Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

6

Они познакомились в Вологде, на литературной тусовке, где Жирмудский
вел поэтический семинар и принимал Милу в российский союз
писателей. Слово за слово они трахнулись, а по приезде в
Москву – поженились.

Мила была младше Жирмудского на 20 лет, она души в нем не чаяла.
Мила была из тех девушек, которые выбирают мужчин не по
внешнему блеску – по нутру. Ей было все равно, как выглядит ее
мужчина. Это мог быть даже Жирмудский, похожий на мешок картошки
– только бы он писал гениальные стихи. Мельком на
Жирмудского глянув, Мила сразу вошла внутрь и замерла в немом
восторге перед его интерьером. Жирмудского можно было уподобить
убежищу барыги из советских времен: снаружи бревна и пакля,
внутри – вернисаж дефицита: финские обои, цветной телевизор,
шкаф «Хельга» и три холодильника.

Со временем, правда, Мила поняла, что ее муж далеко не гений: за
четыре года его тексты не взял ни один приличный журнал. Были
какие-то подборки в безгонорарных изданиях, но это – бумага
для бедных, подтирка. Во всемирной паутине, конечно,
Жирмудский блистал. Но это – без комментариев.

Стихи Милы тоже не печатали, но по другой причине. Они были слишком
женственны, слишком эротичны. А в толстых журналах засели
чопорные старые пердуньи…

Последнее время Мила попыталась выступить в жанре литературной
критики: писала солнечные, живые рецензии на прозу Марининой и
Поляковой, Дашковой и Донцовой – всех этих гениальных женщин,
сумевших поставить раком этот прекрасный и яростный мир…

Мила рассылала, разносила свои рецензии по всем глянцевым, гламурным
журналам, но всюду, опять же, была своя конюшня, и хватало
других критикесс, желающих выразить свою любовь к Пашутиной
и Милкиной, к Гертрудской и Лариной…

Мила села на мель. Кредиторы были исчерпаны, золото заложено,
антиквариат продан… Знакомая путана, Катюха Н-ская, тоже поэтесса,
но уже добившаяся успеха, пыталась свести ее со своей
мамкой, но мамка, критически осмотрев Милу, только усмехнулась в
нос:

– Таких как ты, девочка, разве что, на три вокзала возьмут, с триппером, хочешь?

– Я умею делать глубокий минет, – насупившись, сказала Мила.

– Ну и делай! – весело парировала мамка.

– Я в жопу даю, – чуть не плача, сказал Мила.

– Большому кораблю, знаешь ли… – сказала мамка.

– Я все делаю! Я столько умею, что вашим хохлушкам и не снилось.
Причем, я делаю это с удовольствием, я, правда, кончаю, мужчины
это чувствуют…

– Да шла бы ты лесом со своим кончаловом! Поэтесса, мать твою… Рожей
ты не вышла, ты понял? Вали, дочка, в пизду, чтоб семь
футов под килем, а ты… – мамка повернулась к Катюхе, шаря по ней
глазами. – Ты мне кого, братишка, привела, а? Мозги у тебя
есть, да?

Катюха стала вялой, задрожала, облизывая пересохшие губы.

– Подруга моя, – прошипела, и Мила вдруг поняла, что конец дружбе,
что бросит ее, и другим путанящим поэтессам накажет, и
рушится дружеский круг ее…

В тот же вечер Мила, расстроенная, зашла в магазинчик «Лесной». И
тогда ее заметил Гуссейн.

– Пятьсот рублей хочешь? – спросил.

Мила угрюмо кивнула.

– Тогда пошли, девушка, не обижу.

Гуссейн ее проверил, и Мила ему понравилась.

– Пятьсот, сама понимаешь, дать не могу. Вот если еще с ребятами, то да.

Вошел Фраерман. Мила легла на пол, взяла себя за пятки. Парень
водрузился, замахал часто-часто, как кролик. Гуссейн не выдержал,
бросился на них сверху и Фраерману засадил. Все трое
кончили одновременно. Тут появился Петров. Мила отсосала ему.
После всего Гуссейн дал ей семьсот рублей. Сказал:

– Это для первого раза, солнце мое. А так будет – пятьсот. Согласна?

Мила отоварилась. Ее глаза вращались, ее вело… Она взяла рыбной
нарезки, красной и белой, и еще другой белой, палтуса. Взяла три
вида сыра: простой, с дырками и с плесенью. И мяса… Взяла
буженины, карбонада, копченых косточек, мясной орех. Взяла
венгерское лечо, кабачковую икру. Гуссейн в дверях смотрел
ласково, кивал, одобряя ее выбор. Она взяла: колбаски
краковской, с жирком; черничного рулета; паштету из гусиной печенки…
Фраерман ткнул себя большим пальцем в зад, кивнул Петрову,
спросил:

– Что еще?

