Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Кровь

(радиоспектакль)

Действующие лица:

Девушка

Юноша

Бармен

Хулиганы

Писатель

Врач

Милиционер

Бомжи

Проститутки

Бандиты

– …Всё. Конец.

– Да… В общем, все умерли.

– Интересно.

– Та-а-ак… Налили… выпили.

…

– Слушай, давно хотел тебя спросить, про твою, так сказать, кухню…
Ты не боишься, ну, то есть, как бы это сказать… У тебя нет…
суеверия, что ли, что вот ты нам сюжет расскажешь, и вдруг
рассказ не получится? Я про такое у кого-то читал, про
какого-то писателя, что он никогда никому не показывал
незавершенных вещей, черновики, там, не давал читать, сюжеты, по-моему,
тоже, никому не рассказывал. Примета у него такая была –
если показал или рассказал, всё, рассказ, там, или роман, не
получится. По-моему. это у кого-то персонаж-писатель такой
был… И то ли он про себя кому-то рассказывал, или это автор его
описывал. Или это кто-то про настоящего писателя писал. Не
помню...

– Ну, ну!.. Да и хрен с ним, не важно...

– Да, не важно, даже если это вымышленный персонаж был, то
проблема-то, наверное, для вашего брата писателя не вымышленная, раз
об этом кто-то чего-то написал. А?

– Да ты знаешь, я и сам, брат ты мой, неписатель, ничего в этом не
понимаю. Колдовство оно и есть колдовство. Спроси у Марадоны
про его рваные бутсы. О!.. да вспомните, кстати, Захера, с
его носками.

– Ёшкин кот!.. а помните, как он рыдал, когда мы у него эти носки
сперли? Аж наизнанку выворачивался.

– Ага, фу, там уже одна гниль оставалась. Расползлись прямо на
глазах. Помните, мы их так, палочкой. Там и переть-то уже было
нечего.

– А духан был – как от живой мертвечины. В смысле, как от бывшей живой.

– Ну да, смех смехом, а парень таки через неделю погиб.

– Да он сам был виноват! Нехрен было ворон ловить. Война все-таки,
не лагерь труда и отдыха.

– Точно, я помню, он какой-то стал вялый, опущенный. Как зомби. Ну,
будто ему стало на все насрать. Ходил, как тень, всё в землю
смотрел. Будто готовился… Такие долго не живут, уж мы этого
навидались. Ведь правда, Сань?

– Оправдывайтесь, оправдывайтесь, а мне до сих пор на душе херово,
как вспомню про это. Да уж и не вспоминал тыщу лет… Хоть я не
участвовал вместе с вами в вашей дебильной забаве. Но и не
помешал вам, дурак. Эх, бля, вот об этом я точно никогда не
напишу.

– Да, а твоя коечка где была, помнишь? Возле окна. А мы с ним рядом.
Мы уже задолбались эти его счастливые потники нюхать. Да и
лет-то сколько нам было? Пацаны совсем.

– Ладно, проехали. Братцы, ну мы-то живые! Как вспомню, так и
счастья полные штаны. Каждый раз. До сих пор. Так посмотришь
вокруг – твою мать, проблемы, хиремы, да пошло оно все! Я живой!
Живой! Дышу, жру, ссу, сру, ебусь! Любимым делом занимаюсь.
А уж как убивали меня, меня, пацана, за баксы тысячные
убивали, профессионалы, суки драные, со всего мира слетелись,
чтобы меня убить! Но не вышло. Пошли все на хер, не вышло!
Зубки свои железные об нас пообломали, сами там, в говне, в
грязи, остались. Мы непобедимы, мы вечны, мы горцы, бля, джедаи!
Там, наверху, нас любят, проверено. Вот у меня в боку,
дырка, небесное ОТК, Божий Госстандарт. Видно, нужны мы Ему для
чего-то. Знать бы только, для чего. Но, в любом случае – так
ведь и не последние мы, чай, люди. Эй! Чего загрустили?
Думаете, это я про вас, насчет людей? Ошибаетесь. Есть вещи
неизменные – вот вы как были свиньями, так и остались. За это я
вас и люблю, уродов. Так что, давайте выпьем! За нас. За
то, что мы можем – вот так, выпить за нас.

– А в рог?

– А в бубен?

…

– Эх, и как это мы еще не спились? За это тоже надо выпить. Это я у
одного немца читал, там мужик так и спился, после второй
мировой, как проснется утром, вспомнит, через что он прошел, и
все-таки выжил, как ему повезло, и давай отмечать. И так
каждый день.

– А что, тоже вариант. Может, так честнее. Каждый день – дар Божий.
Надо радоваться. И все силы к тому прилагать.

– Ну, не знаю. Я когда работаю, тоже радуюсь, по-своему. Так у меня
радость выражается. Ну что – бухать? Так побухаешь, год,
два, десять, коли есть на что, а потом начинаешь гнить заживо,
одни проблемы, организм идет вразнос, тут уж не до радости.
И уже думаешь, как бы сдохнуть поскорей. Вот и вся радость.

