Литературная критика

Интонация и интуиция

Евгений Попов отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского (Часть 3)

Некоторое время назад я решил расспросить Евгения Попова, одного из лучших наших рассказчиков о том, что происходит сегодня с жанром рассказа. Попов, издавший несколько сборников замечательных рассказов, как никто другой имеет право «ответствовать за жанр».

Однако в творчестве Попова все так взаимосвязано, что начав разговор о рассказах мы невольно перешли и на его романы, сложности и отличия работы над большой формой. Тем не менее, так или иначе, но разговор наш все время шел вокруг да около творческого процесса, куда великодушный Попов разрешил заглянуть читателям «Топоса».

Часть первая

Часть вторая

Часть третья. Романы и рассказы

– А можно ли сказать так, что ваши рассказы – движения
естественного дыхания, тогда как романы – искусственные конструкции.
Мне кажется, этим они даже и противоположны: текст рассказа должен
излиться как бы сам собой, без каких бы то ни было видимых усилий,
«как на душу легло», тогда как в своих романах, начиная от «Прекрасности
жизни» и «Зеленых музыкантов», вы на первый план выставляете приём,
демонстративную нарочитость...

– Здесь я, пожалуй, с Вами согласен, ибо Вы точно описали положение
вещей, по крайней мере применительно ко мне. Глупо скрывать НАРОЧИТОСТЬ
построения романа, который имеет к действительности еще меньшее
отношение, чем рассказ. Который (рассказ) в принципе представим
в реальности именно, как РАССКАЗ: один человек что-то толкует
другому, другим. А роман и, в особенности, пьеса – это все прием,
условность. Раньше, до появления и расцвета телевидения, этого
не понимали. И авторы вроде Бальзака усердно пытались клонировать
реальность.

– Именно поэтому в романах Вам важна демонстрация приема,
всё вокруг себя организовывающего? Или это происходит само собой?

– Скорее все-таки само собой, и здесь опять же многое зависит
от интуиции. Когда я писал «Прекрасность жизни» и прочитал кучу
советских газет за 1961-1985 гг., затея выглядела безумной. Равно
как и возникшее у меня неизвестно по какому внятному поводу желание
переписать на новый лад Тургенева («Накануне накануне»). Лишь
из статьи С. Чупринина я узнал, что это называется «римейк», раньше
мне это и в голову не приходило. Демонстрировать прием так же
глупо, как рассказывать первому встречному о своем здоровье. Для
меня гораздо важнее не повторяться. Поэтому каждую новую крупную
вещь приходится начинать даже не с нуля, а пробивая весь слой
всего написанного ранее.

– Вот это мне как раз и непонятно: почему нельзя повторяться,
почему нужно каждый раз изобретать новую форму для романа?

– Потому что писать одно и тоже – скучно. А читать иногда так
же противно, как слушать заевшую виниловую пластинку. Плюс – жизнь
коротка, и на пиру богов хочется разные блюда попробовать.

– Для меня «Прекрасность жизни», помимо прочего, показалась
удачной попыткой приведения в порядок собственного архива. У каждого
есть папки с вырезками, которые желтеют год от года, без дела,
и как с этим богатством быть? Помимо «Прекрасности жизни» я знаю
только еще одну удачную попытку извлечения пользы из макулатуры
– книгу М. Гаспарова «Записи и выписки». Хотя когда я читал «Прекрасность
жизни» первый раз, то для меня была очевидной отсылка к газетным
коллажам из исторических романов А. Солженицына. Точно так же,
как устройство «Зеленых музыкантов» напоминало мне о существовании
«Бесконечного тупика» Д. Галковского. Мне всегда хотелось спросить
у Вас о влиянии последнего на поэтику «Зеленых музыкантов»…

– У Вас, может быть, и есть папки, где желтеют вырезки, но у меня
их нет, не было и не будет. Я около двух лет провел в библиотеке
ЦДЛ, читая советские газеты за 1961-1985, СПЕЦИАЛЬНО для задуманной
мной книги, каждая глава которой напоминает сэндвич: рассказ,
написанный в год, совпадающий с нумерацией главы, новый рассказ,
а между ними газетные цитаты. Цитаты я выбирал бессистемно. За
что глаз цеплялся, то и выписывал. Кажется, это называется автоматическим
письмом. Вам, ученому человеку виднее.

Замечу, что «Записи и выписки» уважаемого мною Гаспарова я до
сих пор, к сожалению, не прочел, так что оценить точность Вашего
наблюдения не имею возможности.

Равно как и до сих пор не прочел подробно «Красное колесо». И
если в структуре «Прекрасности жизни» есть чье-либо влияние, то,
пожалуй, лишь Дос-Пассоса, прозой которого я был очарован в юности.
И это заметил один-единственный из многочисленных читателей книги,
а именно – Иосиф Бродский, который сказал об этом и мне, и Андрею
Битову, когда мы встретились в Лондоне, году, кажется, в 1992.
Мне кажется, что Вы не различаете цвета или всё видите в черно-белом
варианте. Раз газеты, значит Солженицын. Раз комментарии – значит
Галковский. Совершенно разные функции могут быть у введенного
в прозу газетного текста. И не Солженицын автор этого ноу-хау.

И «Зеленые музыканты» появились не благодаря «поэтике» озлобленного
на весь мир бывшего строгого юноши Галковского, а благодаря моей
многолетней переписке с переводчиками моих текстов. Мне приходилось
растолковывать им, прекрасно знающим канонический русский язык,
подробности нашей советской жизни. То же самое я делаю в «Зеленых
музыкантах». И в газетной части «Прекрасности...», и в комментариях
«Музыкантов» я не ставлю никаких сверхзадач, но и там, и там есть
СЮЖЕТ.

