Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Малыш

Холодно.

Она – худая и высокая, нескладная, как больной жираф, топорщащаяся
коленями и локтями, еще не обросшими женственностью, ее светлые
волосы подстрижены неровным каре, потемневшие слипшиеся пряди
падают на тающие глаза и голую тонкую шею, на ней белый пуховик
до бедер, растянутый бордовый свитер с горлом, едва ли не длиннее
пуховика, короткая черная юбка, почти не видная из под свитера,
просвечивающие на коленях черные колготки, и промокшие насквозь
черные шнурованные ботинки, в которых медленно умирали ноги. Ей
пятнадцать лет и она уже красива, окончательно и неотвратимо.

Он – там, где сходятся параллельные прямые трамвайных рельсов,
за холодом, за смерзшимся в сплошной лед мокрым снегом, в конце
туннеля, протопленным ее воспаленным нетерпеливым сердцем; там
и оставшимся, угольком в снегу, под его окнами. А она здесь, с
ноющим сквозняком в груди.

Они – вокруг и нигде, парящий, дымящий, кашляющий, шмыгающий,
говорящий, смеющийся мир, покорно и злобно ждущий окончания привычной
пытки зимнего ожидания трамвая, мир, в котором, как она поняла
несколько оборвавшихся в искрящийся провал полуразумного детства
лет назад, и о чем уже успела забыть, ей не было места, как и
для каждого из нас по отдельности, о чем мы, слава Покинувшему
нас, редко вспоминаем.

Но я-то все помню, и вижу; работа такая.

Вот это – рыдая в голос, она идет по людной улице, среди бела
дня, истекая из дырки на ноге ужасной теплой кровью, словно живущей
своей отдельной, убивающей ее, жизнью, сквозь боль, обиду и страх
недоумевая, почему к ней никто не подходит, чтобы спасти ее от
смерти, утешить, вытереть слезы и отвести к маме. Или, чуть позже
– смеющиеся милиционеры, к которым ее вынесло взрывом собственного
панического ужаса, вздутым протянутыми руками и хриплым гнилостным
рычанием, внезапно бросившимся на нее из сказочно шелестящих сумерек
в ночном парке, вдруг предавшим ее и всех тех, кто любил его,
когда он был другим – солнечно улыбающимся, полным голосов детей
и птиц, или заговорщически прикрывающим фонари просвечивающей
изумрудным листвой, полным таинственных шорохов и гулкой тишины.

Каждый раз в ней умирало что-то… ну и что? все игрушки когда-нибудь
ломаются.

Холодно.

Вот и плеер умер.

Она понажимала перемотку туда-сюда, включила, выключила, снова
включила, потрясла предателя в холодном воздухе, похлопала об
ладонь… Все зря.

Вообще все зря. Она выдернула из онемевших ушей наушники, обмотала
провода от наушников вокруг пластмассового трупика, и бросила
в сумку, из которой повеяло стылым, как из могилы. Сука Агузарова,
туда тебе и дорога.

Холодно.

Вчера умер ее голос. Она пошла на пустырь за школой, чтобы пореветь
в одиночестве… нет, сначала она пыталась обрести одиночество в
кабинке школьного туалета, но тот как-то не соответствовал масштабу
переживаемого, вдобавок за перегородкой принялась громко пукать
школьная красавица Ленка, простодушная, как индийская корова.
(Сама она стеснялась прилюдного отправления естественных потребностей,
в том числе психических, и ей было всегда немного неловко наблюдать
подобную открытость, казавшуюся ей слегка дебильноватой. Свойственна
же она была в первую очередь т. н. школьным звездам, видимо, настолько
уверенным в себе, что даже в те моменты, когда нормальные люди
боятся выглядеть некрасивыми и стараются поменьше обращать на
себя внимания или вообще предпочитают убраться с глаз долой, они
бездумно не сомневались в силе излучения собственной неотразимости.
А может, они настолько уже привыкли считать себя лучше других,
что воспринимали всех окружающих, как влюбленных, замерших в перманентном
экстазе, готовых любоваться ими в любом их виде. Красавец-спортсмен-культурист
Саша из девятого бэ, рыдающий стероидно гигантскими слезами, когда
его команда продула на плевых внутришкольных соревнованиях по
баскетболу. Та же Ленка, при всех меняющая прокладку в женской
раздевалке перед уроком физкультуры. Гений химии и математики
Женя Малиновский, решающий для половины класса контрольную и задумчиво
копающийся пальцем в своем огромном носу, через который, казалось,
иногда можно было разглядеть его огромный мозг. Хотя, в последнем
случае другое – самоотречение, это она уважала.)

Да… ей захотелось соответствия масштабов, уж если земля уходит
из-под ног и небо переворачивается над головой, пусть земли и
неба будет много, чтобы вместить космос ее слез… Ну и поревела,
дура, стоя на коленях на снегу, отбила все кулаки об смерзшийся
снег, а минут через двадцать голос вдруг сдулся в сдавленное сипение,
она даже успокоилась от неожиданности и стала выговаривать разные
слова новым голосом, особенно смешно звучали матерные ругательства,
сразу какой-то другой мир, перьев, волын, мусоров, фраеров, и
пр. Но, долго в такой манере не поболтаешь, легче шептать. Она
подумала, что это должно выглядеть душераздирающе – грустная чахоточная
красавица, разговаривающая голосом любви и тайн. И, разбегающиеся,
жалкие мысли – он увидит, услышит, поймет, как мне плохо, пожалеет,
простит.