– Ну ладно. Продолжаем. Про суеверия. Насчет меня – вот честно – не
задумывался. Вполне возможно, что под влиянием твоих,
Михалыч, базаров у меня паранойя-то и разовьется. И больше вы от
меня нихера никогда не услышите.

– Ты такой мнительный стал? Стареешь.

– Да я шучу. Если уж там, где мы с вами были, у нас мозги набекрень
не встали, то, я думаю, нам еще очень долго придется нести
чашу сию, то бишь ясность рассудка. А это в наше время,
ей-Богу, роскошь. Да и где я еще таких слушателей найду.
Способных весь этот бред, который я несу, заглатывать без закуски.
Вы себе цену не знаете. Как бы объяснить… Понимаете, сюжет –
живое существо, такая тонкая сущность, из другого мира, весь
прозрачный-призрачный, дыхание чистого духа, почти еще не
существующий, и когда я его вам рассказываю, он как бы
материализуется, плотнеет, воплощается, обретает плоть, не плоть
даже, а так – скелетик, на который уже потом наращивается
иссеченная скальпелем пера плоть текста, и кстати, насчет
черновиков, я их тоже никому не показываю, там же сплошные
правки-шрамы, живые раны, кровь, сукровица, все шито белыми
нитками, вся интрига наружу, кости-схемы торчат, тут же отрезанные
куски гниют. Ты же вот тоже недооперированных, не зашитых
не выписываешь…

– Вот он как, Михалыч, он это все, оказывается, рассказывает из
эгоистических побуждений, а не чтобы нас потешить. Это мы что
для тебя – вроде повитух, что ли? Давай тогда, гони проценты,
с гонораров.

– Было бы с чего… Это ж только так называется, красивым словом –
гонорары. А на самом деле – так, слезы… Но вы ведь не просто
повитухи, вы… как бы это… вы парки, вот. В ваших грубых
мозолистых руках – судьбы миров. Ибо каждый сюжет – это целый мир,
микрокосм. Со своими законами, внутренней логикой,
мотивациями, которые сродни физическим законам, по которым
окружающая нас с вами реальность существует. Ну, наподобие всемирного
тяготения, и тэ дэ. И вот здесь мне очень важна реакция
слушателей на то, что я рассказываю. То бишь, вас, балбесов. И,
между прочим, многие сюжеты умирают, даже не родившись. И
все благодаря вам, уроды. А вам лишь бы ржать.

– Зато они умирают легко и непринужденно, они ведь даже, по твоим
словам, и не живые еще, как бы это… используя твой образный
строй – растворяются в нашем светлом дружеском ржании. А
подумай, как бы они мучились, уже живые, трепещущие, амбициозные,
если бы ими занялись профессиональные садисты – то бишь,
критики, которые стали бы выдирать недоразвитые скелеты из
мастерски сработанных твоей талантливой рукой ладненьких и
розовеньких текстов.

– Ты нас, конечно, прости, дорогой, но ты иногда такие смешные вещи
рассказываешь, невозможно удержаться... Но мы же это любя!
Все равно ты у нас самый талантливый. Мы ж за тебя любому
критику уши отрежем.

– Ну, это лишнее, они и так все Богом обиженные, в основном, тетки
стервозные, дал Бог мозги, а ни таланта, ни красоты не дал.
Вот она мозгами своими умными все понимает, а сделать ничего
не может. И стервенеет. Да и мужики там такие же, еще хуже,
правда. Только вы никому не говорите – а то они узнают,
живьем съедят.

– Так. Ребята, у нас, между прочим, есть дела поважнее. Бодяжить!

– Товарищ подполковник, не орите, вы не у себя в отделении, сколько
раз повторять.

– Извини, извини, все время забываю.

– О! Надо же. Эту уже одолели.

– Да, стареем… паузы длиннее – емкости меньше.

– Ты это, не гони – молодой ты бы от такого количества вот под этим
столом лежал бы. Это ж спирт...

– Ой, а помните первый Новый Год, после дембеля?

– Да-а…

Так они и сидели, повесив на крючки у двери словно собственные
личины – форменный серо-жемчужный китель, белый халат и шерстяной
пиджак, сидели, очищенные от самих себя кипящим внутри них
девяностоградусным спиртом, холодным и чистым, как
прозрачное зимнее небо над ними, размягчающим присохшую к их душам
коросту войны; вокруг них – осень, ночь, сжимающаяся в темных
палатах стозевная боль, а они сидели и чувствовали себя
богами, способными если не сделать – всё, то хотя бы сказать –
всё, всё понять и всё объяснить.

– Где она у меня тут была… Ага, вот. Ну-ка, Леш, посмотри.

– Так-так. О. Ты стихи, что ли начал писать, на старости лет?

– Ты не говори, читай. Что скажешь?

– Ребят, дайте посмотреть…

– Подожди, Сань, не мешай… А ну, отдай, успеешь посмотреть.

– Действительно, стихи. Ты влюбился, что ли? Познакомишь? Красивая?

– Вот дурак… Конечно, влюбился. Да ты ее знаешь, Света зовут, жена моя.

