Литературная критика

О поэзии Галины Рымбу

Прежде всего, надо сказать, что стихи Галины Рымбу вызывают полярные аффекты: это либо восторженное приятие, мгновенная влюблённость и преданность, либо такое же интенсивное неприятие. Аргументы второй группы реципиентов разнообразны и очень серьёзны. Все они сводятся, в общем, к нескольким вещам. Это, во-первых, возрождение романтического мифа, определённое эмоциональное и интеллектуальное позиционирование: чрезмерный пафос (пресловутые котурны, положение слегка свысока и как бы священнический тон), и, конечно, экзальтированность чувств. Во-вторых, это претензия на классическое романтическое и модернистское наследие, продолжение акмэ, а не работа «с нуля», чистый эксперимент, к которому склоняются все прозападные (проамериканские ?) направления от Драгомощенко до Сафонова. 

Галина Рымбу

Последние упрекают такое письмо в «дневниковости». Говорят, что это «рассказы о себе», бесконечное воспроизводство одной и той же психологической модели.

Но как раз в этом и сила такой изобразительности. Как не отвергай субъективность, всё произносимое рождается нашими конфликтами, нашими фобиями и т. п. Что такое искусство как не бесконечное воспроизводство необходимых культуре моделей сознания и поведения. В сущности, стихи всегда о том, что кому-то холодно, голодно, одиноко. О том, что хорошо бы влюбиться, поговорить с талантливым собеседником и т. д. Весь вопрос в том, как это говорится. Воспроизводить эту вечную песенку, эту банальную идею, надо «оригинально».

И здесь третья, и, как кажется, основная претензия к текстам Рымбу: много общих мест, банальных эпитетов и др.

Попробуем разобраться, так ли хороша форма, так ли точна Галина, чтобы претендовать на столь многое.  

*   *   * 

Весь день мне вслед кричат горбатые цветы, 
как цвет один сплошной и вмиг невыразимый: 
они измучили меня – зелёный, красный, синий, 
мимозно-жёлтый, – еле слит в одно. 
Как будто разум мой лишь маковый солдат, 
а в сердце вьётся гроздь тряпичных тёмных ягод, 
цветёт болиголов – он – ладаном и ядом, 
и несколько голов его белёсых вдоль пыльной тропки катятся садовой, 
а за ними – ночь о семи головах 
огнём задышит, светом затревожит, 
как в келье тёмной иеромонах 
молитву перед сном – мерцанье сложит 
к ногам, и бабочку слепую выхватит впотьмах 
не зренье – осязанье! – угловато, 
и крыльев плёночных размах – 
цвет ядовит! – Торквато! – 
на имени своём – и вот ты лев святой 
на каменном столе смиренно засыпаешь 
на дне глазном с пурпурной розой золотой.

Банальным здесь можно признать только последний эпитет, роза названа золотой.

Все остальные прекрасны, точны как мандельштамовские: «горбатые цветы», «маковый солдат», «тряпичные тёмные ягоды», «бабочка слепая», «крылья плёночные»…

Да, образный мир несколько въеденный в культуру: цветы, ягоды, ладан, яд, ночь, келья, иеромонах, бабочка, Торквато, лев, роза…

На первый взгляд, это некое романтическое эмблемное письмо, возврат к «школе гармонической точности» (термин Л. Я. Гинзбург). На второй взгляд, это акмеистическая лавка, где предметы рассказывают некую культурную историю, производя гуманитарное каталогизирование чувств. Но всё это не совсем верно. Перед нами очень современный текст. И тут заканчиваются аргументы и начинается вера. Вкусовщина. Либо мы признаём, что слова «разум мой лишь маковый солдат» может произнести лишь настоящий, по крови (именно как у фашистов: кровь и почва) поэт, либо мы представляем себе творчество как науку, некую лабораторию по сочетанию слов, где каждый школяр способен навостриться делать продукцию, такой средневековый Цех с его иерархией от невежи до мастера и возможностью овладения всеми тайнами (если волшебное слово «тайна» здесь уместно) профессии.

*   *   * 

Той ночи траурный напиток 
он за собой несёт 
и хлеба золотистый слиток 
на стол кладёт, 
сам превращается в тяжёлый чёрный свиток, 
и бархатный покров пространства – 
вмиг рука моя срывает. 
Калиток скрип. Надмирная любовь, 
которая всё в шар один сливает – 
и с лёгким стуком входит в зеркала. 
Как сладко, пристально играет 
та музыка, что умерла! 
Я сплю, и надо мною розы 
чернеют и цветут, 
и рабские слепые слёзы 
глаза мне застят. Снова тут 
кораблик хлебный на волнах вздыхает, 
сухой щелчок по воздуху летит, 
к сухим губам шипами приникает, 
и воздух яств, и сад межрёберный горит. 
Как тучный шмель, что на иглу наколот, 
в ад энтомолога – душа летит, 
мой сонный гость – орехом масляным расколот, 
и в золотой скорлупке мост раскрыт… 
Как без вины прошедшее свиданье 
и сердца жидкая смола, 
стук молоточка, словно задыханье, 
платок сирени – музыка, что умерла… 
Напиток горький, гордых лоз благоуханье, 
тяжёлых лент, – как вскользь летит стрела: 
и за калиткой лишь пустое созиданье – 
Морозный день. Латунная игла.