Она встала, отряхнула с онемевших колен снег и увидела расходящиеся
от ее ног во все стороны радиальные трещины в снегу, метра по
три длиной. Она покачала головой и, прихрамывая сразу на обе зудящие
от притока крови ноги, пошла к школе.

Пока она ревела, погода окончательно испортилась, пересыпанными
снегом лапами ветра в школе разбило несколько окон, и восторженный
рев и визг нескольких десятков детских глоток освобожденно выплеснулся
в низкое небо над ней и ее горьким.

Холодно.

Со вчерашнего дня ей стало хуже. Она давно могла бы вылечится
сама, но не хотела. Решила, что это ей наказание. Ну, и еще это
прибавляло ей мученичества, что вот, мол, как она страдает за
свою любовь, и в виду постоянного воображаемого присутствия объекта
страсти, как это принято у юных влюбленных, ей казалось, что он
будет растроган и сжалится, ведь она такая красивая и такая несчастная.

И курить на таком морозе, с больным горлом – никакого удовольствия,
даже неприятно, и отчасти болезненно, и она курила, прикуривая
одну сигарету от другой, выворачиваясь в спазмах надрывного грудного
кашля, стараясь выкашлять тошноту, и ведь помогало, после приступов
кашля не так тошнило. Она ведь сегодня и не ела ничего.

Трамваев все не было. Люди уже не разговаривали и не смеялись.
Некоторые начали с опаской поглядывать в ее сторону, когда она
сгибалась в очередном кашельном приступе. Она распрямлялась, вытирала
тыльной стороной ладони мокроту и кровь с потрескавшихся губ и
улыбалась им. Они отводили глаза.

Вдруг ее озарило – телефон! Она прошлась вдоль ряда телефонов-автоматов,
один показался ей добрее остальных. Она подошла к нему, сняла
трубку и пошептала что-то в микрофон, рукой погладив телефон по
боковой стенке. Подождала, приникнув ухом к холодному пластику
трубки. Благодарно взглянув на телефон и поцеловав воздух быстрым
движением губ, она набрала заветный номер, едва касаясь кнопок
не дышащим пальцем.

Гудки. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Господи, неужели?
Ну, пожалуйста… Наконец, она успела четыре раза умереть и три
раза воскреснуть, на том конце вселенной сняли трубку. «Алло»
– произнес усталый мужской голос. Его голос.

– Алло! Алло! – зашептала она в трубку, и вдруг осознала, что
все зря.

– Алло! Кто говорит? – мужской голос стал немного раздраженным.
– Алло!

– Малыш, любимый, прости меня! Это я, прости меня, малыш, ты слышишь?

– Алло! Перезвоните, вас не слышно, – буркнул голос и обрушил
хрустальный мост, рассыпавшийся осколками коротких гудков.

Она повесила трубку, кивком поблагодарила телефон, сползла спиной
по столбу, на котором висел телефон, села на корточки, достала
из кармана пачку сигарет, вытянула из пачки сигарету и приложила
ее ко лбу. Когда сигарета затлела, она сунула ее в рот и несколько
раз затянулась, чтобы сигарета разгорелась.

У соседнего телефона с трубкой в руке стоял молодой мужчина и
смотрел на нее с удивлением, на глазах вытягивающимся в испуг.

Она потерла лоб, отряхивая тлеющие волокна табака. «Болею я, фраерок,
вишь, температура у меня…» – просипела она и закрыла глаза.

Мир не исчез, продолжая существовать и звучать у нее в ушах, и,
помимо прочего, она услышала, как стукнулась о столб с соседним
телефоном повисшая на проводе трубка, с доносящимися из нее кукольными
недоумением и разочарованием: «Алло, алло, кто это?».

А началось все так.

Тогда она еще ходила в школу где-то раз в месяц, в основном, в
целях профилактической проверки и контроля, как там все функционирует
без нее, и, если потребуется, чтобы провести мелкий текущий ремонт.
Реже проводить осмотр было рискованно. Она ведь еще только начинала
входить в полную силу. Прецеденты были, и довольно серьезные,
один раз она по глупости оставила все на самотек в течение полугода.
Так там такое началось! Пришлось даже воспользоваться помощью
бабушки, чтобы исправить ситуацию. С тех пор она всегда прилежно
отслеживала по календарю очередность проверок.

И в этот день она собралась посетить школу исключительно из-за
очередной плановой инспекции.

Еще даже не доходя до школы, она поняла, что не зря решила устроить
проверку.

Все правильно, так и есть. Голубки, блин.

Они шли, взявшись за руки, по заснеженной пришкольной аллее, он
нес ее сумку, и щебетали о чем-то. Боже, ну о чем могут разговаривать
троечник-дебил, ее одноклассник, ничтожный тихушник, нелепое прыщавое
недоразумение, и ее двойник-морок, который замещал ее в школе
в ее отсутствие, почти точная ее копия, только выглядящая поскромнее.
Блин, тихушник то тихушник, а смотри, пристроился. И куда это
они намылились, с уроков? Интересно, они уже целовались? А, может,
еще и?.. Убью.