– А что, хорошие стихи. Женские. Вот, например – «Возьми меня с
собой, хоть белой горячкой в запой».

– Ха! Профи, блин.

– Да дайте же мне посмотреть… Тю, так они ж не в рифму. Это что ж за
стихи такие?

– Понимаешь, Сашуля, есть такой жанр, когда стихи не в рифму, белый
стих называется. Это… как бы тебе объяснить, это… как водка
без закуски.

– Че, алканавта нашел? Других примеров нет?

– А что, хорошее сравнение. Обычный стих, рифмованный, он как –
рюмка – закуска, рюмка – закуска. Ритм, схема. Можно дух
перевести. А белый стих – когда не до закуски, душа рвется, и лишь
бы залить поскорей, раз, раз, раз, и пошло всё нахер.

– Ладно, ладно. Колись, Михалыч, откуда они у тебя.

– Вот за это я и хотел выпить. Давайте, давайте, потом объясню. Даже покажу.

– Интригуешь. Ладно. Вздрогнули!

…

– Эх. Надо бы колбаски подрезать.

– Умоляю, только не скальпелем… Хрен его знает, в чем там твои
коновалы им ковырялись.

– Леша, заткнись. Щас блевану.

– Вот капризничать не надо, а? Даже если предположить мизерный шанс,
что я такой распиздяй, что принесу сюда рабочий инструмент,
всё равно весь инструмент в автоклаве обрабатывается. Да и
вообще, ты что, уже не помнишь, сколько той колбасы ты сам
расчленил, собственноручно, вот таким же, еще там, в дежурке.
И не жужжал. Вот, кстати, именно тогда, с дурной головы, с
недосыпу, я мог скальпель с операционного стола прихватить.
Да и прихватывал, честно признаюсь. Никогда вам не
рассказывал. Так, водичкой сполоснул из под крана, гной смыл, и давай
колбасу кромсать. А вы не сном, ни духом. А мне смешно. Как
вспомню, как я в гнилом аппендиксе им копался…

– Михалыч, ты че?! Это что, правда?

– Сам виноват, не надо было напоминать.

– Ребята, заткнитесь. Щас точно блевану. Ф-фу, Михалыч, хватит
гнать, мы твой тост прое… Давай, говори, чего хотел.

– Э-э, поверил… Пойдемте-ка, я лучше покажу.

Ничего прекрасней они еще не видели. Никогда. Нет, у каждого из них
были, конечно, в жизни моменты, когда в одноименном
сплетении взрывалось солнце, связанные, в основном, с
утвердительными ответами на единственный главный мужской вопрос, а с этой
и ответа не было нужно, достаточно было того, что она была;
такие, просто проходя мимо, делают нас несчастными, если,
конечно, нам повезет и хотя бы одна из них пройдет мимо.

Она лежала в койке, контрастируя с грубо материальными толстыми
трубками спинок, сливаясь с ветхой простыней, отделенная от нее
лишь оттенком, идеальная, как переписанная набело, более
живой цвет кожи был бы как-то даже чужд ее восковой
совершенности, и дыхание, казалось, давно оттрепетало в этих фарфоровых
полупрозрачных ноздрях, и гримаса жизни больше не исказит
эти застывшие синие уста.

Довольный произведенным эффектом, хотя, никто, кроме него, не
догадался бы, что эффект был произведен, но когда-то он видел эти
окаменевшие лица чаще, чем собственное лицо в зеркале, и
читал их на просвет, словно водяные знаки, врач подошел к койке
и свойски деловито, как гаремный евнух, сдернул с
фантастической куклы простыню, будто перелистнул страницу, обнажая
совершенно неожиданный и невероятный изгиб интриги.

Что еще может мужчина, когда мимолетная несбыточность проткнет
острым каблучком его старательно раздутую метафизическую мошонку
земных успехов и достижений? Только издать сдавленный стон,
оглядываясь, чтоб никто не заметил. Но им не нужно было
стесняться друг друга, чтобы честно простонать о скорбной
мужской доле вечно желать и жалеть.

Под простыней она была воплощенная женственность, виданная наяву, но
обычно являющаяся результатом коллективных усилий,
гримеров, осветителей, тренеров, диетологов, хирургов и компьютеров.
Здесь же явно поработала одна рука, зато всемогущая.

– Кто она? Что она здесь делает? Почему она не в Голливуде или не в
Эль-Кувейте? Ну, или хотя бы не в Балчуг-Кемпински?

– Ты еще скажи – в Мосфильме. Братцы, это жизнь, наша, мать ее,
херовая жизнь, которая дает, да не тому, или не тогда, когда
надо.

– Так она живая или нет?

– Что с ней?

– Считай, что нет. Наркоманка. Попала к нам с передозом. Мы таких
называем буль-дозерами. Конченый человек. Человечица. Жалко,
блин, мочи нет. Такая красавица, душа выворачивается. Прямо
ангел. С грязными крыльями. А все одно – помрет. Если не
сейчас, так потом, от того же передоза, СПИДа какого-нибудь, или
прирежут нафиг. Завидная определенность. Уж я этого народа
навидался. Документов у нее нету. Все, что при ней нашли –
та тетрадь, со стихами.