Она взяла: курицу гриль; сырой стерлядки двести грамм; банку
кальмаров; банку абрикосов. Взяла: семейное мороженое; килограмм
пряников; пакет виноградного сока… Впрочем, какое нам дело до
всех этих интимных подробностей…

7

Мила вернулась домой, отягощенная едой. Теперь уже муж сидел на
кухне, грыз ногти, курил и смотрел исподлобья, молча и тускло,
как бережно ставит пакеты и раздевается его жена.

– Почему ты всегда так долго? – недовольно спросил он.

– Я по разным магазинам хожу. Смотрю где дешевле.

– Интересно, за что у тебя этот гонорар? Какой-то он нескончаемый…

– Я же говорила. За Цветаеву.

– Почему не покажешь статью?

– Я же говорила. Бабки на счет перевели, а за журналом в редакцию ехать надо.

– Я не о журнале говорю – о статье.

– Я ее стерла.

– Да ну? Любопытно… Почему?

Действительно – почему? Почему муж не должен видеть эту
несуществующую статью? Надо было сначала ее написать, умножая ложь…

Мила ненавидела лгать. И была вынуждена. Был бы на месте Жирмудского
другой, толерантный человек, он бы понял ее. Она бы ему все
рассказала. Про веселых, безбашенных ребят – Фраермана,
Петрова, Гуссейна-Гуслия. Про эту невинную игру, за которую ей
платят конкретные бабки.

Вот ведь как получается: Жирмудский, сам щепетильный в вопросах
чести и совести, и сделал ее, изначально честную – самой
изворотливой и хитрой лгуньей.

Мила подумала, что, несмотря на годы, проведенные вместе, она не
очень и знает своего мужа. Некоторые ее подруги путанили, и
мужья об этом знали. Катюха, например, рассказывала своему мужу
подробности, перед тем как заняться с ним любовью, и это
его возбуждало… Но были и другие случаи. Один прозаик – не
будем называть его имени – когда узнал, что его жена ходит в
ОГИ, так сразу на развод подал, на раздел имущества.

Где-то в глубине души Мила понимала, что муж способен сотворить
что-то подобное, если сказать ему правду.

Странный он был человек. Почему-то корил ее тем, что она отдалась
ему в первый вечер знакомства. Какая разница – в первый, во
второй или в третий? И потом – она же не другому отдалась, а
ему, тому, кого полюбила. Или вот еще… Вздумал ревновать ее к
прошлому. Тех, кого она раньше любила, заставил высмеять,
унизить и оскорбить. И что уже совсем на грани безумия –
запретил встречаться с одноклассниками. Он долго объяснял ей, но
Мила ничего не поняла. На всякий случай, она дала обещание
не встречаться, и честно его хранила. Хотя, порой ее так
тянуло позвонить Гарику или Брошке, Киллеру или Звезде, забить
стрелку всем вместе, оттянуться на даче, поиграть в репку…

Вот он каков – Жирмудский. Он старомоден безмерно. И не потому, что
папик – папики попадаются вполне компанейские. Просто он,
Жирмудский – такой вот и есть. И она любила его именно таким.

8

Жирмудский знал, уже почти месяц, как знал. Сначала ему что-то
показалось… Какой-то странный, незнакомый запах исходил от Милы:
рыбой какой-то, жиром… Целуя ее, по привычке всю, с ног до
головы, он замечал, что разные ее места источают ароматы
какой-то еды: то копченой свининой потянет из ушей, то между
грудями почудится балык… И в постели она стала другой – грубой,
неистовой, и ее оргазм разрешался рыданием…

Однажды Жирмудский вышел сразу вслед за женой, добрел до «Лесного» и
с удивлением увидел на двери магазина табличку:

ЗАКРЫТО НА УЧЕТ

В тот день валил обильный снег, тропинка мимо розового дома была
припорошена, и на снегу он не увидел других следов, кроме
следов Милы. И следы уходили под дверь магазинчика.

Вот тут она стояла, как бы не решаясь войти. Вот урна, запорошенная
снегом, на снегу лежит окурок, вокруг – проталинка. И в то
же время – учет.

Жирмудский обошел магазин. Казалось, он слышит некие звуки, чья
природа сомнений не вызывала…

Жирмудский задрожал, все в нем затряслось – руки, колени, голова…
Прихватило сердце: ему показалось, что он сейчас умрет.