Она сошла с дороги и пробралась через ряд кустов, обступающих
аллею с обеих сторон. Потом по довольно глубокому снегу, шепча
сквозь зубы ругательства, прокралась, пригнувшись, ближе к голубкам.
Подождав, когда они станут проходить мимо нее, она тихонько свистнула.

Но все вышло не так. Именно троечник, привыкший постоянно получать
щелчки и пинки и всегда поэтому настороженный, вжал голову в плечи
и стал озираться по сторонам. А та, кому предназначался свист,
хоть бы ухом повела! Но она продолжала болтать, как ни в чем ни
бывало. Действительно, что ли, влюбилась, стерва?

Еще раз свистнув – бесполезно, она мяукнула. Причем мявк получился
довольно таки грозный, с модуляциями и шипением, словно гипотетическая
кошка уже раздулась раза в три, за счет поднятой дыбом шерсти,
оскалилась, выпустила когти и припала к земле для прыжка. Троечник
совсем разнервничался и ускорил шаги, таща за собой морока, –
вдруг сейчас бросится из кустов?

И кошка действительно бросилась, небольшая, но очень раздраженная,
она выпрыгнула из кустов и приземлилась на спину троечника, вцепившись
когтями ему в куртку. Тот заорал и завертелся на месте, потом
стал бегать туда-сюда, пытаясь стряхнуть со спины воющую тварь.

Воспользовавшись суматохой, она высунулась из кустов, схватила
морока за освободившуюся руку и втянула ее в кусты.

Выражение недоумения на лице морока медленно сменилось улыбкой.

Она вздохнула – все правильно, морок изначально создавался ею,
чтобы не привлекать к себе внимания, и обладал поэтому весьма
посредственными умственными способностями. Поэтому они и сошлись
с этим остолопом, который сейчас орет дурным голосом, они же –
два сапога пара. И оба – на одну ногу.

– А я так и поняла, что это ты. Кто это, думаю, свистит? А потом,
когда мяукать начали, я еще больше поняла, что это ты.

– Так чего не отреагировала? Когда зовут, надо, вообще-то, реагировать.
Я уж не говорю, что надо было отправить подальше своего мудака,
и самой – ко мне, сюда.

– А я этого еще не поняла. Прости.

– Ладно, проехали. Так. Теперь скажи – ты чего меня позоришь?
Это что такое?

– Что?

– Дебил этот? Почему ты – с ним, за ручку? Я тебя зачем создавала
– шуры-муры разводить? Со всякими недоумками? Может, ты с ним
еще и спала?

– Нет, нет, что ты! Да я и не могу, ты же знаешь, у меня же… нету…

– Ах, да, точно, я и забыла. Но все равно, ты меня – дискредитируешь!
Поняла? Знаешь такое слово?

– Да.

– Ну что ты в нем нашла? У тебя, что совсем вкуса нету? Ты же
– часть меня, как ты могла!

– А что, он такой спокойный. Молчаливый. Слушать любит. Мы с ним
похожи.

– Спокойный!!? – она даже взвизгнула от возмущения, – Да он тормоз!
Понимаешь?! Он лох, чмошник, пария, над ним все смеются, если
замечают, конечно. И над тобой будут смеяться, вернее, надо мной.
Ох ты, Господи… Все, нафиг, еще раз тебя с ним увижу – избавлюсь
от тебя. Поняла? И сделаю вместо тебя замену поумнее. И это… не
смей мне уроки прогуливать! Это же не ты прогуливаешь, а я, мне
потом расхлебывать. Главное, я ее специально сделала, чтобы она
вместо меня на уроках сидела, а она вон что вытворяет. Ладно.
Все. Сиди здесь, пока я не приду. Что?! Ты и плакать уже научилась?
Боже!... Ну что мне с тобой делать…

– Я же замерзну. Тут холодно…

– Ты не можешь замерзнуть! Ты – НЕЖИВАЯ! Ну, совсем наглость потеряла.
Точно, избавлюсь от тебя. И хватит реветь. Услышит кто-нибудь.
Все. Сиди тихо. Я скоро приду.

Она вылезла из кустов и сразу натолкнулась на троечника, с исцарапанным
лицом и руками. Он стоял, держа в руках созданную ей злобную нежить,
и …гладил ее. А той, похоже нравилось, она жмурилась и мурлыкала.
Да что с ними со всеми такое? Может, в нем действительно что-то
есть? А, хрен знает, некогда мне с вами разбираться.

Она протянула руки, взяла кошку и бросила ее в кусты. Та коротко
мявкнула и исчезла, взметнувшись облаком черных снежинок. Понятно,
никто этого не видел. Кроме меня.

– Это, как его… между нами все кончено, – сказала она троечнику,
ощущая ужасную неловкость.

– А? – улыбнулся троечник. – Ты чего делала в кустах?

– ССАЛА! – выкрикнула она, раздражаясь; и еще эти всхлипы из кустов,
– Я тебя ненавижу! Уходи! Чтоб я тебя больше не видела! Ты мне
противен! Иди прыщи сначала вылечи, козел! И у тебя изо рта воняет!
Пошел вон!