– Удостоверение поэта. Удостоверней не бывает. Правильно, а какие
еще у поэта, гражданина вселенной, могут быть документы.

– Я – поэт, зовусь я Цветик…

– Очень смешно. Господи, мне надо выпить…

– Нашли ее в туалете, общественном, уборщица нашла, вызвала скорую.
И хорошо, что сразу в скорую позвонила, пока менты… прости,
Сань…

– Да ладно, вон, целый сериал сняли, «копы», бля…

– Ну да, пока твои коллеги, Сань, копы… жопы бы свои приперли, и
пока бы разобрались, что к чему, и пока до скорой дело бы
дошло, она бы уж десять раз окочурилась. Везучая. Вот ведь какое
дело – не бывает, что бы на небе только одного чего-то
полную жмень насыпали, обязательно еще чего-нибудь попадется,
если богатство, то на тебе еще славы или ума, если красота, то
вот тебе еще таланта или удачливости. Эх!.. Так ребята мои,
пока ее везли, не дышали, потом у дверей реанимационной
стояли, пока ее откачивали.

– Так что, откачали?

– Ну, да.

– А чего она… Такая…

– Мертвенькая? А тебя выверни наизнанку, а потом обратно заверни. И,
слава Богу, что она пока в сознание не приходит, когда она
проснется, она проснется в аду. Знаете же, вся эта херня
наркоманская – ломки, херомки. Кровь-то мы ей очистили, а
голову чистить – не наша епархия, и организм к дряни привык,
подавай ему отраву по новой.

– А откуда ты знаешь, что привык, может, она в первый раз? И
неудачно, просто дозу не рассчитала.

– Ты на руки-то посмотри. «В первый раз». И не последний, я думаю.
Раньше мы ее на принудительное лечение отправили бы, а теперь
– лавочка прикрылась, хотите лечиться, платите денежки. Так
мы их и отправляем на все четыре стороны. И, глядишь –
снова-здорово, опять привозят, только уже с клеенкой на лице.

– Блядь!.. Жизнь – говно.

– …И вот что интересно – она ведь была не такая, когда ее привезли.
Выглядела гораздо старше, изможденней, что ли, лет на
тридцать с гаком, даже морщины кое-где присутствовали. И грудь
меньше была, не то, что сейчас, мое почтение. Ну, нормальная,
слегка потасканная наркоша со стажем. Хоть и красивая. Такая,
вышедшая в тираж поп-звезда. И шрам у нее еще был, вот
здесь, через все горло, довольно свежий. Тоже непонятно, после
таких ранений обычно не выживают. А как кровь ей стали
переливать, она как-то налилась, будто в нее души поддули. И шрам
пропал. Странно. Первый раз такое вижу.

– Михалыч, ты от нас что-то скрываешь. Ты, случаем, не начал
злоупотреблять анестезией?

– Дружище, так и до ветеринара можно дозлоупотребляться. Или коронера.

– Коронер, вообще-то – сотрудник органов. По нашему – судмедэксперт.
Ты имеешь в виду – патологоанатом. И пьющий же народ,
патологоанатомы, я вам скажу. И то, с вами тут скорей алкоголиком
станешь. Кстати, вы хоть знаете, сколько ветеринары
зарабатывают? Нам, банальным светилам медицины, и не снилось.

– Да, нам уже многое сейчас «и не снилось», стареем. Вот, девочка
эта, например, такие, как она. Ведь признайтесь, старые перцы,
бросили бы все, всю свою налаженную жизнь, и с такой –
куда-нибудь, подальше, к теплым морям и зеленым островам, а?..

– Ну, не все такие романтики, как ты. Да и сам-то, харе храбриться,
стал бы ты свою сизифовым трудом заработанную славу менять
на сомнительные прелести молоденькой дурочки. У каждого
возраста свои приоритеты и свои удовольствия. Я вот, может и не
ебусь, как конь, каждый день, зато по вечерам, вспоминая
прожитый день, я спокоен и даже счастлив, кому-то в результате
моей деятельности стало легче жить, а некоторые так просто
заново на свет рождаются.

– А себе-то, себе-то что? Без умозрительных конструкций, вроде –
долг, призвание, предназначение. Ведь ты, конкретно ты будешь
вставлять свой конкретный член в эту конкретную девочку, и
получать истинное, судорожно-сладкое удовольствие будешь тоже
ты, вот, тут, внутри этого старенького, хлипкого, но твоего
тельца, будут ходить могучие волны счастья, как в молодости.
Молодость можно вернуть, понимаешь? Причем не чью-то
абстрактную молодость, а твою, драгоценную, ущербную, единственную
и неповторимую. Да, ты облегчаешь людям страдания,
возвращаешь их к жизни, и что? Вместо того, чтобы воспользоваться
шансом, который ты им даешь, и зажить так, чтобы небу стало
жарко и чтобы ты остался доволен, мол, не зря старался, они
тут же придумывают себе новые страдания и живут своими глупыми
нелепыми жизнями дальше, а про тебя и не вспоминают. Ты
сказал про меня – сизифов труд, да, справедливо сказал, жестко,
но правильно – нежанровая литература в стране ленивых
импульсивных тупиц – глупое, никому не нужное баловство, но ты
ведь и про себя сказал, я-то пишу для себя, в первую очередь,
мне перед собой не стыдно, я сделал все, что мог, поймал и
прихлопнул бумагой Божью Красоту, а уж будет от этого прок
или нет – дело десятое.

