Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Бессмертные

– Давай начнем сначала? Давай все забудем, будто ничего не было?

– Как хочешь.

– Девушка, можно с вами познакомиться?

– Нет. Ты дурак и скотина, и я тебя ненавижу. Не хочу я с тобой знакомиться.

– Подожди, мы же договорились! Представь, что ты меня не знаешь.

– В том-то и дело, что я тебя знаю, и ты мне уже не кажешься
симпатичным. И чего мне с тобой знакомиться, если ты меня не
привлекаешь? Что я, со всеми уродами, которые со мной на улице
пытаются познакомиться, буду разговаривать? Много чести.

– Ты не хочешь все забыть? Мы же договорились!

– Я сказала – как хочешь. Это не значит, что я с тобой о чем-то
договаривалась. Это значит – делай, что хочешь, мне на это
совершенно наплевать.

– Ну и стерва же ты!

– Лучше быть стервой, чем придурком, вроде тебя.

– Сама ты… дура!

– Умней ничего не можешь придумать, чем чужие слова повторять? Еще
скажи, как в детском саду – это ты, а я кто?

– Господи, опять. Как я уже устал от этого. Какая же ты занудная,
как ты меня достала…

– Это кто еще кого достал?! Кто к кому вообще пристает – давай
начнем сначала, давай все забудем… А чего забывать-то? Как будто
есть, что помнить.

– Так уж и нечего?

– Практически! Один твой идиотизм, и только. А, подожди. Еще кое-что вспомнила.

– Ну, слава Богу.

– Твою безответственность, безмозглость и бездарность. О как, все на
«без». Видишь, мое бессознательное – опять «без» – мне
подсказывает, как будут развиваться наши отношения.

– И как?

– А никак. Я буду без тебя, а ты без меня. Полный визаут.

– Ну, подожди! А помнишь, как мы с тобой в Питере на крыше любовью занимались?

– Ага, очень романтично – чувствовать, как промозглый ветер Балтики
задувает тебе в письку. Бр-р-р…

– Так тебе вроде тогда понравилось? И ты так кричала…

– От ужаса. И от изумления, что это происходит со мной. Знаешь, как
на американских горках, сам не понимаешь, как ты оказался в
этом кошмаре, к тому же по собственной воле. Наверное,
что-то подобное чувствуют пассажиры падающих самолетов, особенно,
если они летели из-за какой-нибудь фигни, типа, на курорт
или в гости к теще, или на свадьбу к дальним родственникам. И
думают – вот, блин, сами же заплатили немеряно бабла, чтобы
сдохнуть, спешили на регистрацию, опаздывали, волновались,
таксисту переплатили, не торгуясь, чтоб только вовремя
довез.

– Тьфу ты, а я-то думал…

– Не ври, ты на это не способен. Ну, извини, что разрушаю твои
сладкие эгоистичные иллюзии. А ты подумал, каково мне?.. Хотя,
чего это я, я же уже высказалась насчет твоих способностей.

– А чего ты ничего не сказала? Как будто я тебя силой заставлял…

– Дурак, я же тебя тогда любила. Мне все это было не важно. Главное,
что мы были вместе, а в каком – не важно. Не знаю, может,
это чисто женская фишка – был бы милый рядом, рай в шалаше, и
все такое. Такая субъективность. Вот мужики и удивляются –
только что был супергерой, повелитель вселенной, каменная
стена, половой гигант, красавец, хоть куда, несмотря на все
эти мужские прелести – пиво, футбол, лысину, живот, щетину,
ногти, пятна на трусах, вонючие носки, и тут же – раз, и ты
никто и звать тебя никак, ты теперь только ты, такой, какой
есть, источник раздражения, неудачник, вонючий козел,
бездарный урод, ничтожество, жизнь загубил, всю молодость на него
потратила, учебу бросила, столько лет на помойку, и все ради
кого? ненавижу!.. Ведь для мужчин главное – что?

– Что?