Отпустило. Жирмудский рассмотрел окна, откуда доносились звуки. Три
окошка – три узких щели под потолком: магазинчик был
выстроен как крепость. Жирмудский пододвинул к стене ящик,
взобрался и заглянул.

Бывают в жизни моменты, когда тебе улыбается сама смерть. Похоже,
что вся наша жизнь состоит именно из этих моментов, и надета
на них, как мясо на скелет. На самом деле, ничего хорошего в
жизни не происходит, поскольку пространство между улыбками
смерти заполняется ее многочисленными отражениями. В эти
моменты некая дама, черепом из-под кожи мерцая, показывает тебе
гиперреалистическую картину в золоченой раме. Выглядывает
из-за рамы, улыбаясь. Ржавую свою косу она предварительно с
размаху втыкает в снег, ибо держит картину в обеих руках,
милый…

Картина, предъявленная Жирмудскому, была такова. Давайте опишем ее в
стиле старых писателей: сначала кондишенс комнаты, затем –
находящихся в комнате людей.

Взору нашего героя предстало узкое длинное помещение подсобки; в
правом углу была видна дверь, ведущая в зал магазинчика, дверь
была притворена; слева стоял стол с электрическим
кипятильником и грудой объедков; обе длинные стены представляли собой
стеллажи, на которых размещались различные продукты, не
требующие заморозки, как то: мешочки с мукой и сахаром, крупой и
горохом, коробки с соками, пивом, водкой, джин-тоником и
яблочным сидром…

На полу подсобки лежало пальто его жены – желтое длинное пальто,
которое он купил ей позапрошлой осенью, на гонорар за учебник
словесности. Мила была неузнаваема с закатанными глазами и с
хуем во рту, и, если бы не это пресловутое пальто, следы и
прочие обстоятельства, разум Жирмудского не смог бы поверить
в то, что посреди этого помещения, в окружении троих мужчин,
хорошо освещенная люминесцентными лампами, стоит именно его
жена.

Одежда на ней была задрана и приспущена, свисала с нее клочьями,
словно порванная кожа. Трусики запутались в каблуках, и женщина
топталась в своих трусиках, будто ведьма, танцующая в
грибном круге.

Сзади пристроился Гуссейн-Гуслия; он работал всем телом,
самозабвенно раскачивая головой.

Спереди трахался Фраерман; его плечи были странно неподвижны, и
дрыгалась только жопа, круглая и розовая, с ямочками на щеках.

Мила активно помогала обоим: немыслимо сломав руки в локтях, она
засунула мужчинам пальцы в анусы и упруго подталкивала их зады.

Петров – а наш герой не сразу и заметил его – застрял на верхотуре,
как насекомый, каким-то чудом зацепившись за продуктовые
стеллажи, и глубоко трахал женщину в рот.

Вдруг Гуссейн замер и свистнул, зычно, как соловей-разбойник; это,
оказывается, было командой, и трахунцы, отвалившись, быстро
перегруппировались. На сей раз Петров заправил в зад,
Фраерман – в рот, а сам Гуссейн-Гуслия угостился классикой.

Первым освободился Фраерман: он вытащил фаллос изо рота и обильно
сбрызнул спермой лицо. Мила засмеялась и умыла щеки ладонями.
Фраерман с досадой сплюнул, застегнул брюки, достал бумажник
и бросил на стол десятидолларовую купюру.

Вторым проиграл Гуссейн: он кончил внутрь Милы, от чего она
пронзительно вскрикнула. Гуссейн ударил кулаком в ладонь и тоже
бросил на стол смятую десятидолларовую бумажку.

Оставшись один, Петров повалил Милу на пол и, часто и жадно целуя в
губы, благополучно дотрахал ее.

Мила сидела на полу изнеможенная, жмурясь и загадочно улыбаясь…
Победоносный Петров собрал со стола бумажки, расправил и,
проходя, шутливо щелкнул ее долларами по носу. Жирмудский медленно
слез с ящика и побрел домой. Мила пришла следом, с полными
пакетами еды.

– Это статья о Цветаевой, – с порога затараторила она. – В ближайшие
дни с голоду мы не умрем, солнце мое!

Жирмудский сидел на кухне и обалдело смотрел, как супруга
распаковывает и сортирует продукты.

– Вот колбаска, твоя любимая, краковская, с жирком! А вот огурчик! А
тут и сладенькое…

Жирмудский взял со стола хлебный нож. Он встал, с ножом в руке
разглядывая худенькую спину жены. Замахнулся, замер и бессильно
опустил нож. Бросил нож на стол и вышел из кухни. В тот вечер
он попросил у Милы сто рублей и нажрался в говно.

(Окончание следует)