Троечник молча отвел на глазах постаревшие и начавшие слезиться
глаза, словно он уже был внутренне готов к такому исходу, не позволяя
себе до конца поверить в случившееся с ним чудо любви и воздаяния,
и дождался таки логичной развязки, поднял свой дипломат из потрескавшегося
кожзаменителя, повернулся и стал уходить, вжав голову в узкие
плечи, сгорбленный и жалкий, с порванной на спине покойницей-кошкой
курткой.

– Подожди! – ругнувшись про себя, она поймала из воздуха страничку
из записной книжки с написанными от руки цифрами и подошла к нему,
сразу покорно остановившемуся, одно плечо выше другого, – Возьми,
– она протянула ему бумажку, – это телефон моей подруги. Она еще
красивей меня. Я ей про тебя рассказывала. Она очень тобой заинтересовалась.
Позвони ей. Но мы с тобой не можем быть вместе. Прости. Пойми,
не подходим мы друг другу. Никак.

Он поднял на нее мерцающие больные глаза, взял бумажку и разжал
пальцы. Бумажка упала на снег. Он взял ее за руку, поднес к своему
лицу, поцеловал в ладонь и прижался к ней щекой. Потом отпустил
ее руку, повернулся и пошел прочь.

– Ну, как хочешь… – пожала она плечами, продолжая чувствовать
на ладони прожигающее тепло его поцелуя.

«Да-а, блин, в тихом омуте… Вот тебе и чмошник. Прямо самородок
какой-то. Хотела бы я на него посмотреть лет через несколько.
Да, может, и не только посмотреть... Я теперь у него в душе надолго
застряну, первая сука-любовь, блин, нафиг…»

Передернув плечами, она глянула на наручные часы, развернулась,
подхватила со снега сумку и пошла к школе.

Следующим по расписанию полагалось быть уроку НВП, Начальной Военной
Подготовки. Как-то раз она заставила дурака военрука, ветерана-»афганца»,
который славился (и она была тут не при чем, честное слово) своей
манерой разговаривать, как стрелять из двустволки, одно слово
из двух повторяя по два раза – «Сегодня/сегодня тема урока/урока
устройство/устройство автомата Калашникова/Калашникова», ну, и
в таком духе, да, как-то раз она заставила его ходить по классу
исключительно строевым шагом, словно сошедшего с ума боевого робота,
но после нескольких уроков ей стало скучно. Однажды она забыла
снять заклятье, и военрук стал перемещаться строевым и вне класса.
И что? Другие учителя, вместо того, чтобы сдать его в дурдом,
стали уважать его еще больше, какой, мол, увлеченный человек,
настоящий профессионал. Да и на улицах к нему быстро привыкли
и даже детям скоро надоело выстраиваться в шеренгу и печатать
шаг за ним следом. И, она слышала, ему через военкомат даже дали
квартиру вне очереди, как явно контуженному за Родину герою, другие
контуженные что, спиваются потихоньку, а этот – орел, воплощение
армейского порядка, наставник молодежи. В общем, она подумала,
и, раз так удачно все складывается, решила заклятье не снимать.
Интересно только, как он с женой любовью занимается? Хотя, жена,
наверное, счастлива – команду дала, и до утра… раз-два, раз-два,
а если что – «вольно» или «отставить», и никаких проблем, не то,
что раньше.

Идти на НВП, смотреть на осчастливленного ею военрука, на нечеловеческую
механистичность его движений, ей не хотелось. Она подошла к висящему
на стене застекленному листу общешкольного расписания уроков,
нашла свой класс и сегодняшний день, дотронулась пальцем до графы
с металлически холодным НВП и переместила запись вниз, в свободную
графу под всеми уроками, потом нащупала влажную тепловатую историю
и вставила ее на освободившееся от НВП место, а НВП поставила
на место истории. На истории у нее было дело.

Палец, которым она двигала историю, оказался испачканным чем-то
липким и красным. Она огляделась по сторонам, брезгливо пыхнула
на палец огнем и сдула копоть.

Когда она заканчивала восьмой класс, безумные на все бошки божки
из министерства образования предприняли очередной эксперимент
– ввели выпускные экзамены для восьмого класса и обязали школы
выгнать всех не справившихся с экзаменами. Оставшихся в живых
были перемешаны и из них были сформированы новые классы. Некоторые
классы, где потери были не слишком большие, пострадали меньше,
оставшись практически в прежнем составе, к ним только добавились
немногие выжившие из тех классов, которые были почти полностью
уничтожены. Она же попала в класс, собранный из трех калек, из
трех классов, в каждом из которых осталось примерно по трети от
первоначального состава.

Попала? Она сама себя перевела, маленький фокус с пожаром в учительской,
из класса, почти не затронутого карающей десницей министерства,
который надоел ей за восемь лет, словно за восемьсот, посчитав,
что это будет забавно – три группировки, сферы влияния, лидеры,
шестерки, вражда, интриги, сплетни, заговоры, неожиданные альянсы,
предательства, подставы, провокации, притворство, зависть, злорадство,
и прочие общечеловеческие прелести.