Напоследок расскажу Вам литературный анекдот, он же – быль. Когда
при мне моего друга Валерия Попова какой-то телевизионный юнец
попросил рассказать, какое влияние на его творчество оказало творчество
Довлатова, Попов взревел: «Да я его за водкой посылал!»

А я как раз видел вас в телевизоре на днях, в передаче,
посвящённой анекдотам, так что за анекдот спасибо. А по поводу
Солженицына – так это же общее место, что он взял принципы монтажа
в «Красном колесе» все у того же Дос-Пассоса. Почему сразу «черно-белое»,
я лишь высказывал предположения и хотел получить от Вас подтверждение
или опровержение, ибо мне очень было интересно понять как возникают
структуры Ваших книг...

– Ой, что-то я сильно сомневаюсь, чтобы Солженицын когда-либо
читал Дос-Пассоса. Мне, по крайней мере, об этом ничего не известно.
Хотя я, как НЕ литературовед, возможно, что и имею на это право.

Равно, как и Вы, академик России имеете право на «черно-белый
взгляд» и профессиональную анатомизацию текстов любых писателей,
включая и скромного меня.

– У вас есть какие-то обычаи или суеверия, связанные с
написанием текстов? Скажем, я стараюсь не писать больших текстов,
пока не придумаю им название. Меняется ли Ваша жизнь, когда Вы
находитесь внутри написания большого текста?

– Про обычаи и суеверия – дай Бог памяти! Нет, пожалуй... Хотя...
никогда не отвечаю на вопрос «над чем вы сейчас работаете», даже
устный. Скажешь – скорей всего не напишешь. Но если написал хотя
бы связный черновик, то уже можно говорить.

Еще: избегаю трагического ФУТУРУМА для альтер-эго автора и симпатичных
ему персонажей, если их прототипы еще живы, а не переместились
уже на другой свет.

Не посвящаю тексты живущим людям, ибо знаю случаи, когда близкие
поссорились, и в переиздании стихов, например, появляется другое
имя, что крайне несимпатично.

Вроде всё. А вообще-то, лучше писать тупо, ни о чем не думать,
а там уж – как Бог даст. Названия текстам чаще всего придумывая
лишь после того, как их написал. Хотя вот названия «Накануне накануне»
и «Прекрасность жизни» знаю заранее.

Да, когда находишься внутри написания большого текста, жизнь меняется.
Возникает состояние близкое к паранойе. Днем и ночью думаешь только
об этом тексте, и он важнее ВСЕГО для тебя. Оцениваешь мир с точки
зрения его пользы для создаваемого текста. Текст готов, всё проходит.
Еще это, как запой. Временно живешь в совершенно ином мире, чем
реально существующий.

– А когда вы понимаете, что текст закончен? Вообще, важна
ли для вас редактура? Как часто Вы возвращаетесь к уже написанному
и шлифуете, доводите до одному Вам понятного состояния?

– Я понимаю, что текст закончен тогда, когда я, выискивая «блох»,
прочитал его множество раз. Плюс это же сделали двое-трое моих
литературных друзей, чьему мнению я доверяю.

Я могу с ними соглашаться или не соглашаться, исправлять или,
наоборот, усиливать замеченные ими недостатки, но такая «обратная
связь» необходима. Она позволяет автору стать полным хозяином
своего текста, в котором допустимы осознанные неправильности,
но сводятся до минимума неизбежные ошибки, глупости, длинноты,
повторы. Это и есть в данном случае редактура.

Считаю, что редактура в той или иной форме нужна ЛЮБОМУ писателю.
Отмечаю иногда чудовищные ляпы даже у милых моему сердцу коллег,
когда их текст до выхода в печать никто, кроме автора, не читал.
Сейчас редактуры практически нет, и это худо.

Настоящий профессиональный редактор – это не сука советская идеологическая,
а человек, который знает текст лучше автора. Я таких, к счастью,
встречал в жизни. Они мне никогда ничего не навязывали, а лишь
высказывали свое мнение, призывая, разумеется, с ним согласиться.
Что я, кстати, иногда и делал, если их доводы казались мне резонными.
Конъюнктурной редактуры я, тоже к счастью, практически не знал,
потому что при советской власти меня печатали крайне скудно, если
не сказать хуже.

К написанному, после того, как оно напечатано, я практически никогда
не возвращаюсь.

Рассказы, написанные много лет назад и впервые опубликованные
в «Метрополе», а также в моей первой книжке, вышедшей в 1981 в
американском издательстве «Ардис», я перепечатываю в сборниках
безо всяких изменений. Мне не надо было «улучшать» рассказы, добавлять
в них после «перестройки» перчику, нецензурщинки, антисоветчинки,
потому что я как писал, так и продолжаю писать – что и как хочу.
Ну, а доводить годами текст до «окончательного совершенства» –
глупо, можно угодить в дурдом. Лучше оставить его, как Вы правильно
выразились, в стадии «понятного состояния» (автору) и сесть писать
новый рассказ, если есть охота.

– Моя любимая Ваша книга «Жду любви невероломной» как
раз и является сборником рассказов. Рассказы как стихи – появляются
по вдохновению или их тоже нужно «работать»?

– Сначала по вдохновению, а потом – «работать». Целиком «по вдохновению»
можно только мечтать о текстах, но не иметь их.

– А в чем заключается работа и с чего она начинается в
тот момент, когда заканчивается вдохновение?

– Вдохновение – стартер, работа – остальное.