– Тупица. Для мужчин главное – чтобы было на что посмотреть и другим
показать. Утром, в халате, выдра ненакрашенная, ну и ладно,
глаза закрыли, в лобик поцеловали, и на работу, а на работе
– фотография в рамочке, десятилетней давности, медовый
месяц, глаза в пол лица, от недосыпа, ресницы и волосы
растрепанные, сиськи торчком – вот она у меня какая. А эта, утренняя,
временное недоразумение. К вечеру подкрасится, приоденется
– нормально, и даже не стыдно, получше, чем у многих, можно
и сексом побаловать. А женщине главное – что?

– Что?

– Расчтокался здесь, тупица. Женщине главное – ее чувства. Чтобы
прижаться, чтобы сердечко замирало, чтобы душа пела, и тогда –
все неважно, на все плевать, от любимого потом воняет, так
даже приятно, это же его, любимого, запах, единственный и
неповторимый.

– Да ладно, так уж от меня и воняло! Ты же знаешь, я довольно чистоплотный.

– А чья это заслуга? Кто тебя приучил?

– Да, конечно, на помойке меня нашла и человеком сделала.

– Вот именно. Единственное, почему бы я тебя не бросила, если бы я
тебя уже не бросила, так это потому, что жалко, но не тебя,
не обольщайся, а времени и сил, столько трудов – и все зря. И
достанешься ты, такой ухоженный, домашний, вышколенный,
какой-нибудь дуре, стерве, которых вы, идиоты, обожаете,
мазохисты тупые, чтобы она тебя динамила, изменяла тебе, высосала
тебя морально и материально, и выплюнула. Хотя, я же тебя
бросаю, это твоя жизнь, и уже не моя, водись с кем хочешь, мне
плевать.

– И вовсе тебе не плевать, раз ты об этом с такой обидой говоришь.

– Конечно, не плевать, и я тебя отчасти все еще немного люблю,
потому и разговариваю с тобой, но это так, скорее рефлекторно, по
ощущению даже, наверное, ближе к фантомной боли. Это, дабы
тебе, тупице, было известно, когда болит ампутированная
конечность. В смысле, отрезанная. Ее нет, а она болит. Да ладно,
шучу, я знаю, что ты знаешь. Вот и ты – такая моя
потерянная конечность. Может и орган какой, типа сердца. Да, блин,
что есть, то есть, и ничего с этим не поделаешь. Я и сама не
рада. Ну и ладно, поболит и перестанет.

– Но почему? Если ты меня любишь, давай помиримся!

– И будем жить, как жили?

– Нет, по другому. Хочешь, я изменюсь? Честное слово! Сделаю все,
как ты скажешь! Только скажи!

– Нет, милый, не надо. Я тебя полюбила именно за то, какой ты есть,
зачем мне другой ты? Видишь, какая засада получается –
любить тебя такого, какой ты есть я уже не могу и не хочу, а
другого тебя я полюбить не смогу. И самое главное – я уже не та,
какой была, когда в тебя влюбилась. Так что, извини, ничего
у нас не получится. Уже не получилось. Ты сам разве этого
не чувствуешь? Что все кончилось? Что-то изменилось,
навсегда. Во мне, в тебе, между нами.

– Ну и что? Я тоже тебя люблю не так, как раньше, по другому. Но я
без тебя жить не смогу. Прошу тебя – не уходи.

– Дурачок, если б я могла… Но все давно решено, это сильнее меня,
что-то внутри или вне меня приняло решение, и мы с тобой
только отсрочиваем неизбежное, ссоримся, миримся, изображаем
что-то, чего давно уже нет. Чем дольше мы будем оттягивать, тем
больнее будет потом, когда все же придется расстаться.
Поэтому давай не будем мучаться, а сразу и окончательно все
решим. И будем учиться жить друг без друга. Поверь, как-нибудь
все образуется. Я знаю.

– Чего ты знаешь? Ничего ты не знаешь! Как ты можешь такое говорить
за всех? Ты про меня ничего не знаешь. В смысле, про то, что
и как я думаю. Я же до тебя не жил. Существовал. Да меня
уже и не было почти. Ты же помнишь! Каким я был.
Аскетом-полубомжем. Голову мыл хозяйственным мылом, бульонные кубики жрал
с хлебом, кожаным плащом вместо одеяла накрывался.