Но все было зря. Класс действительно быстро разделился на группы,
но группы эти объединялись общими интересами группирующихся, а
не тем, кем они были до экзаменационной бойни – «А»лкоголиками,
«Б»андитами, «В»орами или «Г»рабителями. Более того, не было ни
одной группы, в которую входили бы ученики только из одного умершего
класса. И, понятно, ни до каких серьезных интриг и заговоров дело
не доходило. Ну что делить, к примеру, любителям выпить с любителями
спорта? Только спортивный зал или стол, когда они часто и с удовольствием
смешивались друг с другом.

Была, впрочем, одна группа, отличавшаяся интересом к некоторым
из забавляющих ее свойств социума, состоящая из нескольких некрасивых
отличниц, активисток общественной жизни, бесталанных зубрил, объединенных
злобой и завистью к более привлекательным представительницам своего
пола, не обделенных вниманием представителей другого пола, этих
кобелей, которым только одного всем надо. Но, как и во всем остальном,
в захватывающем искусстве постановки интриг они были бездарны,
ограничиваясь плетением сплетен и только размазывали липкую грязь
по тусклым аурам друг друга и падких до тепла чужих молодых страстей
омертвевших учительниц. Бездарны, не значит – безвредны, активно
вырабатываемая активистками грязь была еще и едкой.

На нее они пока особого внимания не обращали, довольствуясь редкими
косыми взглядами, в основном, сосредотачивая рентгеновское излучение
своей злобы на разной мелкой дичи, состоящей из приоткрывшихся
по неопытности соучениц, восторженно распахивающих в себе власть
своего пола, способного если не править железными мужскими когортами,
то деморализовывать их сумятицей и многомерностью реальности.
В качестве же главной цели они избрали классную красавицу Эллу,
роскошную и породистую, как нервно подрагивающая тонкой бархатной
кожей селекционная скаковая лошадь, с гривой волнистых иссиня-черных
волос и изысканной горбинкой на носу. У Эллы, конечно, а не у
лошади.

Та как-то очень быстро развилась из ногастого гадкого лебеденка
со смешным претенциозным именем в грациозную томную вамп-паву,
носящую свое имя, как шляпу с плюмажем, с достоинством, но и осознавая
скрытую в нем иронию. Она была первой и единственной, кто позволил
себе надеть на занятия элегантный синий брючный костюм, отдаленно
напоминающий, да и то, скорее, цветом, кургузые форменные однобортные
костюмы, которые носили ученики старших классов, что было шоком
для старозаветного школьного уклада, при всем своем матриархате
чтившем редкие мужские привилегии, одной из которых было исключительное
право на ношение портков, иногда она приходила в вызывающе облегающем
фигуру синем платье из дорогой тонкой ткани, нехотя притворяющимся
форменным, и перемещалась по школе, как по надоевшему светскому
салону, с изогнутыми легкой презрительностью губами и шеей, но,
в отличие от других т. н. школьных звезд, она не заигрывалась,
это все была маска, она обладала живым, тонким умом, и иногда
проявляла его, в дискуссиях на уроках литературы или истории,
когда у нее было настроение и когда она, изредка, посещала занятия.
Прогуливала она роскошно, и не так, как некоторые, предпочитающие
по тихому облегчать себе жизнь магией, а честно, с открытым забралом,
с безмозглым и обаятельным презрением к мнениям света. Учителя
качали головами, поджимая губы, но, тем не менее, училась она
хорошо, и сколько бы занятий не было ею пропущено, она умудрялась
чего-то нахвататься на переменах из чужих учебников и всегда отвечала
с блеском. Или не отвечала вообще, если ей было лень или она не
успевала заранее подготовиться, безо всякого жеманства признаваясь
в собственном невежестве. А учителя, привыкшие к выведению на
чистую воду скользких от бесконечных уловок школьных оболтусов,
оторопевали от такой наглости и даже не ставили ей двоек, разрешая
ответить позже, когда она подготовиться. Знающий же подноготную
класс каждый раз с замиранием следил за ее импровизациями, как
за цирковыми номерами работающих без страховки воздушных эквилибристов
– выкрутится или не выкрутится?

На самом деле, они, конечно, сильно отличались друг от друга,
неким основополагающим свойством, своего рода душевным вектором,
если не определяющим судьбу, то задающим направление движения.
Все таки она была человеком света, и в прямом и в переносном смысле,
в отличие от нее, человека – да и человека ли – сумерек. Она была
общительной, любила «изысканные» компании, общалась с местной,
какой никакой, богемой – театральными актерами, художниками, модельерами,
журналистами, музыкантами, поэтами, фотографами, посещала модные
вечеринки, всякие выставки, презентации, концерты, перфомансы,
литературные вечера, закрытые кинопоказы, дружила со студентами
всех творческих ВУЗов города без разбора.

Словом, на зависть интересная и насыщенная жизнь, по крайней мере,
такое создавалось впечатление, а как оно было на самом деле, только
мы с Эллой и знаем, но никому не скажем.