– Так и у меня то же самое! Думаешь, я не понимаю того, о чем ты
говоришь? Что люди – дураки, и не ценят своего счастья, и
барахтаются в своих обстоятельствах, как глупые задыхающиеся
рыбы, я все это знаю. Но – сredo чего-то там absurdum – верую,
ибо абсурдно, я должен давать людям шанс, это мой долг, перед
собой и Богом, и ничего здесь нет умозрительного, это как
относиться, вон, самураев вспомни, с ихним сеппуку, а уж
воспользуются люди этим шансом или нет – Бог им судья. Люди –
тоже часть промысла Божьего, не знаю, относится это к красоте
это или нет, как ты это понимаешь, я ощущаю это, скорее, как
некую гармонию, восстановление равновесия. Жизнь против
смерти. Добро против зла. Ха, прямо какой-то крестовый поход
получается…

– Правда против лжи, красота против уродства. Хотя, нет, плохого
уродства не бывает, любое уродство, если оно от Бога –
гармонично. А есть деструкция. Разрушение. Созидание против
разрушения. Порядок против хаоса. Это, Сань про тебя. Ты тоже наш
брат, крестоносец.

– Согласен. Я тоже об этом думал – к чему, бля, все это? Начальство
доебывается, менты балду пинают, зарплата – курам на смех, а
уж люди какие сволочи, сплошное жулье, воры и убийцы,
прости Господи. Света белого не видно. И думаешь – нахуй мне все
это надо? Ведь никому ничего не надо. А – надо. Если не ты –
так кто же? Так мой отец говорил. И шуруешь в ночь…

– Да, действительно, мы с вами – рыцари с большой дороги,
самураи-язвенники, здравомыслящие донкихоты, изнуренная инурезом
ветеранская гвардия. Орден завязки. У нас и печальный образ есть,
один на всех…

– Рыцари-алкоголики, прекрасная дама-наркоманка…

– Стоп! Есть идея! Слушайте, я кое-что придумал. Меня как осенило.

– Насчет чего?

– Насчет нашей дамы. Красавицы нашей спящей. Короче…

Город пах, как… Как город.

Когда чувства становятся ТАКИМИ, распахивается еще одно измерение,
бездонная поэзия мира, обычно прорывающаяся за инертность
человеческого сознания в редкие минуты, а то и секунды
обостренного скорее случайным стечением обстоятельств, чем волевым
импульсом, восприятия, краткие миги объективности, которые
принято называть гениальными озарениями, божественными
просветлениями, вдохновением и т. д., присовокупляя еще при этом
обычную рабскую жалкую человеческую благодарность неизвестно
кому; поэзия, ритм, мелодика, связь всех вещей, как слов в
стихотворении или нот в мелодии, изначально присущие миру, так
же, как какая-нибудь сила тяжести, композиционное единство
сущего. И вещи, наконец, обретают свои истинные имена,
становятся собой, во всей своей чудовищной многомерности,
отпадает нужда определять, сравнивать их друг с другом, в тщетных
попытках слепо нащупать, угадать недоступные человеку, и
потому кажущиеся божественными соответствия. Истинная поэзия –
молчание, и музыка, ибо слова – это всего лишь слова, и они
ничто, по сравнению с тем, что они обозначают. Слова – это
палка слепца, дающая ему жалкую уверенность в том, что он идет
по безопасной дороге, хотя, была бы палка немного длиннее,
слепец с ужасом понял бы, что он давно идет по узкому
карнизу, обрывающемуся в пропасть.

Истин нет – вот первая истина, открывшаяся однажды взорвавшимся от
переизбытка всего чувствам, среди ревущих магистралей которых
растерявшийся мозг, со всеми своими хвалеными атрибутами
разума – болтливым мышлением, прокрустовой колыбелью логики и
самообманом интеллекта, совершенно потерялся и занял,
пугливо оглядываясь, подобающее ему место контролера и диспетчера;
и Бога нет, а есть все те же статистические закономерности,
только определяемые условиями, остающимися невидимыми для
зашоренных человеческих глаз.