– А носки, носки! Ты свой мешок с носками помнишь? Как ты высыпал их
на пол, нюхал по очереди, какие меньше пахнут, и те одевал?

– А ты откуда знаешь? Я же при тебе никогда так не делал?

– При мне бодрствующей – нет, а при спящей – было дело. Я один раз
притворилась, что сплю и за тобой наблюдала.

– Вот черт! Стыдно.

– Да ладно, а как ты меня с моста сбрасывал – тебе не стыдно? Или
когда я тебе, пьяному, письку из штанов вытаскивала, чтобы ты
поссал?

– Да я притворялся! Так приятно было…

– Не ври. Притворялся он. А когда ты ко мне в ванную ломился, а
перед этим ударил, тоже притворялся?

– Не ударил, а толкнул! И вообще, сколько можно этот случай вспоминать?

– Так ты все помнишь? А говорил, что ничего не помнишь?

– Господи, как только разговор про этот случай заходит, ты это
постоянно говоришь. Не помню я ничего, сколько раз можно
повторять, я предполагаю – не мог я девушку ударить.

– А толкать – значит, можно? И в ванную ломиться с пьяным ревом? Так
что я в осеннем пальтишке в мороз на другой конец города к
друзьям ночевать сбежала?

– Не надо, не на другой конец, они тогда рядом с нами жили.

– Тем более, пешком, ночью, перепуганная насмерть, без документов. А
изнасиловал бы меня кто, те же менты? А мента этого,
сумасшедшего, с автоматом, с пеной на губах, помнишь, который за
мной гонялся? А домой я не могу побежать, там мой мальчик
дорогой, без документов, ему точно тогда кердык будет.

– Ну и тебе тогда кердык был бы, кто бы тогда на работу ходил и нас кормил?

– Да уж как-нибудь обошлась. Мир не без добрых мужчин.

– Ну и уходила бы тогда. Чего терпела?

– Дурак, говорю же – любила тебя, дурака. Ты ж не всегда такой был козел.

– Так, ты еще не вспоминала про наш побег от алкашей, с
Петровско-Разумовской, как ты сумки тяжеленные перла и что я тебе ни
копейки на проезд не оставил, и как тебе пришлось просить у
людей деньги и тебя одна девушка пожалела, дала жетончик.

– Но ведь было, было! А то что это ты сейчас с такой иронией об этом
упоминаешь, с интонацией, что, мол, как я тебя достала
своими упреками, испилила тебя, бедного, совершенно не умаляет
ужасности всего, что со мной произошло и о чем ты так весело
рассказываешь, скотина, все равно это не станет забавной
байкой, а ужасом и останется. По крайней мере, моим.

– Ну прости, я раз сто уже перед тобой извинился, каждый раз
извиняюсь. Ну тормознул, лет-то сколько мне было?

– А мне сколько лет было, напомнить?

– Ну ты и жила, между небом и землей, в своем мире. Иногда к тебе
врывалась реальность, что поделаешь. Дети вообще все легче
переносят, между прочим, детская психика пластичная. А я в этой
реальности жил, деньги зарабатывал, никто мне не помогал,
да еще и с ребенком на шее, с тобой, то бишь.

– То есть ты, на самом деле, герой, волк-одиночка? А я – так, обуза,
нахлебница, содержанка избалованная? Прям ты меня всю
избаловал, куда деваться. Да я эти копейки, которые ты тогда
зарабатывал, все до одной отработала, вот этими ручками –
жратва, уборка, стирка. А любиться с молодой красивой девочкой
столько лет? Думаешь, я себе цену не знала? Находились люди,
подсказывали. Вон, Лиза, все хотела меня замуж выдать, за
кого-то из своих, из золотой молодежи. Говорила мне – зачем тебе
этот мудак? Ты, то есть.

– Да я уж понял, кто же еще.

– Так что, ты, считай, еще выгадал. Любовница, кухарка и уборщица в
одном лице, и все за копейки. И ведь, что самое интересное,
дело совершенно не в годах, твоих или моих, и не в том, что
ты со своими перекрученными мозгами один противостоял
жестокому миру, и не соглашусь я, что один, но я не про то, я про
другое – просто ты меня не любил. Вот и все.

