Онтологические прогулки

Ранее публикованные
зарницы

Зарница шестая

Отрицательный нигилизм (ч.1)

Моя философия, достигнув своей вершины, становится
отрицательной, заканчивается отрицанием.

Артур Шопенгауэр

Термин «нигилизм» с момента его возникновения стал родовым понятием,
в которое входят разнородные его определения, уничтожающие
друг друга. Так происходит со многими родовыми теориями –
последователи их уродуют их изначальную суть. В результате
изначальная суть того или иного учения оказывается для нас
полностью сокрытой. И нигилизм не избежал этой участи. Поэтому и
приходится буравить толстый слой наслоений, вытаскивая на
поверхность истинное лицо нигилизма, которое оказалось тайною
за семью печатями.

Всё самое интересное находится там, где нет сборища демагогов, что
заставляют двери хламом, через который с великим трудом
приходится пробивать дорогу. И пробить её, не пользуясь феноменом
отрицания, представляется мне совершенно невозможным
мероприятием. Остальные же, кто еще разговаривает о существе
нигилизма как такового, относят к нему практически всё: имеются и
правовой нигилизм, и экономический, и культурный, и
государственный, и этический, и политический, и еще куча других,
которые составляют собственно всё существо нашей жизни вообще.
Куда ни кинь свой взгляд, везде нигилизм.

Имеются еще и потуги отделить нигилизм от отрицания, полагая в
последнее вполне позитивный признак диалектического сознания
вообще. То есть говорят, что термин нигилизм и вовсе теряет свое
значение, если относить к нему отрицание. В результате чего
к единственному, к чему приходят – это к тому, чтоб
отделить нигилизм от отрицания степенью, интенсивностью,
категоричностью и прочими метафизическими основаниями их проявлений. К
примеру, кричать отрицательные вещи в отношение чего-то,
срываясь на мат, – нигилизм, а сказать то же самое, но тихо и
спокойно – отрицание. Оставим такие суждения на совести тех,
кто не понимает, что можно с броневика кричать о позитивных
вещах, – о братстве, равенстве и свободе, – лишь для того,
чтобы создать условия ничтожения всего того, о чем совсем
недавно кричалось. Здесь пока уясним происхождение нигилизма,
с одной стороны как отрицание, с другой, как ничтожение и, с
третьей, как относительное ничто. Пока же в нескольких
словах выхватим из всего многообразия отрицательностей, правовой
нигилизм и вообще правоведение, чтобы по аналогии составить
себе представление обо всех остальных разновидностях
социального нигилизма.

По существу своему юридическая проблематика упирается в ту же саму
двойственность: этика (мораль), с одной стороны и само право
как свод законов, с другой. Первое – более относится к сфере
субъективной, к сфере неписаных законов (легитимность),
второе – исключительно объективно, существующее в сфере законов
писанных (легальность). Более подробно об этом можно
прочесть в моей статье Коррупция и диктатура. Две эти
направленности правоведения, спариваясь друг с другом, конституируют в
российском правосудии все те «чудные мгновения», от которых
стынет кровь в жилах.

Шопенгауэр называет правоведение обратной стороной этики, а
правоведа – обратным моралистом, становясь в своих воззрениях на
сторону априорной легальности. Юрист, кем бы он ни был, по
определению, меньше всего подходит к категории моралистов.
Оттого-то в России революции совершают юристы, говорил Пастернак.
С другой стороны, сам закон российский, пытаясь принять
какую-либо одну сторону, ополовинивает закон, чтобы
разместиться где-то посередине, пытается, как это делала интеллигенция,
толерантным выдумыванием проплыть между Сциллой и Харибдой.
Вследствие чего и складываются предпосылки ко всякому
беззаконию вообще. Потому что всё правоведение в России основано
исключительно на субъективном элементе, на личностных
культах. Как кто-то говорил, в России судят люди, а не закон.
Поводов к этому дает сам закон.

Статья 17 УПК, наверное, единственная в своем роде называется
Свобода оценки доказательств! В ней конкретно и прямо говорится:
«Судья, присяжные заседатели, а также прокурор, следователь,
дознаватель оценивают доказательства по своему внутреннему
убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном
деле доказательств, руководствуясь при этом законом и
совестью». Чтобы данное требование было возможным и вообще
действительным, мы должны предполагать наличие чистой совести у тех
граждан, которые означены в первой части предложения. В
условиях российской действительности такое предположение может
сделать только лишь неисправимый и уже сошедший с ума
оптимист. Потому что данная статья позволяет толковать закон в
таком широком смысле, какой самому закону и не принадлежит.