Но, несмотря на все это, похожего у них, она надеялась, все равно
было больше, главное, это наличие у обоих того, интуитивного у
одной и с горечью осознанного у другой, ощущения мира вокруг них;
она даже стала серьезно задумываться о том, как ей подступиться
к Элле, чтобы попробовать с ней подружиться, представляла себе,
как они будут смотреться вместе – «Абба», блин, брюнетка и блондинка,
держись, мужики, – вот это да! небо упало в Дунай, впервые в жизни
она решила пропустить кого-то в Измаил своего одиночества, но,
чуть позже, случилось то, единственное, что способно сделать двух
умных красивых женщин врагами на всю жизнь, и если ситуация все
же сталкивает их друг с другом, итогом столкновения может быть
только гибель одной из соперниц, что и произошло. Но об этом речь
впереди, я и так уже достаточно проговорилась.

Пока же они молча и понимающе улыбались друг другу при встрече,
как две Маты Хари. На шипение злобных курв она величаво не обращала
внимания, как если бы те были курами, что злило их еще больше.
И зря не обращала. Если бы они были подругами, она бы показала
ей словно выеденные кислотой мутные пятна в ауре, образующиеся
от, казалось бы, обыкновенных мимолетных слов, а уж от слов, точно
нацеленных и умело выпущенных, оставались уже не пятна, а дыры
(и та история, с запойным московским фотографом, думаешь, все
просто так было?), не говоря о том, что одна из курв приходилась
директрисе родной дочерью, и неизвестно, о чем там у них было
принято болтать по семейному за вечерним чаем, вернее, известно,
но я никому не скажу, противно.

Но, как оказалось, и на старуху бывает проруха. Едва войдя в класс,
она почувствовала, как с треском рвется невидимый полог, еще в
младенчестве наброшенный на нее бабушкой, ее «foolproof», «защита
от дураков», от таких вот, как ее одноклассницы, любителей, не
ведающих, что они творят, от цыганок и от доморощенных знахарок.
От серьезных ударов полог не защитил бы, но серьезное отношение
к себе враждебных сил еще надо заработать.

Не подавая виду, стараясь не глядеть на приникшие друг к другу
при ее появлении пустые головы зловредок и их скошенные в ее сторону
прищуренные глаза, она прошла к своему месту и села за парту,
морщась от неслышного треска.

Так, послушаем… Ага, проститутка, трахается, целовалась на перемене,
опять урок прогуляла… Ну, стерва, это надо ж, так меня подставить,
всё, в задницу, попрошу бабушку ей мозги вкрутить, хотя бабушка
ругаться будет, что я опять в школу не хожу, ну ладно…

Так, а это что? Ну-ка, ну-ка… Захер?! А этот как?.. Трахалась
с Захером, на дискотеке целовались, она теперь ходит с Захером,
он уже одного за нее отпиздил (чопорные для всего мира, в своем
кругу они не стеснялись выражений), Захер сам рассказывал, она
у него в рот взяла…

Опа. Так она еще и?.. Да нет, чмошник бы тогда к ней на пушечный
выстрел не подошел бы. Это надо с самим Захером разбираться. Это
его почерк – «в рот взяла», и прочее. Ну и денек, вот навалилось
как все сразу… Мальвина, хоть ты не подведи.

А та уже и сама шла к ней. Величественная, как памятник своей
ушедшей красоте, высоко подняв голову в облаке снежно-белых буклей
(однажды она неудачно покрасилась, и букли приобрели ангельский
голубоватый оттенок, отсюда – Мальвина) одетая, как всегда, с
иголочки, с долей допустимой для учительницы элегантности, тонкие
губы накрашены бантиком, так, что оставалось еще по сантиметру
от краев помады до углов рта. Картинка. Иногда она думала, что
Бог и врагов тоже дает по заслугам, и что такой врагиней, как
Мальвина, можно гордиться. Интеллигентная женщина, еще не совсем
в маразме, с какой-то даже аристократической выправкой, осанка,
стать, духи, маникюр, каблуки, все дела. Не какая-нибудь сумасшедшая
старуха-географичка, с которой связываться, все равно, что спорить
с радио.

Мальвина подошла к ней, склонилась над партой, обдав ее тяжеловатым
ароматом своего пряного Дзинтарса, смешанного с запахом увядающей
кожи, и постучала длинным красным ногтем по парте. В этом месте
на парте было выцарапано слово «ХУЙ», с простодушной восторженностью
радующееся своему существованию и предлагавшее всем вокруг порадоваться
с ним вместе.

– У меня к тебе просьба, Лена, убери ЭТО, пожалуйста. Оно у него
есть, он и радуется, пишет везде, – кроме того, что Мальвина угадала
примерное направление ее мыслей, она еще и подмигнула, – Ты же
можешь, я знаю. Спасибо.

Глядя в удаляющуюся прямую спину, она удивилась – и откуда она
знает, что я – это я? Хотя, чего гнать, те, кто ПОНЯЛ, меня от
моей дуры легко смогут отличить.