– Ты гонишь. Любил, но по своему.

– Ага, странною любовью. Нет, ты меня все же полюбил, но потом,
позже. Я тебе даже могу сказать, когда ты впервые воспринял меня
серьезно. С этого, наверное, все и началось, твое отношение
ко мне стало меняться, и ты в конце концов созрел до
полноценного чувства.

– Ну, и когда?

– А помнишь, мы с тобой ехали в автобусе, ты просто изнывал, тебе
совершенно не о чем было со мной разговаривать, и ты злобно
молчал, и очень старался на меня не смотреть. А я смотрела на
тебя, все понимала, и меня тут такое зло разобрало. Какого
хрена, я, королева красоты, чьего расположения добивались
люди, которым ты и в подметки не годишься, ну, на тот период,
стою тут с ним, со скучным мудаком, в этом ободранном
автобусе, мы едем заниматься со мной любовью, и кое-кто будет
засовывать свой член в мое роскошное юное тело, а он даже на меня
не смотрит, и не скрывает своего поганого раздражения. И я
тебе предложила поругаться, типа понарошку, и выдала такую
тираду, самой понравилось. А ты посмотрел на меня с таким
оскорбительным интересом, будто впервые увидел, хотя мы с тобой
спали уже раз пятнадцать, и даже с уважением, и тоже что-то
проблеял в ответ, такое бездарное и несмешное. Помнишь?

– Помню. Да, я от тебя такого не ожидал. Я думал, ты глупая.

– Вот-вот. Но от первого интереса до настоящего чувства еще было
далеко. Ну что, права я? Только честно.

– Ладно, раз уж мы с тобой расстаемся, давай откровенничать. Если я
тебе все откровенно скажу, ты мне скажешь? Будешь со мной
откровенна?

– Что скажешь? Изменяла я тебе или нет? Вот вы мазохисты тупые,
говорю же. Зачем это тебе нужно? Что изменится?

– Ну просто, интересно.

– Я эту тупую фразу уже столько лет слышу. И эти загоревшиеся
глазки, осипший голосок. Что, дыхание от волнения перехватывает?
Идиоты. Хорошо, согласна. Хотя я и так все про тебя знаю,
просто интересно, как ты это произнесешь.

– Что произнесешь?

– Что не любил. Ну, давай, признавайся.

– Да. Ты права. Не любил.

– Сволочь! А ведь говорил, что любишь. Скотина.

– Но зато потом как полюбил! Смертельно.

– Да уж, это точно… Но почему? Я же была хороша, чудо как. В любом
случае, получше, чем сейчас, ха-ха. Свежа, юна, прелестна.
Даже обидно. Ну, немного наивна, так это даже должно было
добавлять очарования.

– Ты же знаешь. Чего мы тут сопли размазываем? Я любил другую. От
которой и сбежал сюда. Зато, если бы не она, мы бы и не
встретились.

– Ты ее до сих пор любишь? Ну признайся? Я же помню, когда она к нам
приперлась, и от нее еще потом воняло, как вы пели – до
чего вы с ней похожи, то, да се, и смотрите в одном
направлении, а я, так, не знаю, случайность, развлечение, а вот у вас,
если б сложилось, все могло быть гораздо гармоничнее.

– Ничего подобного! И речи об этом не было!

– Это подразумевалось. И весь этот бред, который она устроила, когда
я ей свои духи дала понюхать, что я ее хочу отравить, что
ее тошнит от моих духов.

– Да не говорила она, что ты ее хочешь отравить! Просто напилась и
ей стало плохо.

– До сих пор ее защищаешь. Она это ясно дала понять, что я ее
пыталась отравить. Типа, я к ней отношусь серьезно и чего-то там
боюсь, что она тебя у меня уведет. Ты тоже напился и нихрена
не помнишь.

– Паранойя какая-то. Как у вас, девчонок, все серьезно.

– А вот за эту нотку превосходства я тебя вообще убью. Сидит тут
такое, чмо, говно на лопате, а девки-дуры за него, дескать,
дерутся, глаза друг другу выцарапывают. Да кому ты нужен! Иди к
своей жирной старухе, скатертью дорога.