В одном обвинительном приговоре судья некоего провинциального суда
сослался вот на что (цитирую буквально): «К показаниям самого
подсудимого суд относится критически, оценивая их, как
способ защиты, обусловленной целью избежать ответственности за
содеянное». Иначе: что бы ни говорил подсудимый, все это
ерунда, так как он только и желает защитить себя. А вот если бы
подсудимый вовсе не защищался, то тогда бы что было? Это
походит на приговор, который выносила ведьмам инквизиция.
Ведьму закупоривали в бочку вместе с камнями и сбрасывали в море.
Если она освобождалась и выплывала, то, это означало то,
что она действительно ведьма, и её сжигали на костре, а если
нет, то возмездие признавалось свершённым. И в нашем случае
мы увидели, как то, что называется «совокупностью имеющихся
доказательств», уже априори являются более важным, чем
обоснование подсудимым своей невиновности. Отсюда нам рукой подать
и до неписаной этики судопроизводства, главный принцип
которой заключается только в одном: адвокат, относящий взятки
судьям, должен чтить обет молчания. Лев Толстой называл
правосудие в России «гадким утенком».

Но даже и не в этом ещё суть проблемы: она коренится в культе
собственной личности, при котором главнейшим условием является
ощущение личностью своей собственной правоты, откуда собственно
и происходит понятие «право». Всякая личность считает себя,
даже при самой очевиднейшей её неправоте, всецело правой.
Тотальность этого всеобщего права каждой личности особенно
заметна сегодня в том, что большинство помешано на законах.
Фишка сегодняшнего дня – знать законы, чтобы защищать свои
частные интересы, свои права. Университеты выблевывают из себя
такое количество юристов, что, кажется, куда не плюнь,
попадешь в правоведа. Доходит и до дурного: люди, посчитавшие
судебную систему недостаточно справедливой, стали штудировать
кодексы и отстаивать свои права в суде. Хорошо, только вот в
суд нынче обращаются по самым ничтожным поводам. Будто бы
одиночество так заело население, что оно желает собирать по
своим искам всяких представителей, чтобы выступить на трибуне
суда, дабы удостоверить всех присутствующих в своем
существовании, и не более того.

Другой феномен еще более печален и безрадостен. Юридическая
лихорадка вполне сходна с золотой лихорадкой. Бывают случаи, когда
люди десятилетиями обивают пороги судов с заранее
проигранными делами. Но они не в состоянии осознать сей факт, ибо культ
собственной личности требует победности и успешности. Успех
как цель всех стремлений личности – единственный смысл
жизни всякой личности. Чем дольше добивается личность успеха в
какой-нибудь деятельности, тем более она и деградирует, что
показано мною выше. Такой успех всегда существует на волне
могучих желаний, которые подобны, выражаясь языком
Шопенгауэра, «лестнице возрастающих угнетений». И более того,
сильнейшее впечатление, которое формирует в личности стойкую веру в
свою собственную правоту, замешанную на законах, говорит нам
и о том, что само общество абсолютно аморально и
безнравственно, потому что морально существующему индивидууму не нужен
никакой закон: он не знает, собственно, ничего о неправоте и
несправедливости. Когда же масса охватывается юридическим
комплексом, то это означает, что общество построено на
аморальном основании культа собственной личности, и ни на чем
другом. Так, мошенник особенно много уделяет внимания договору,
исключительно для того, чтоб им впоследствии можно было
обосновать свою невиновность. Солженицын показал своим
творчеством, что весь ужас ГУЛАГа состоял не в беззаконии, а,
напротив, в диктатуре и деспотизме закона, который и позволял
уничтожать сотни тысяч людей.

Философскую идею законного культа личности впервые описал Платон в
своих Законах. В этом диалоге им построена структура
жесточайшего тиранического государства, в котором шпионаж и
узаконенное рабовладение являются высшими смыслами порядка,
нравственности и общих моральных правил. Правда, каким-то образом
Платон призывал господ и рабов жить согласно между собою. Он
пишет: «То, что большинство людей называет миром (читай,
согласие – прим. С. Р.), есть только имя, на деле же от природы
существует вечная непримиримая война между всеми
государствами /…/ Все находятся в войне со всеми как в общественной,
так и в частной жизни, и каждый [находится в войне] с самим
собой /…/ Достойнейшие из чужестранцев, мы сказали бы, что мы
и сами – творцы трагедии прекраснейшей, сколь возможно, и
наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет
собою воспроизведение наипрекраснейшей и наилучшей жизни; мы
утверждаем, что это и есть действительно наиболее истинная
трагедия /…/ люди в большей своей части куклы и лишь чуть-чуть
причастны истине» [Законы. I 626 a, c, VII 817 a, 804 b].