И только безмерными слепотой и глупостью, которая тоже – род
слепоты, можно объяснить тот энтузиазм, с каким человеческий род
прыгает на краю пропасти, строит планы, надеется, ищет,
сшибается лбами в бесконечных спорах о природе вещей, считая себя
властелином пространства и времени, хотя даже отдаленного
понятия об истинной природе последних у него нет и быть не
может. И, слава Богу, которого нет, если бы хоть один из них
узнал бы правду, в ту же секунду покончил бы с собой или с
бессмысленным воем приник бы к земле и вцепился бы в нее
скрюченными пальцами, желая оставаться так вечно, но не тут-то
было, так, наверное, и сходят с ума, когда кому-то вдруг
приоткрывается что-то, и вот уже человек бежит от правды внутрь
себя, потому что для жизни в этом реальном мире ночных
кошмаров нужна сила, которой нет у людей, да и не может быть, ибо
их предназначение – быть пищей.

За тяжелой, осевшей к вечеру нотой смога, кричали, стонали,
бормотали, шептали сущности, плотоядно обволакивая простодушные
разноцветные всполохи живительных людских вибраций, вспыхивали,
щекоча обоняние, белые электрические искры оргазмов, шурша,
вытягивались, сливались и разрывались горьковатые мерцающие
щупальца любви и неприязни, оставляя друг в друге части тел,
лопались, испуская запах озона, тусклые, обросшие
паразитами, жизни стариков, и, судорожно вибрируя, гулко взрывались,
прерываемые насильно пульсации молодых, и на гаснущие,
остывающие куски истекающей светом плоти жадно накидывались
сгустки гниющей черноты.

И только того пронзительного, единственного во всех мирах сочетания
тающего смеха и терпких слез, которое было ему нужно, как
кровь, он никак не мог отыскать, как ни старался.

Он висел, вниз головой, как-то – как, его не интересовало, –
зацепившись ногами за край крыши, со случайным и бессмысленным
сарказмом составляя зеркально симметричное единство с
горгульей-матросом, росшим над ним из крыши в противоположном
направлении.

Уже несколько часов, с нечеловеческим и почти неосознаваемым
упорством, он прыгал с крыши на крышу, пересекая город по диагонали
скорочтения, надолго застывая в чудовищных по своему
пренебрежению к физиологии позах, свойственных, скорее,
конституции насекомого, принюхиваясь-прислушиваясь к источаемым
городом миазмам и шумам, впрочем, составляющим для него единую,
сочащуюся информацией картину. Пока все было зря. Но,
избавленный от человеческой рефлексии, он ни о чем не думал, весь
сосредоточившись в собственных нервных окончаниях, он
продолжал ИСКАТЬ.

– Привет. Проснулась? Хотя, глупый вопрос. Что-то я нервничаю.
Интересно, это от необычности ситуации или оттого, что я знаю,
что ты под одеялом голая и красивая?

– Где я?..

– Как говорят в кино – ты у друзей.

– В каком кино?

– Ну, имелся в виду обобщенный образ многих кинофильмов, в основном,
голливудского ширпотреба, рассчитанного на массовый
нетребовательный вкус, герои которых в сходных обстоятельствах
произносят эту стереотипную фразу.

– Вы кто?

– Я – твой друг.

– Не смешно.

– Ладно. Вот.

– И что?

– Ну, вон же моя фотография, сзади.

– Так это вы написали? Вы писатель?

– Тут мне положено приосаниться, втянуть живот, выпятить грудь… все
время забываю, в какой последовательности нужно совершать
вышеупомянутые действия.

– Так. Что со мной было? Почему я здесь? И что это за место?

– Какие точные и продуманные вопросы. И это спустя минуту после
выхода из комы. Ты меня пугаешь. Какая-то ты, действительно,
странная. Как ты себя чувствуешь?

– А вы как думаете?

– Не уклоняйся от ответа. Это важно. По твоему виду не скажешь, что
ты себя чувствуешь так, как должна в твоем состоянии.

– Я уже от вас устала. Хоть снова в кому… Так, а это что такое?..
Блядь, я так и знала!.. что без подвоха не обойдется. А так
все замечательно начиналось. Я уже и расслабилась. Почти…
А-а-а!!!

– Тихо, тихо, ногу поранишь. Она толстая, а кровать тяжелая.
Старинная. Практически антиквариат.

– Сними с меня эту херню!!! Быстро! Мужик, ты не знаешь, с кем имеешь дело!

– Подожди, я тебе сейчас все объясню. Это ради твоего же блага! Ну,
что ты делаешь!

– Я закричу!

– Кричи. Это загородный дом. И участки большие, так что соседи
далеко. Подожди, я тебе сейчас все объясню.

– Сначала сними, а потом разговаривать будем. Я тебе что – зверь, на
цепь меня сажать? Ну, пожалей меня, больную и голую, ты же
писатель, гуманист, блядь, хренов.

– Не могу, и не плачь, только устанешь.

– Ладно, дай мне действительно сил набраться. Увидишь.

– Ну, вот и хорошо. Тебя как зовут?

– …

– Есть-то будешь? Или, как кавказская пленница, все мне на голову вывернешь?

– Подойди – увидишь.

– Смотри, вот вколю тебе успокаивающего, лошадиную дозу,
проваляешься еще сутки, вся обоссанная и обосранная, следующее
пробуждение уже не такое приятное будет.