– Так ведь тебе же плевать, мы же с тобой расстаемся. Забыла? Чего орешь?

– Да, точно. Так что, хочешь знать, изменяла я тебе или нет?

– Ты это так говоришь, что я уже сомневаюсь, хочу ли я этого.

– Да. Изменяла.

– Я так и знал.

– Чего ты знал? Не ври, ничего ты не мог знать. Ты же тупой и
бесчувственный, дальше своего члена не видишь. Если б я тебе сама
не сказала, никогда бы не догадался. Ну, давай, твои
предположения. Когда, с кем?

– Не хочу. Сама расскажи.

– А я вот не буду тебе ничего рассказывать. Чтоб ты с ума сходил.
мучался, вспоминал обстоятельства. Это тебе напоследок от меня
подарок.

– А ты знаешь, и ладно. Я вот подумал – а какая разница? Это все неважно.

– То есть, тебя все равно? Тебе на меня плевать? Тебе не важно, что
твоя девочка, вся такая голенькая, нежненькая, содрогалась,
стонала и извивалась под каким-то чужим мужиком, закрывала
от удовольствия глазки, кусала губки, сминала тонкими
пальчиками простыню, разбрасывала стройные ножки, обхватывала ими
чужую волосатую поясницу? Что в нее вставляли чей-то чужой
пенис? И что в нее кончили чужой горькой спермой? А, может, и
не один раз? И не один пенис, а разные? Тебя это не волнует?

– Нет, конечно, меня это волнует, и мне больно даже от одной мысли,
что это все могло произойти, но мне действительно все равно.
И не потому, что я тебя не люблю. Наоборот, именно потому,
что я тебя люблю, мне все равно. Да переспи ты хоть со всем
Черкизовским рынком, мне плевать. Главное, чтобы ты
возвращалась ко мне. И чтобы я чувствовал, что ты вернешься, где бы
ты не была. И все, больше мне ничего не надо. Серьезно.

– Какая жертвенность. Может, так и будем жить? Я буду гулять, спать
со всеми подряд, а потом возвращаться и плакаться тебе в
жилетку, жаловаться на гадких любовников, из которых ни один не
ценит и не любит меня так, как ты. А потом, тебя в лобик
поцелую – и снова на блядки.

– Как хочешь, только давай не будем расставаться. Ну, и чтобы мне
иногда тоже что-нибудь обламывалось.

– А это поглядим. Ну, ты меня почти уговорил. А можно я буду твои
деньги на любовников тратить? Если совсем бедные попадутся.
Вдруг ему мама на карманные расходы мало дает? Мне с
молоденькими тоже охота. В кафе с ним сходить, может, подарочек какой
купить. Телефон мобильный, например. Они эти игрушки любят,
будем с ним созваниваться.

– Хватит. Не надо. Ладно, хочешь уходить – уходи. Навязываться не
буду. Но как-то это глупо. Столько пережили вместе, и
хорошего, и плохого, притерлись как-то друг к другу, и все зря.

– Надо, милый, смотреть в будущее. Кто знает, может, ты кого получше
меня найдешь? Какую-нибудь тоже творческую личность, умную
на всю голову и с чувством юмора. И вы будете сливаться в
творческом экстазе, она тебя будет вдохновлять, а ты – ее, она
тебя не будет отвлекать всякой жизненной ерундой, будете
ходить оба в черном и в Мартенсах, ей будет плевать на
удобства, будете вместе слушать музыку, выпивать, смотреть фильмы,
читать друг другу книги, разговаривать ночи напролет,
выкуривать по две пачки, а потом она заболеет раком и умрет.

– Вот и получается, что лучше и не начинать. Пусть все идет, как
идет. Лучшее – враг хорошего. От добра добра не ищут.

– Чего? Это я то – хорошее? Да я лучшее, что было в твоей дурацкой жизни!

– Да я даже не про тебя. Я это про себя. Ну чем я тебя не устраиваю?
Ну все же нормально было, пока ты не взбрендила. А то, что
я в чем-то там провинился, так это только повод. Сама же
говорила, что-то там внутри тебя приняло решение. Ну и пусть
оно там себе чего-то принимает. А мы не будем его слушать.
Будем делать по-своему. И жить дальше.

