Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

6

Ченчин вошел в лес. Он пришел на то место, где впервые встретился
с Лидочкой, постоял, посмотрел на снег, попытался вспомнить, что
происходило здесь, и не смог. Потом он пришел туда, где обнаружил
вчера следы Лидочки. Исколотый заточкой «космонавт» был на месте.
Это поразило Ченчина. Лидочка уже час как умерла. А ее «космонавт»
трахается как ни в чем не бывало. Ченчин с неожиданной легкостью
представил, как это свершалось здесь. Оказывается, гораздо легче
было представить, как это делал с Лидочкой кто-то другой…

Они бежали то рядом, хитро поглядывая друг другу в глаза, то гуськом,
жадно рассматривая друг друга в движении, и, наконец, на поляне,
защищенной густым ельником, он грациозно снял пальто, плавно опустил
пальто на снег, словно волшебник скатерть-самобранку, и на этой
скатерти сразу возникли удивительные яства: лакомые бедра Лидочки,
неистово машущие вверх-вниз, Лидочкина голова с далеко высунутым
языком…

Ченчину захотел еще раз убить Лидочку. Оставалось лишь непонятным:
почему этот спортсмен выходит на утреннюю пробежку в пальто…

Ченчин вернулся домой. Дверь не открывалась, что-то стряслось
с замком.

– Газовщик! – подумал Ченчин. – Никакой он не газовщик. Он замаскировался
под газовщика, а сам пришел ограбить квартиру. Сломал замок. И
он сейчас там, у Лидочки. Это он убил Лидочку – газовым ключом.
И это он ответит за все. Его будут судить и сажать…

Если бы принять этот вариант бытия за основу… Но, увы – все оказалось
не так.

Ченчин вошел в свой дом, справившись, наконец, с заевшим замком.
Лидочка по-прежнему лежала на ковре, надетая на заточку, как съедобное
животное на вертел.

Ченчин потрогал ее. Тело было холодным.

Он даже обиделся на реальность. Входя, он был почти уверен, что
Лидочки и след простыл…

Но почему всё так? Почему реальность хоть раз не может пойти нам
навстречу?

7

Вот и пять лет пролетело. Обновленный Ченчин вернулся в свой город,
который был сверху похож на подкову, брошенную в траву или в снег.
Всюду в этом городе был лес и лес…

Ченчин поселился в квартире матери, потому что старую квартиру
у него отобрало государство. Вместе с жильем уплыла в небытие
и памятная африканская маска. А собака, когда-то резвившаяся в
снегу, за эти годы состарилась и умерла…

Ченчин шел лесом. В тот день только что выпал тонкий снежок на
февральский наст, выпал и успокоился: лишь редкие мохнатые кристаллы
еще кружили перед глазами, мешая жить…

И вдруг он увидел следы. Это были следы Лидочки: те же самые шипастые
кроссовки, тот же широкий бегущий размах… Ченчин опустился на
колени и присмотрелся к следу, даже зачем-то понюхал его, словно
гончий пес.

След еще сохранил запах женщины: менструальная кровь, моча, бутерброды
с крупно порубленной колбасой. Ченчин тихо, хищно зарычал, вскочил
на четвереньки и крупной рысью побежал по следам. Повернув на
восток, Ченчин перешел на отчаянный галоп.

Следы скрылись в густом ельнике, Ченчин нырнул за ними, заснеженные
лапы хлестнули его собачью морду, обсыпав ее мелкой снежной мукой…

То, что увидел Ченчин на поляне, повергло его в изумление и ужас.
В самой середине был небольшой вытоптанный круг, словно здесь
танцевала ведьма, а в центре этого круга покоилась твердая, как
глина, куча говна.

– Лидочка, это ты. Лидочка, ты жива, – нежно прошептал Ченчин.

Ему и в голову не пришло, что эти шипастые кроссовки существуют
не в единственном экземпляре, и что следы-лодочки вовсе не следы
Лидочки, никогда ими не были и быть не могли.

Откуда же ему знать, что в таких же точно кроссовках по тем же
самым тропам, только в другое время, с утренним сдвигом на полчаса,
вечерним – на час бегала другая спортсменка, гораздо более счастливая,
чем Лидочка, бегала и наслаждалась природой, писала и какала в
лесу, совокуплялась со своим любовником…

Начнем теперь эту историю. Впрочем, не стоит, ибо еще не закончена
старая.

Ему и в голову не пришло, что и тогда, пять лет назад, не Лидочка
бегала тут, а другая, неведомая избранница…

Следы-лодочки не могли быть следами Лидочки по той простой причине,
что последний год своей жизни Лидочка не бегала по лесу. Местом
ее тренировок стали городские улицы.

Легко и весело было бежать, лавируя между прохожими, спешившими
на работу в этот утренний час… Не думать о страшном лесном маньяке…
А думать о том длинном, порой в несколько лет длинной, эротическом
шлейфе, который остается за бегущей женщиной в порочных мозгах
прохожих мужчин… И о том сказочном, неописуемом удовольствии,
которое ждало ее в конце этого пути.