Данному феномену стоить уделить особенное место. Что происходит,
когда в обществе конституируется культ личности? Очевидно, что
общество в обширнейшем смысле слова состоит из различный
форм существований, связанных одним духом. Так имеет место
христианское существование, научное существование, культурное
существование, существование в системе государственной,
судебной, исполнительной власти и. т. п. Но все эти существования
разбиваются на обширнейшую двойственность, как и люди вообще
разделяются на женщин и мужчин. Так вот одно существование
– это существование культовое или общественное. В нем
особенно проявляется себялюбие. По Шопенгауэру, это наслаждение от
присутствия рядом другого, индивидуальность которого
соответствует нашей индивидуальности. То есть здесь все
индивидуальности подобны между собою, понятны друг другу, что и
предусматривает рождение в такой среде радостей, наслаждений,
удовольствий.

Проблема тождества личностей, собственно, тоже является проблемой
нигилизма, который отрицает всякую различность и уникальность
отдельно взятой личности. Это существо нигилизма относят на
совесть Юма, который говорил: «Что касается меня, то когда я
самым интимным образом вникаю в нечто именуемое мною своим
«я», я всегда наталкиваюсь на то или иное восприятие тепла
или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания
или наслаждения. Я никак не могу уловить свое «я» как нечто
существующее помимо какого-либо восприятия и никак не могу
подметить ничего, кроме какого-либо восприятия». Собственно
тождественность личностей уже доходчиво объясняется и
аналитиками.

Вышеприведенная цитата Юма взята мною из статьи Игоря Гаспарова
Парфит, нигилизм и тождество личности [Analytika, Vol. 1, lssue
1, 2007]. Я с трудом понимаю, что хотел сказать автор этой
статьи, потому что не обладаю математическим складом ума, и
потому желающих лучше меня разобраться во всём этом я к ней и
отправляю. Привожу здесь ссылку лишь для того, чтоб указать
на возможность даже аналитическим путем, путем абстрактным,
придти к пониманию отсутствия всякой уникальности внутри
личности, не считая внешнего вида её лица. Ибо часто только по
лицам мы можем распознавать отличие одной личности от
другой (а желающих конкретно (арифметически) постигнуть
отсутствие всякой индивидуальности внутри человека я отправляю к
своей статье Воля как врожденный темперамент человека).
Собственно, это и имел в виду Тургенев, когда вложил в уста Базарова
фразу о том, что люди – все равно, что деревья в лесу, и не
один ботаник не будет заниматься всеми ими, для того чтоб
изучить их, ибо ему достаточно будет исследовать одно из них.

Я лично понимаю это как установление первичного отношения к одному
единственному человеку, к человеку ближнему, чем ко всем
сразу. Известная борьба между тенденциями: с одной стороны,
любовь к ближнему (повторяю, вне рамок христианства, в нём она
невозможна по самому своему основанию), с другой стороны,
любовь ко всем сразу (любовь к человечеству, которая презирает
ближнего своего). Вторая – это лишь пустой звук, такой же,
как и сказать: «мы» обладаем любовью. Но, то, чем обладает
«мы», – ничьё, поэтому и любовь такая – любовь ничейная и
никчёмная. А то, чем обладает «я» в факте любви, и есть любовь
чья-то, и действительность её безусловна.

Любовь всеобщечеловеческая будет существовать лишь тогда, когда люди
избавят самих себя от своих же собственных
ответственностей, которые налагает жизнь на каждого вообще человека. Такое
освобождение происходит, когда мы созерцаем лидера или
культового героя для некоей общественной группы, которого с
древности именуют диктатором, деспотом или тираном. Теперь он
принимает всю ответственность за существование коллектива на
себя. Всякий же в этом социоуниверсуме считает себя и только
себя правым тогда, когда он соглашается с тем, чтоб лидер,
которого он выбрал, был собственно лидером. Внутреннее условие
совпало с внешним оформлением, и масса обогащается
«общечеловеческой радостью». Происходит психологическое возвышение
личностей: они все вместе достигли успеха, например, победили
кого-нибудь, но не возлюбили. И этого достаточно, как думают
они, для того, чтобы дальше существовать с этой радостью в
сердце.