– Помнишь анекдот: Рабинович здесь живет? – И это вы называете
жизнью? Не знаю, хочется чего-то, сама не знаю чего, каких-то
перемен, жить хочется! Вот тебе не приходило в голову – зачем
нам руки и ноги, все эти пальцы, наши привлекательные лица,
зрение, слух, все остальное? Про бездействующие на девяносто
процентов мозги я даже не говорю. Зачем это странное чудо –
прямохождение? Это же надо, что человек умеет держать
равновесие на этих миниатюрных площадках, которые называются
ступни, при этом еще и бегает иногда. Чистая эстетика, если
разобраться. Искусство ради искусства. Ведь жить и деньги
зарабатывать можно и с малой частью от перечисленного. Всякие
крутые инвалиды тому примером, типа твоего Стивена Хоукинга или
этой, одноногой жены Пола Маккартни, как ее… Хитер Миллз.

– Нифига себе, да у тебя поди все сто процентов задействовано, какие
ты вещи помнишь!

– Да уж, ты с твоими полпроцентами отдыхаешь.

– Как грубо. Не, не сто, от силы девяносто пять.

– Заткнись. Я о чем говорю – надо жить так, чтобы использовать весь
этот гребаный ассортимент, иначе зачем все? Зачем это сердце
бьется, как одержимое, столько лет? Зачем эти веки моргают,
зачем легкие дышат, желудок бурчит, все эти железы чего-то
там вырабатывают, клетки растут, делятся, умирают? Зачем это
дублирование, глаза, уши, пальцы, когда нам для жизни всего
и нужен-то один палец, чтобы им на кнопки нажимать?

– Хочешь скажу, кто живет, как тебя хочется, используя все эти твои
щедрые дары природы? Военные и актеры. Да, и бляди еще,
иначе их никто не купит. Хотя, актеры то же самое.

– Счастливцы. У одних все предрешено, вторые живут за других.

– Ага. Роботы и марионетки. Охрененно завидная судьба. А сейчас я
тебе один умный мысль скажу. Мне кажется, главное – стать
человеком. Выполнить свое предназначение. Несмотря на все это
кажущееся многообразие вариантов собственного применения,
обусловленное универсальностью типовой модели. Во, как загнул!
Сразу, небось, процентов на пятнадцать… Быть человеком – это,
извини, искусство. В том числе, это умение выбирать из
множества, брать на себя такую ответственность. Ведь искусство –
это рамки, ограничения, условности. Картина – это то, что в
рамке. Это видение, интерпретация. А то, что вне рамки,
типа, жизнь, – это порнография, процесс ради процесса. Рамка
придает всему этому уродливому и жестокому бреду смысл. Я
интерпретирую тебя, ты интерпретируешь меня. И смерть – это тоже
рамка, жанровая условность.

– Ну, спасибо тебе, утешил… Но я поняла, к чему ты клонишь. А откуда
ты знаешь, что мое предназначение – быть с тобой? Что все
это было не зря?

– Я не знаю. Но я чувствую. Что все это правильно, несмотря ни на
что. И в чем я уверен, так это в том, что мое предназначение –
быть с тобой.

– Хорошо тебе. А вот ни в чем не уверена. И что там будет дальше –
полный мрак. И будет ли оно вообще, это дальше. Страшно-то
как, Господи…

– Все, я больше не могу. Прости. Давай, что ли, опять поругаемся?
Ну, пожалуйста…

– А давай. Говори, сволочь, что будешь делать, когда я уйду?
Нажрешься, небось, как свинья?

– А ты думала. Позову свою любимую жирную старуху и давай с ней
зажигать, вспоминать былое, во всех смыслах, буду ей жаловаться
на тебя, плакать пьяными слезами.

– И она тебя будет утешать, прижимать к своим арбузам. Как ты
говоришь – мое почтение.

– Что, тебя тоже ее сиськи впечатлили? Хорошо же?

– Да уж, ты бы хотел, чтобы у меня были такие.