Она закрыла «ХУЙ» ладонью, потом убрала ладонь – ничего не осталось,
только гладкая поверхность масляной краски. В эту же секунду у
того, кто выцарапал на парте пропавшее слово, тоже пропало… Хм.
Ну, зачем говорить, раз оно пропало, его нет, и слова никакого
нет. Пока он ни о чем не догадывается, но скоро он пойдет в туалет…
К слову, это никакой не ученик, а учитель. Физкультуры. Он тоже
враждует с историчкой, та его не любит, что, в общем-то, справедливо,
за то, что он любит трогать девушек на уроках физкультуры, якобы
делая им расслабляющий массаж или помогая им осваивать спортивные
тренажеры, поддерживая их за разные места, в основном, мягкие,
помогая им влезать на коня или на канат, он уже ввел для учениц
старших классов обязательную к ношению спортивную форму в виде
обтягивающих футболок и плавок, так что не было на свете учителя,
любящего свою работу больше него, и обо всем этом Мальвина постоянно
говорила на всяких учительских планерках и летучках, но мужчин
в школе было мало, и коллектив, исключая Мальвину, давно принял
молчаливое соглашение не обращать внимания на кое-какие мелкие
мужские шалости; как-то физкультурник хромал себе – все школьные
учителя-мужчины почему-то были физически ущербные, – мимо Мальвининого
кабинета, увидел, что в нем никого нет, быстро заскочил внутрь
и с остервенением сделал свое дело, ключами от спортзала. Теперь
же его оставалось только пожалеть, столько трудов – и все зря,
но нам с ней его не жалко – а ты не пиши что попало где попало,
слова – это вам не игрушки.

Мальвина тем временем надела очки и, спустив их на нос, оглядывала
на глазах увядающий класс.

– Так… Ганке, рада тебя видеть. Что-то ты зачастила. Влюбилась,
что ли, в кого, из местных? Или, много чести? Может, ты скажешь,
что мы на прошлом уроке проходили? Нет? А напрасно. Ты ж была.
Ну, как хочешь. Вольному – двойку. Так кто-нибудь скажет, что
мы изучали на прошлом уроке? Давай, Семенова.

Поднялась одна из злыдень, и своим плоским, как ее грудь, совершенно
безинтонационным (даже забавно) голосом сказала:

– Распутин.

– Правильно, Семенова, ну, садись, достаточно, не выйдет у тебя
сегодня пятерку получить, зря старалась, зубрила…

Семенова скривилась, пожала плечами – «Больно надо», и села.

– Так, ну и кто нам расскажет про старца?

Она подняла руку.

– Хорошо, Поликарпова, иди, отвечай.

Она вышла к доске. Класс расслабился. И зря.

– Ну, значит так. Распутин был злым колдуном, и однажды его не
пригласили на празднование рождения наследника престола. Он таки
пришел, но его не пустила стража. И тогда он проклял род Романовых
– это у императорской семьи была такая фамилия – и в России началась
революция, он ее возглавлял, царя свергли, и он погиб, и все члены
царской семьи погибли. Осталась только мать царя, она жила в Париже,
и княжна Анастасия, но у нее отшибло память, и она не помнила,
кто она такая. А Распутин утонул. Но потом воскрес и стал гадить
Анастасии. Но он уже был мертвый, и не оказал особого влияния
на российскую историю. Всё.

Класс онемел и сидел с открытыми ртами, являя собой стереотипное
обозначение удивления. Никто не смеялся, видимо, шок оказался
сильнее заразы смеха, обычно охватывающий толпу, как пламя охватывает
сухостой в ветреный день.

Мальвина и ухом не повела.

– Молодец, Поликарпова, садись, пять.

Класс окончательно превратился в сплошные гланды и пломбы.

Она прошла к своему месту и села.

– Кто продолжит рассказ Поликарповой? Давай, Козлов.

Козлик, одежда, как на вешалке, дорогие рубашки, расстегнутые
на впалой груди, всегда расслабленный, ленивый, неглупый, иногда
чудовищно остроумный, но очень редко, классный пьяница. Он ей
импонировал, в нем тоже было что-то свободное, он был еще и сынком
каких-то значительных родителей.

Ухмыляясь, он встал у доски, засунув костлявые руки в карманы,
слегка пошатываясь, то ли от крайней расслабленности, то ли уже
успел напиться.

– Эт’самое… А в Зимнем дворце жили два чувака…

– Хватит!.. – вдруг выкрикнула Мальвина, так что все вздрогнули;
молодец, нефиг, что положено Юпитеру… – Это что тут за балаган?!
Что за бред ты несешь?! Я не верю своим ушам! Что это за выражения
еще?! Ты у себя дома с матерью так разговаривай!

– Так это, Поликарпова мультик рассказала… – даже невозмутимый
обычно Козлов растерялся. А не лезь, когда говорят пушки, что
мультфильм узнал, молодец, эрудит, но халява до добра не доводит…

– Замолчи! Ты что тут за цирк устраиваешь?! – продолжала накручивать
себя Мальвина, – Это что такое? – она демонстративно принюхалась,
– Ты, что, опять напился?! Все, мое терпение лопнуло. Вон из класса!
Немедленно к директору! Я после урока зайду к директору, проверю,
был ты там или нет. Если нет, берегись.

Козлов пожал внутри пиджака узкими плечами и вышел из класса.

– Ну что, – продолжила Мальвина совершенно спокойным голосом,
– Так кто еще нам расскажет про Распутина? Ну иди, Семенова, –
решила не рисковать, – получай свою пятерку.