Она бежала по городу, по улице Комсомольской, потом сворачивала
на Пушкинскую, вбегала, стуча по плечам золотистыми косами, в
дом номер восемь, третий подъезд, третий этаж.

Мужчина, тот самый таинственный незнакомец из Спорткомитета, что
был на суде, а еще раньше – повесил Лидочке красную ленту на плечо,
распахивал дверь, хватал ее за руку, рывком втягивал к себе и
овладевал ею быстро, потому что торопился на службу, а утром было
еще много дел. Он готовил завтрак, а Лидочка в это время сидела
в туалете. Потом они вместе ели, вместе выходили на улицу, мужчина
напутственно хлопал ее по попке, и Лидочка снова бежала – по Пушкинской,
по Комсомольской…

Ничего этого Ченчин не знал. Он не знал, например, о том, как
любовники, лежа по утрам в постели, расслабленные, отдыхая перед
безмерным трудовым днем, строили шутливые планы насчет него, Ченчина,
фантазируя, придумывая все новые способы…

– Например, в субботу вы пойдете в лес прогуляться. Я нападу.
Его замочу, тебя изнасилую. Все будет конкретно: оставлю тебе
пару синяков. Разве ты не хочешь, чтобы я тебя изнасиловал?

– Не пойдет. Он в лес прогуляться не пойдет. – Тупой, толстокожий
человек. Не любит природу. Деревья не любит. Ничего не понимает
ни в чем.

– А если вот так. Я приду проверить, например, газовые вентили.
Замочу его газовым ключом. Инсценирую ограбление. А тебя дома
не будет: ведь ты, как всегда, убежишь в лес…

– Фантазер ты у меня. Никогда ты этого не сделаешь. Никто никогда
ничего не сделает.

8

Ченчин шел лесом. Последнее время он много гулял. Он полюбил природу,
полюбил деревья. Многие деревья раздваивались низко у самой земли,
они были похожи на женщин, вниз головой закопанных в землю. Эти
женщины будто ожидали финального действа древнего ритуала: вот
подойдет разъяренный муж и зальет им расплавленного олова – прямо
туда…

Теперь Ченчин уже не расставался с заточкой, как комиссар Жюв
со своей третьей рукой. Он выслеживал Лидочку, которая опять обманула
его. Ведь читатель не мог не заметить, что в сцене убийства явно
что-то не то. Вот Ченчин схватил заточку, размахнулся и вонзил
ее в Лидочку сверху вниз. Вот он крякнул и сделал второй рывок,
и заточка легко прошла через мрачный туннель пищевода, пронзила
розетку Карди, желудок и кишечник. С третьим рывком заточка вышла
на улицу через анальное отверстие, блеснув красно-коричневой каплей
на острие. Таким образом, заточка почти полностью скрылась внутри
Лидочки, оставив одну только пипочку, словно кнопку на макушке,
которой обычно выключается женщина, но дальше, по возвращению
Ченчина в комнату, мы видим, что он «положил заточку на пол, рядом
с Лидочкиной головой». Все это могло значить только одно: Лидочка
жива. И Ченчин должен был снова выследить и убить ее.

Мы-то знаем, что теперь, через столько лет, бегает по этим тропам
совсем другая женщина, и эта история повторяется, ибо образы мира
ходят вокруг нас кругами, и постоянно продолжается одно и то же,
одно и то же…

Но Ченчин всего этого не знал: он так и ходил по лесу, с мрачно
висящими руками, словно старина Печорин, и высматривал следы,
следы…

Однажды впереди на тропинке появилась фигура. Это был спортсмен,
он шел спортивной ходьбой, переваливаясь и обстоятельно поводя
кулаками. Ченчин где-то видел его раньше…

Мужчина прошел, чуть задев его плечом, но не извинился. Казалось,
Ченчин вот-вот вспомнит, где видел это лицо. Он хотел оглянуться,
но не успел.

– А если вот так. Он будет идти на работу, как обычно, лесом.
Я пойду навстречу. Притворюсь спортсменом, буду идти спортивной
ходьбой. Потом наброшу ему сзади на шею проволоку и задушу. Дело
одной минуты… Он будет извиваться, сучить ногами. Но я еще крепче
натяну свою стальную проволоку. Мои руки будут дрожать от напряжения,
они посинеют, я порежусь до крови. И его руки тоже будут дрожать,
когда он будет скрести себя по горлу, стараясь схватить удушку,
но проволока глубоко врежется в его мясо, из-под проволоки брызнет
кровь… Он высунет язык, словно в оргазме. Да, пожалуй, и кончит
напоследок. И представит себе самую лучшую минуту своей жизни.
А в жизни ты ничего толком не сделаешь, а если и сделаешь, то
не то и не так. И что другие с тобой сделали, не поймешь… И память
твоя похожа на великое снежное поле, снег, в котором больше воздуха,
нежели вещества, в котором прячутся, никогда не оживая вполне
– и сосновый бор, и пальмовая роща, и заброшенное кладбище… И
великое множество причудливых ветряных мельниц.