– А что плохого? Нет, мне твои тоже нравятся…

– Ах ты гад, «тоже», скажите пожалуйста! Вот и не увидишь их больше
никогда. Вот, попрощайся с ними. Все, до свиданья.

– И как же мы с тобой, напоследок, разве не?.. На посошок, так
сказать, залакировать?

– Сам свой посошок лакируй. Или, вон, к старухе своей иди. Пусть она лакирует.

– Да ни одна самая жирная старуха в мире не сможет мне заменить
тебя, любимая! Ты лучше всех старух! Какими бы жирными и
сисястыми они ни были! Не уходи! Если ты уйдешь, я исчезну. Правда.

– Угрожаешь?

– Констатирую. Это уже буду не я, баловень судьбы, любимец муз, а
так, обычное мужское недоразумение, пиво, футбол, пятна на
трусах и вонючие носки.

– Ты же не любишь пиво и футбол?

– Придется полюбить. А что еще мне остается?

– Черт. Придется остаться. Я этого не переживу, что из-за меня на
свете будет одним футбольным болельщиком больше.

– Ура! Гол!

– Тихо, тихо. Иди ко мне, дурашка. Целуй, быстро, а то передумаю.

– Нет уж, быстро не получится.

– Ой, слушай, тебе, между прочим, давно на процедуры пора. Я пойду.
Завтра еще кого-нибудь изобразим. Типа, мы с тобой не
виделись много лет и у нас с тобой был в прошлом роман. И мы
случайно встретились.

– Нет, не случайно. Я все это время тебя любила и подстроила
встречу, будто случайно.

– И моя нынешняя подруга попыталась отравить тебя с помощью духов.
Где-то я уже это слышал.

– А что, по мне так довольно изысканно, я б ее, суку такую, вообще
облила бы всеми своими парфюмами и подожгла, не жалко.

– Не жалко – ее или парфюмы?

– Парфюмы, конечно!

– Тьфу, я уже запутался, кто из вас кто.

– Просто я – это все, которые были, которые есть и которые будут. В
каждой из них всегда будет часть меня. Ты проклят навеки.
Прими это и смирись.

– Пока мне и тебя хватает. Но ты меня сегодняшняя припарила, если
честно. Прям бездна какая-то, которая смотрит на тебя. Хотя и
с такой тобой я был бы счастлив. Таким трудным мучительным
счастьем. Но все таки хорошо, что мы с тобой просто обычные
боги, и все эти жизни – только игра. С нетерпением жду
встречи с тобой завтрашней. Нам с тобой есть что вспомнить, эх…

– А помнишь, как на моей свадьбе, где ты был свидетелем, мы ехали в
загс, и вдруг выяснилось, что кольца остались в другой
машине, у кого-то из родственников, и эта машина уже куда-то
поехала, и ты чуть ли не на ходу выпрыгнул из нашей машины и
побежал догонять первую машину. И ведь догнал!

– А кольца все-таки оказались в нашей машине, просто кое-кто их не
сразу обнаружил и запаниковал… Так, все, время, сейчас уже
сестра ломится начнет. Завтра продолжим.

– Хорошо, хорошо. Поцелуй меня. Давай, пока, до завтра… Подожди!

– Что?

– Ты знаешь… Давай, действительно, забудем?

– Что?

– Вот тупица, расчтокался здесь… Все забудем. Будто ничего не было.
И нет. И нет никакой болезни. И лысины этой дурацкой нету. И
я не умру.

– Ты про что? Какая такая болезнь? Не понимаю, о чем ты?

– Врунишка. Но спасибо тебе. Если меня завтра не станет, напиши про
нас. Но чтобы конец был хороший. Что я выздоровела, и мы с
тобой опять ссоримся, но уже не понарошку, как будто
собираемся жить вечно. Напиши! Напишешь?

– Вот пристала. Да напишу, напишу, куда я денусь. Вот же поржем вместе…

– Ага, вот ты и спалился!.. Ну, не плачь, а то я тоже заплачу… Ну
все, мой хороший, иди. Я тебя люблю. До завтра.

– До завтра.

– Привет.

– Привет. Представляешь, кажется, я выздоровела!..

(Продолжение следует)