Элла обернулась к ней и показала большой палец. Спасибо, дорогая,
не пропадет наш скорбный труд.

А ларчик Пандоры открывался просто. Раньше Мальвина относилась
к ней по другому, то есть, никак не относилась, как ко всем, и
однажды позволила себе какую-то колкость в ее адрес. Ей Мальвинины
шпильки давно надоели, но она сдерживалась, раз в два месяца можно
потерпеть, ведь все остальное время вместо нее морок отдувается,
но в тот раз Мальвина зарвалась, она разозлилась и ответила, Мальвина
с наслаждением вступила в перепалку, зная, что последнее слово
все равно останется у нее в кармане, как у любого, имеющего власть
карать и миловать. В конце концов, ей эта словесная дуэль надоела,
и Мальвина вдруг увидела, как только что поставленная в журнале
напротив фамилии оппонентки жирная двойка зашевелила завитками,
налилась объемом и побежала по журналу в виде огромного красного
таракана. Она вскочила и заругалась пуще прежнего, думая, что
это какой-то мерзкий фокус. Но вдруг изо рта у нее полезли огромные
разноцветные стрекозы и полетели кто куда. Она завопила от ужаса
и бросилась вон из класса, ее вытошнило в коридоре, прямо возле
двери класса. Класс недоуменно переглядывался, но, вызвано это
было, скорее, поведением учительницы, потому что кроме нее, больше
никто ничего не видел. Единственно, Элла обернулась к ней и посмотрела
с интересом. Но это еще ничего не значило.

Так повторялось несколько раз, пока Мальвина не врубилась, что
количество стрекоз, вылетающих из ее рта, напрямую зависит от
количества вылетающих оттуда же слов, носящих ярко выраженную
экспрессивную негативную окраску, произнесенных в адрес одной
из учениц. После этого Мальвина даже стала постепенно ей нравиться.

Остальным учителям было насрать на все, либо они выбирали себе
другие жертвы.

Прозвенел звонок, как всегда лживо обещая другую, лучшую жизнь.

Она подошла к сплетницам, которые опять возобновили свою негромкую
беседу, оживленную полученными на прошедшем уроке впечатлениями.

– О чем трещим, девчонки? – они нехотя прервались, слегка повернув
головы и брезгливо скосив в ее сторону глаза, похожие на ленивых
медлительных жаб, – О поцелуях? – легкая паника в быстром обмене
взглядами, защитная реакция в виде начавших упрямо наклоняться
лбов у одних и злобно прищурившихся глаз у других, – Это когда
вот так делают? – всосав воздух через вытянутые в трубку губы,
она издала пронзительный «поцелуйный» звук; недоумение, усмешки,
но вот у одной расширяются в испуге глаза, – Оль, смотри, у тебя
засос! – Ой, у тебя тоже! – И у тебя! – И у тебя! – забыв о собственной
надменности, они совершенно по бабски ахают и закрывают шеи руками,
как если бы там оказались не круглые фиолетовые синяки, а пятна
проявившейся проказы, но для них эти синяки, ассоциируемые дремучим
школьным обществом с развратом и похотью, все равно, что проказа,
клеймо преступной распущенности, то есть, именно того порока,
за подверженность которому они осуждали и презирали тех, кто был
ими уличен или заподозрен в наличии у них антиобщественной половой
жизни. Они же считали себя чище и лучше этих, а заодно и всех
остальных, явно демонстрирующих интерес к взаимоотношениям полов,
то есть, потенциально склонных к разврату. А теперь – хренушки,
любой мог показать на них пальцем и сказать – вот, полюбуйтесь,
это ли наши поборники нравственности? как смеют они показываться
на глаза честным людям? да это же сам порок во плоти! Позор! Исключить
их из школы!

Одна из них даже заплакала.

Удовлетворенно улыбнувшись, она сказала:

– Клевые засосики. Приятно время провели, сразу видно. Уважаю.
Немного рановато в вашем возрасте, но надо же когда-нибудь начинать.
Смело, конечно, с такими в школу заявиться, что люди-то подумают.
Вы же наша совесть. Вот будет смех, если увидят, скажут – а у
наших-то целок у самих рыльца в пушку! Осторожней надо, девчонки.
Все понятно, конечно, любовь-морковь, но как-то надо меньше увлекаться,
что ли. Так и залететь недолго. В общем, так. Если будете себя
хорошо вести, завтра они пройдут. Но как только вы снова начнете
про меня гадости говорить, они появятся. И так каждый раз. Всосали?
Так что, пасите за базаром.

– Стой! А ну убери это, сука!..

– Ой, какие мы грозные. А засосик-то больше стал, прям, засосище,
ой, ну надо же…

– Правда, Свет, смотри…

– Ах ты!..

– Свет, не надо, себе хуже делаем!

– О! Наконец-то слышу разумную речь. Можете, если захотите.

– Э… Лен, а что нам сейчас с ними делать?

– А что мы родителям скажем?

– Думайте. Примените свои иезуитские мозги. И не вздумайте тональником
замазывать, все равно проявится. Все, отвалите, некогда мне тут
с вами, проститутками…

(Продолжение следует)