимать в биологическом и географическом смысле, она как
то бытие, о котором долго говорили большевики.

Большинство всегда на стороне времени, это такое кривое зеркало,
которое искажает реальность до нормы. Норма – единица среды.

Резонанс с большебытием невозможен, потому что поэт не терпит
слияния. Противостояние с ним бессмысленно, потому что это
единственные веки, которые ты можешь приподнять, находясь внутри,
разговаривая этим ртом, дыша этими ноздрями.

Остаётся выживать, что не мало, потому что было по-другому. Остаётся
ждать, потому что будет по-другому.

* * * * * *

Целое – вот, к чему стремится литера. Когда другими словами предмет
уже не описать, когда он становится равен самому себе.

Все достижения формы – ложь рядом с этим. Изысканный синтаксис и
точная лексика важны только в спайке, когда вещество становится
органикой, где каждая буковка поёт хорал своему творцу.

Видеть такой слой – истинное величие духа, зрелость хомо. Создавать
такое мясо – подлинное волшебство.

Здесь кончаются слова, которыми мы говорим, и начинается музыка.

Новый мелос – только его мы ждём, только им дышит гуманитарная футурология.

14 сентября 2006