– Ладно, сучара, еще попомнишь…

– Да подожди ты шипеть, я тебе простыни менял, обтирал тебя, пока ты
в отключке валялась, а ты меня разорвать готова. Где
благодарность?

– Ой, мужик, и как же ты прав, и сам того не понимаешь. Охерел, что
ли, какая в жопу благодарность? Давай, посади себя на цепь,
как собаку, я на тебя посмотрю.

– Ладно, питание отложим. Итак, соу, я не маньяк, не извращенец, как
ты могла бы подумать, хотя определенная извращенность в
ситуации присутствует, отрицать не стану. В общем, мы с
друзьями…

– Так, вот и друзья нарисовались, все прям как по писаному, охуительно…

– Замолчишь ты или нет? Не перебивай, пожалуйста. И так довольно
трудно сформулировать все нюансы этой гребаной авантюры с
тобой. Ты их и не увидишь, козлов, если для тебя это важно.
Придумывали вместе, а свалили все на меня. Знаешь, чем дальше,
тем больше мне все это не нравиться. Ты же – живой человек,
о-очень живой, мягко говоря, а мы об этом как-то и не
подумали. Отпустить, что ли, тебя, к чертовой матери, совершенно не
сомневаюсь в вашем родстве, и гори оно все огнем?..

– Давай, давай, родненький, я тебе за это дам, сама, я тебе такое
устрою, тебе такое и не снилось, честное слово, вот только
цепочечку эту сними, и мы с тобой так оттянемся!..

– Нет. Не могу.

– Блядь!..

– Нельзя. Это была временная слабость. Потом спасибо скажешь. Твой
талант – божественная искра, нельзя дать ей угаснуть. Это мой
долг как писателя и джентльмена, кавалера ордена завязки.

– Чего?!

– Ты лучше скажи – твоя тетрадь? Узнаешь? Вот будет смешно, если нет.

– Нет. Первый раз вижу.

– Не ври. Бля, я сейчас с ума сойду.

– Ну, доволен? Теперь отпускай меня.

– Так, подожди… Вот, напиши чего-нибудь.

– Ага, графологическая экспертиза. Да пожалуйста…

– Так, пиши другой рукой.

– Да я с рождения левша!

– Да, конечно, видел я, какой рукой ты цепь дергала. Давай, не прикидывайся.

– Так я обеими руками действую одинаково. В тот раз правой сподручней было.

– Давай, давай. А почему печатными буквами пишешь? И не ври, что это
твой обычный почерк, что-то уж очень медленно получается.
Ладно, давай. Спасибо…

– Кушайте на здоровье.

– Гм, интересно, а я и не знал, что данное выражение можно
использовать в подобном контексте. Надо запомнить. Ну что ж, вот все
и встало на свои места. Позволь выразить тебе свое искреннее
восхищение.

– Да твою мать! Я ж вроде непохоже писала.

– А вот, буквочки «к», и «м», и «ш», очень характерные. От себя не
уйдешь, как не старайся.

– Ох, ебись ты раком, достал ты, следопыт доморощенный. Давай, неси,
что у тебя там есть пожрать.

– Вот и ладненько! …Так все таки, как тебя зовут?

– Сейчас… Эсмеральда.

– Опять врешь. Ну, пусть будет Эсмеральда. Так вот, Эсмеральда, мы
хотим предложить тебе сделку. Дело заключается в следующем –
мы знаем, что ты наркоманка… Что, что?..

– …

– По спине постучать?

– Не… под… ходи!..

– Что я такого смешного сказал? По-моему, это грустно.

– Ох… Насмешил. Инженеришка ты душонок человеческих. Просто сама
проницательность. Хотя, откуда тебе знать…

– Что знать? О чем ты? Ты не…

– Это тайна. Тебе лучше не знать. И я не наркоманка. Я хуже, гораздо хуже.

– Ты что, больна? Чем? А почему тогда тебя нашли с передозом,
конкретного героина? И твои руки…

– А что?.. А… Это долгая история. И не самая приятная. Даже жуткая.
Такая, что кровь стынет в жилах. Как пишут в книгах.
Рассчитанных на массовый нетребовательный вкус. Подожди, доем
только… Хотя, ничего я тебе не скажу. С какого перепоя,
спрашивается? Ты мне кто? Никто. Хотя, именно поэтому, я тебе все и
расскажу. Все равно не поверишь. А я хоть душу отведу.
Надоело все в себе таить, как в выгребной яме. Но ты можешь сойти
с ума, честно предупреждаю. Культурный шок, переоценка
ценностей. Все перевернется с ног на голову, вся твоя система
ценностей, все твое сраное уютное мировоззрение, где все
расставлено по своим местам и собирается пребывать в неизменности
до скончанья времен. Твоих времен. Но не тут-то было. Тебе
сколько лет?

– Сорок. Два.

– Всего-то? Да ты еще – ого-го! Тяжело тебе придется. Но – выживешь.
Надеюсь. Ты вроде крепкий мужичок. Качаешься? Или бегаешь
по утрам? Иначе, кто с меня эту херню снимет. Может, снимешь,
пока еще не слишком поздно?

