Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Это случилось в конце тридцатых. Шеншин жил в Ленинграде, работал
слесарем на заводе имени Кирова. Одну комнату в большой коммуналке,
где он жил, не лучшую, кстати говоря, комнату, занимал товарищ
из НКВД, некто Чуйков, очень молодой человек с веселыми карими
глазами.

И как-то утром Шеншин нашел на лавочке в городском саду книгу,
вернее, часть старой книги, без обложки и титула, она начиналась
с тридцать восьмой страницы и обрывалась в никуда.

Шеншин взял ее в руки и стал читать, думая пробежать несколько
строк и снова положить книгу на лавочку, но сразу наткнулся на
этот рассказ.

Вечером товарищ Чуйков зашел к нему по-соседски, попить чайку,
машинально взял книгу со стола, посмотрел, поднял на Шеншина глаза…

– Откуда она у тебя? – спросил с улыбкой.

– Так, в Летнем саду нашел.

– На лавочке?

– А ты как угадал?

– Да просто. Все так говорят…

Той же ночью Шеншина взяли. Ему не давали спать и били ногами
вчетвером. Ссали ему на голову. Следователь задавал один и тот
же вопрос, правда, формулировал его всегда по-разному:

– Кто поставлял тебе контрреволюционную литературу, гнида недоношенная?

Или:

– Где ты берешь, сучонок, антисоветские брошюры?

Или:

– Ну-ка, тварь паршивая, говори быстро: кто еще состоит в вашей
антинародной организации?

Мало-помалу Шеншин стал понимать, что должен назвать какое-то
имя. Иначе от него никогда не отстанут, и будут мучить, пока не
замучат до смерти.

И он стал называть имена – всех, с кем шлялся по городу, пил пиво
и водку, назвал даже девушку, которой наслаждался по выходным…

Таким образом в Ленинграде раскрыли очередную молодежную контрреволюционную
группу. Шеншину дали десять лет, однако, на время войны отпустили
– служить в штрафном батальоне. В первом же бою он попал к немцам,
что и спасло ему жизнь.

Освободили в Гамбурге. Их вводили по одному в большой зал, где
разместилось три стола: советский, британский и американский.
Каждый был волен выбрать себе то или иное подданство. Замешкавшись
на пороге, Шеншин вспомнил могилу, ангела, каменную скамейку…
И шагнул к родному столу, и снова была Сибирь, потом целая жизнь,
пока он не вернулся сюда на новом, последнем ее витке.

Он рассматривал надписи на могилах, высчитывая годы жизни. Во
всем этом городе, каменном и железном, древесном и земляном, городе
с населением в тысячи человек, было не более десятка старших.

О чем кладбища хотят рассказать нам? Почему об этом стремятся
рассказать именно кладбища?

Имена и цифры сплетались в какие-то странно значимые конструкции.
Справа от могилы Оли Мещерской был похоронен некто Чуйков, однофамилец
товарища из НКВД, который тогда сдал Шеншина. Это можно было счесть
забавным совпадением, если бы слева, среди большого семейства
Груздевых и Потаниных, не лежала какая-то Нина Васильевна Груздева,
полная тезка его покойной жены. Да и фамилия Потаниных была вполне
знакома: ее носил следователь, который несколько раз допрашивал
Шеншина в 1954-м году, по поводу обстоятельств исчезновения Нины
Шеншиной, урожденной Груздевой (Шеншин утопил ее в Урале, как
Чапаева, тело так и не нашли...)

Любовник жены, вернее, его однофамилец Глузский, нашелся через
три ячейки на юго-запад, а дата смерти этого несчастного, 22 апреля
– как раз и была тем самым днем, когда Шеншин выволок изменницу
на пустынный обрыв, забил ее до смерти и, прикрутив проволокой
кусок арматуры к ее беременному брюху, столкнул в весенние воды
реки.

Нашел он и дату своего рождения: один из близких соседей по диагонали
скончался как раз в этот день, 6 июня, правда, имя его, на сей
раз, подкачало: это был совершенно ни с чем не связанный Буняев
Иван Ильич.

Оставшиеся соседи также ни о чем не говорили, и это давало Шеншину
повод не сойти с ума: Крестинский Святослав Михалыч и какой-то
совершенно чудовищный Тигран Абрамович Экслер.