Конечно, есть, к чему придраться. Рымбу ходит здесь по острию бритвы. Это похоже на чудо Уальда. Всё словно бы соткано из привычных и несколько приторных элементов: «и с лёгким стуком входит в зеркала». Но некая харизма говорящего, доверие к нему и, что важнее многого – желание сказочного повтора ушедшей и забытой культуры – соединяет всё в органичный рисунок, несколько старомодный, но одновременно – ультрамодный, потому что за этой эстетикой, мудрой и доброй, богатой, перегруженной памятью жанра, будущее. Мы живём в эпоху обесцененных ценностей. Но дело не только в том, что всё на свете уравнено в правах, все дискурсивные практики как бы борются друг с другом в непрерывной предвыборной кампании. Дело ещё и в том, что всё постепенно теряет энергию и замирает в неком ожидании. Это ожидание выбора. Прихода нового Модератора со своим Произволом. Это вовсе не диктатор, никакой тоталитаризм уже невозможен. Но это будет добровольное подчинение силе его ума и красоте его чувств. Его эстетический выбор станет нашим, мы делегируем ему Власть и мир снова обретёт долгожданную Иерархию. Я в это верю. И верю, что Галина Рымбу станет большим и важным поэтом XXIвека.

*   *   * 

Когда за мною демоны погнались, 
те, с кроткими и синими глазами, 
которые вчера ещё терпели 
и ночевали тихо под дубами, 
или, сомкнув ребячьи руки, танцевали, 
веснушками светились… 
Не так давно в капкане пристального сада 
они меня встречали, подхватили 
и на лиственных носилках 
в печальный детский дом свой понесли. 
Фасеточным ключом изнемогая, 
их мать, их мама там спала чужая 
в простом костюме, слёзы подавив. 
Я там жила, в ключице костяного дома 
и с каждым из ребят была знакома, 
их свет в меня проник средь игр шумных, 
едва ли я б узнала в них безумных, 
которые с обрыва сбросили меня… 

Толчок! И вот – мы – тело Бога! И – уже другая – 
очнулась я в глуши коленчатого рая, 
и маленькая девочка чужая 
с испугом смотрит на меня. 
Я здесь живу теперь среди кроветворений 
и сухожилий, и осознанных движений, а она 
всё смотрит и как будто бы из зеркала кивает, 
и будто не боится, понимает, – я ей не причиню вреда. 
 
А я смотрю, как множит радости земные 
ночь, застывают церкви наливные, 
Москвы-реки гремучая дуга. 
Сознания костёр не затухает, 
его один вопрос лишь разжигает 
(и маюсь я, и гибель тороплю): 
за что, за что они со мной так поступили? 
Я помню всё – обрыв тот крутолобый, 
сырые камни… Обернулась я на миг, 
и я увидела, как их тела раскрылись, 
как вместо нежных лиц кипучие оскалы 
из губ сухих мне в душу пробрались. 
Один кричит: «Ну что же ты, давай сыграем!», 
а рядом множатся и множатся другие. 
Толчок. И хруст. Как крутолоб обрыв! 

Но жить оставили. И, сон полуоткрыв, 
я вижу вдруг, как бы от смерти сон не отличая, 
ворота яркие игрушечного рая 
чудесный кот открыл: «Иди же, ну не мешкай…» 
И плачу я, и тут же яблочною головёшкой 
горячею (я – говорю Ему) 
душа моя врывается во тьму.

Я нарочно выбрал это дикое и дивное стихотворение. Оно написано как некий ремэйк Елены Шварц, что, в общем, имеет и другие прецеденты. Говорить о демонах, о загробном мире и тому подобных вещах в начале XXI века кажется неким моветоном, анахронизмом. Но всё это неважно. Неважно, во-первых, потому, что вся эта ангелология является частью воображаемого мира нашей героини, и поэтому – имеет право быть. А, во-вторых, как красиво, как небанально всё это приготовлено: какие точные эпитеты, какие богатые на детали пейзажи открываются нашему испорченному дурным кинематографом воображению! Душа, захваченная и расчленённая на слова и буквы, врывается во тьму, во тьму языка, который производит произвол поэта. И дай бог всему этому быть, сбываться, повторяться и не исчезать!