– Рассказывай, не томи. Подожди. Я сам скажу. Ты – инопланетянка.

– Пошел ты в жопу. Я сейчас обижусь.

– Повадки у тебя, как у обычной земной девчонки. Необычной, виноват,
обычные так не ругаются.

– Много ты видел девчонок, а? Риторический вопрос. Вон как на мои
ядреные пялишься. Уж и забыл, когда мял такие?

– Да ладно, видали и покруче. Я же мужчина, в конце концов. И еще
крепкий, как ты выразилась.

– Посмотрим. Э, нет, а расскажи-ка сначала, чего вы там придумали?

А вот и она. Наконец-то. Одна, единственная. Но ее должно было хватить.

Молекула. Частичка распада того самого, пронзительного и неповторимого.

По траектории, перечеркнувшей расплавленное серебро его памяти, он
определил направление, полусознательно-полуинстиктивно, как
все, что он делал сейчас, от перемещения лейкоцитов в крови
до тления ненависти в подкорке, и, с целеустремленностью
проклятья, лавируя между слоями существований, ринулся к небытию
цели.

Город и не заметил проткнувшей его насквозь иглы холода, только
осыпались кое-где камни с ветшающих фасадов, где-то закачались в
темноте люстры, провожаемые обессмысленными бессонницей
взглядами, где-то разлаялись собаки и умерли от ужаса две
старухи, в благословении слабоумия обретшие способность различать
тени.

Они лежали, под мостом, единым сросшимся смердящим симбиотом,
провалившись с головами в обморочный сон коллективного
бессознания, и им не снилось одно и тоже. Если кто-то выпрастывал из
общей плоти ложноножку головы и что-то пил ею, им уже не было
надобности всем открывать рты, забытье просачивалось от
одного к другому через слизистые покровы, бывшие когда-то кожей
и одеждой, и если кто-то мочился под себя, он делал это за
всех.

В своей первичности они были не так уж далеки от него, в отличие от
всех остальных, спящих в своих кроватях, кому сейчас снились
кошмары. И он убил их быстро и безболезненно, чего они даже
не заметили. Его интересовала только одна из них, бывшая
женщиной не так давно, и, скорее, рефлекторно, по старой, еще
не до конца выжженной свободой памяти, подобравшая
оставшийся после одной из проститутских разборок окровавленный
элегантный полусапог, примерившая его и сразу забывшая о нем. Он
проткнул ей двумя пальцами глаза, вогнал пальцы подальше в
мозг и зажмурился, пытаясь что-нибудь нащупать у нее в памяти.
Бесполезно. Ее память была пустой, как у мертворожденного.

Он с хлюпаньем вытащил пальцы из глазниц, облизал их, поморщился и,
с омерзением порывшись рукой в ворохе гниющих тел и тряпок,
вытащил из кучи ногу в искомом полусапоге. Зажав колено в
одной руке, он взялся другой рукой за голень и с хрустом
вырвал ее из сустава.

Понюхав сапог, он улыбнулся окровавленными зубами.

Если я чего-нибудь напишу, какую-нибудь зарисовку, мой дорогой
учитель обещал меня наградить. Ну вот, с него и начнем. На
безрыбье и жопа – барынька.

Выглядит он для своего возраста неплохо, хотя бессознательно уже
начинает молодиться, носит узкие джинсы, чтобы подчеркнуть свою
в поте лица зарабатываемую стройность. У него тут в одной
из комнат прям фитнесс-центр, тренажеры, зеркала, все дела. А
шейка-то, дряблая, предательница, торчит, хоть ты
искачайся. Так он из водолазок с горлом, таких, в обтяжечку, не
вылезает. Да, что бабы, что мужики, в этом возрасте все
одинаковы. Ну, это те, которые за собой следят.

Чтобы подчеркнуть восхитительное отсутствие лысины, волосы он
отпускает до плеч, эдакой волнистой пшеничной гривой, прям
светский лев-сердцеед. Сам он блондин, поэтому седины особо не
видно. В сочетании с немного приплюснутым, «боксерским» носом,
придающим ему шарм бретера, волевым выбритым подбородком,
чарльзбронсоновским прищуром и выглядящей ухоженной гладкой
загорелой кожей, все это в целом – просто смерть для
какой-нибудь «ягодки опять» из гуманитариев. Но только росточка он
небольшого и субтильный очень, что сводит на нет все потуги
лица и головы создать образ «интеллигентного мачо»,
самца-интеллектуала, все равно он выглядит как школьник с головой
подрабатывающего учителем пения престарелого актера.

Привычек у него практически нет, курить он бросил, пить – тоже, хотя
раньше, мягко говоря, прикладывался, о чем он говорит с
нескрываемой ностальгией и гордостью, и даже какой-то светлой
печалью, словно состарившийся донжуан о былых победах,
правда, раз или два в год он таки бухает со старыми друзьями, с
которыми был на какой-то войне, с ними мне еще предстоит
познакомиться, больше – ни-ни, словом, писать про него
практически нечего.

(Продолжение следует)