Но если все же предположить, если хотя бы на минуту допустить,
что кладбищенские надписи действительно имели какую-то связь с
жизнью Шеншина, то общая картина мира получалась безысходной…

Выходит, что все сущее либо связано воедино в какой-то немыслимый
пространственно-временной клубок, и все эти люди жили и умирали
лишь для того, чтобы указать Шеншину нечто, причем – неизвестно
что…

Либо – а в это Шеншин не мог поверить – весь мир состоял из одного
его, только для него и был сотворен, а здесь, на этом кладбище,
как раз и покоилась его тайна…

И тогда остается только с грустью принять реальность, в которой
есть только две сущности – ты и Бог, и даже может быть, тебя не
существует вовсе, потому что ты и есть этот жалкий Бог, которому
так бесконечно, так безмерно скучно в этом мире, в этом чернильном
небе, в этом холодном заоблачном ветре…

Так Шеншин подумал незадолго до своего конца, когда пришел на
кладбище перед рассветом, весной, когда ночи были еще холодными,
а дни – достаточно жаркими, чтобы на аллеях кладбищенского сада
появились парочки. Это были, в основном, ебущиеся дети, Шеншин
и не думал подглядывать за ними, да и не смог бы, по причине старческих
глаз, насладиться зрелищем сполна…

Все они были на одно лицо, особенно, девушки: Шеншину даже казалось,
что он видит одних и тех же людей… Так или иначе, но все они почему-то
повадились на могилу Оли Мещерской, и Шеншину это не нравилось.
Несколько лет назад он зарубил такую парочку топором, и сегодня
у него опять возникло это желание.

Спрятавшись в густых кустах боярышника, он ждал все утро, и наконец
они пришли. Шеншин сидел очень близко и увидел все в мельчайших
подробностях. Именно в эти минуты он почувствовал, что с ним происходит
самое важное событие, что именно сейчас он узнает тайну Оли Мещерской,
тайну, которую эта девочка берегла для него всю жизнь.

Они курили, вероятно, по бедности, одну на двоих, потом стали
с жадностью что-то есть, какие-то коричневые пирожные, эклеры,
потом встали и принялись даже не целоваться, а как-то омерзительно
лизаться, высунув до упора языки, потом они стали хватать друг
друга за срамные места и тереться срамными местами: они терлись
лобками, откинувшись навзничь и держа в руках эклеры, затем поворачивались
и терлись задами, потом она сосала ему хуй, вытаращив глаза, а
он лизал ей пизду, тоже вытаращив глаза…

Они ели и еблись одновременно, не глядя, нащупывали свой кулек
с эклерами и шарили там, и в каком-то неловком осьминожьем перевороте
рассыпали эклеры на землю, кучкой, как муравьиные куколки, и потом
хватали их с земли, и один раз он поставил ее раком и ткнул ее
мордой в эклеры, и она принялась жрать их, как зверь, без помощи
рук, потому что руками она схватила его за жопу и судорожно помогала
ебать себя, а когда он кончил, они стали запихивать эклеры друг
другу во все дыры, и она ловила пиздой эклер, и потом жрала, громко
смеясь, рыча и воя, из его жопы эклер, и потом они обоссали о
обосрали друг друга, и говно смешалась с размазанным коричневым
кремом… Вдруг они рухнули крест накрест на ее могиле и одновременно
заснули. Шеншин достал платок и тщательно вытер пот с лица и шеи.
Потом расстегнул ворот пальто и высвободил из петли топор.

Нет, никогда я не узнаю и не пойму: что это такое – любовь.

Мальчишка очнулся довольно быстро. Он осторожно снял со своей
партнерши золотые серьги и, доедая пирожное, ретировался кустами.
Шеншин убил его из-за дерева, точным ударом в синус, чтобы сразу
оборвать его крик.

Шеншин вытащил серьги из его горсти и осмотрел их. Серьги были
откуда-то из начала века, на несколько лет старше самого Шеншина,
скорее всего, девка стащила их у прабабки.

Девку Шеншин убил лицом к лицу, точно глядя в ее пустые глаза…
В тот же день жизнь отпустила и его.

Он шел с кладбища легко, пружиня, словно молодой, шел городом,
который уже отмылся от революции, и развалины храма были превращены
в новый храм. По дороге домой Шеншин впервые подошел к мусорному
ящику не для того, чтобы достать оттуда материальный предмет,
а для того, чтобы его туда бросить.

– Слушай. Ты, старая тля, ублюдок!

Оглянувшись, он увидел, действительно, двух ублюдков, один явно
обращался к нему и называл его как раз ублюдком, что Шеншина рассмешило.

Третий сидел в машине, второй полустоял, развалившись на капоте,
первый медленно шел к нему.

– Что лыбешься, пидор сопливый? Комедию вспомнил, бриллиантовая
рука, да? Значит так, старая кляча. Ты не просто в помойке роешься,
гнида, ты на моей территории роешься, верно, братва? Поработаешь
на меня, жив будешь. Ну что, бляденыш, поработаешь?

– Поработаю, – умиротворенно сказал Шеншин.

Он знал, что больно не будет, последним воспоминанием, наверно
выйдет лишь блеск лезвия. Смерть по сути гуманна: она отбирает
память последних мгновений так, что ты не чувствуешь перехода,
а самым привилегированным своим детям она даже показывает замечательное
кино воспоминаний… В данный момент Шеншина интересовал именно
этот вопрос: а будет ли кино?

– Значит, так, выродок сопливый, сынок, ветеран. Ты здесь давно
роешься, в этом помойном отстое. Быстро назвал мне квартиры, у
кого мусор побогаче. Имена давай, фамилии. У кого собака есть,
тоже вспомни.

Молодые люди были точной копией тех нквдистов, из тридцатых годов,
давно мертвых. У главного были красивые карие глаза… Шеншин подумал,
что это и есть одни и те же люди, только в разное время они принимают
разные формы. Когда-то они были римскими легионерами, потом –
конквистадорами, инквизиторами, комсомольцами и вертухаями…

И Шеншин все им рассказал. Он назвал номера квартир, где ели мясо
и пили соки, где курили дорогие сигареты. Он рассказал, у кого
есть собака. Он даже сообщил, проявив инициативу, на каком этаже
живет милиционер.

– Спасибо тебе, дедуля! – весело поблагодарил кареглазый. – Эх,
прости и помилуй мя, Господи!

С этими словами он вытащил из кармана выкидной нож и коротко блеснул
лезвием…

Шеншин оказался на кладбище, старом и неухоженном, заваленном
упавшими ветками, заросшим грибами. Грибов здесь было великое
множество, их могло хватить Шеншину на всю оставшуюся жизнь…

Медленно падал снег, он покрывал грибы, образуя дополнительные
шляпки, снег засыпал голову Шеншина, и Шеншин понял, что и сам
он есть никто иной, как гриб, кладбищенский гриб. Ему захотелось
найти то место, где он теперь растет, но он никак не мог вспомнить,
от какой болезни умер.

Он стал приглядываться к указателям на аллеях кладбища, где было
написано гладкими компьютерными буквами: РАК, ЦИРРОЗ ПЕЧЕНИ, ИНФАРКТ…

Шеншин прошел в сектор раковых, но остановился перед развилкой,
потому что указатели разделились. Здесь значилось: РАК ЛЕГКИХ,
РАК ЖЕЛУДКА, РАК ГОРЛА…

Не так-то просто было найти. Шеншин вернулся к первому перекрестку
и пошел на ЦИРРОЗ ПЕЧЕНИ, но и там была развилка: ОТ ПИВА, ОТ
ВОДКИ, ОТ КОНЬЯКА…

И вдруг он увидел свежую могилу, на которой рос крупный, засыпанный
снегом гриб. На фанерной табличке висела бумажка, она трепалась
на ветру, и на ней была надпись химическим карандашом: СМЕРТЬ
ОТ НОЖА.

И прямо от этой могилы начиналась широкая мраморная лестница.
Шеншин стоял у ее основания и смотрел какое-то странное, совсем
ему не нужное кино. Сверху вниз, покачиваясь, шли незнакомые скучные
люди, иные несли свои лица каменно, молча, иные хмуро поглядывали
на него, и все это было серое, пыльное и сухое. Все это мрачное
посмертное кино не имело никакого отношения к Шеншину. Он повернулся
и медленно побрел по каменистой равнине прочь, туда, где возвышалась
одинокая фаллическая гора, туда, где, судя по голосам, стояли
существа, подобные ему.