Но проходит некоторое время, экстаз и восторг убывают, и личностям
снова нужны другие радости. Пока действует правило «хлеба и
зрелищ», народ веселится и тупеет. А вот как только с
кем-нибудь из них случается жизненная проблема, – а они случаются
практически со всеми, – тогда он понимает, что сделать ничего
не может, и другие, оказывается, этой личности не
собираются помогать, поскольку от созерцания её страданий они
понимают благость своего настоящего существования. Горести другого
сторонним наблюдателем, с одной стороны, представляются
наслаждающими его взор, с другой стороны, подспудно и в нём
воспроизводят некие неудовлетворительные аффекты, которые до
времени радующийся несчастьям ближнего своего вытесняет из
своего сознания. И такое вытеснение суть феномен забвения своей
собственной личности, так как эти внутренние его
неудовлетворительные аффекты и составляют его же собственное существо.
В обратном отражении страдающий здесь и сейчас начинает
выпадать из коллектива, в котором он состоял ранее. Однако
абсолютного выпадения как такового не происходит: оно чисто
умозрительно. Но внутри личностей начинает формироваться злоба.
Те, кто якобы стоят выше и те, кто оказался внизу проникаются
этой злобой до самых своих нервных окончаний. Поэтому
большинство испытывает просто апокалиптическую радость от
созерцания того, как некоего чиновника привлекают к суду за взятки
и прочее в том же духе. Здесь уже рождается
гипертрофированная мораль, в которой каждый судит каждого, а наказанный
чиновник теперь для них личность, над которым свершилось
справедливость, и это уже вера в то, что мораль действительно
существует. И чтоб она была действительной, всякий строчит на
всякого доносы, жалобы, кляузы, а в интернете – анонимные
гадости. Вместе с тем, такие личности по сути и не замечают
истинной бесчестности и аморальности.

Люди, избавившись от своих ответственностей, избавляются и от своей
свободы. Неправильно толкуют многие свободу как то, за что
нужно бороться или то, что приносит с собою факт
ответственности: наоборот, суть проблемы состоит не в том, чтобы
пробрести свободу в борьбе, а в том, чтоб в этой борьбе её не
утерять, а теряется она вместе с ответственностями. То есть то,
что мы понимаем под словом «личная ответственность», и есть
собственно свобода, которая в ней проявляется как таковая.
Полнейшая же безответственность, как сказано выше, упраздняет
свободу вообще, и делает из личности личность со стойким
комплексом неполноценности, или личность, в которой до
гипертрофированной степени развилась рабская мораль, основанная на
праве личности.

Отсюда происходит и утверждение самоопределения и равенства в правах
и прочее. Но забывается равенство всех в наказании.
Присутствует во множестве и такая форма юридического проявления,
как констатация факта открытия уголовного дела, что уже
предполагается как наказание. Хотя очевидно, что заведение дела
еще не обязательно ведет к наказанию. И уже отсюда мы
понимаем, что не все, кто совершает преступленья, собственно,
являются наказанными. Таким образом, право всякого в любой
объективной деятельности является исключительно его собственным
правом, которое кардинально противополагается праву другого.

Далее: ввиду того, что микросоциоуниверсум внутри себя покоится на
одинаковой для всех индивидуальности, то обязательно в нём
проявится война всех против всех, так как согласно физике
подобные тела отталкиваются друг от друга, или, переведя этот
закон на человеческий язык, враждуют друг с другом. Шопенгауэр
полагал такую борьбу в разделении воли во время её
индивидуации, где сама она показывается некоей разъединяющей и
отталкивающей силой. Это происходит везде и всюду, этим и
заканчивается общественное бытие одного и того же существования. И
заканчивается оно именно потому, что право всякого унижает
чужое право, и в этом унижении оно же унижает и само себя,
потому что право другого к моему собственному праву хотя и
имеет некоторые смутные отношения, но для того чтобы они
становились во главу угла моей собственной жизни, необходимым
условием является зависимость моего права от права другого, даже
если эта зависимость проявляется во вражде, конфликте,
непонимании и. т. п..

Внутреннюю психологию тираничного общества прекрасно раскрыл всё тот
же Платон в VII письме своего Государства, в котором он
изображает всеобщий разврат в Сицилии времен правления тирана
Дионисия. Этот разврат сопровождался обжорством днём и
любовными оргиями по ночам. Это было обыкновенным делом, как для
самого Дионисия, так и для общественных низов. Как
комментировал это письмо Лосев во вступительной статье к диалогам
Платона, «Жизненный и творческий путь Платона»: Платон в нем
«беспощаднейшим образом изображает внутреннюю связь тирании со
всеобщей развращенностью нравов. Эта развращенность нужна
тирану для того, чтобы легче было держать страну в оковах
деспотизма. Но и тирания была очень выгодна для всеобщего
разврата, потому что в условиях тирании важна была только
политическая покорность деспоту любой ценой» [в кн. Платон. Апология
Сократа. Критон, Ион, Протагор. – М. «Мысль», 1999, с. 27].

Однако, разврат здесь одна сторона медали, другая – право всех на
насилие, прикрываемое наличием тирана у власти. Особенно этим
правом пользуются (в большей степени, чем даже сам тиран),
так называемые, местечковые, комнатные диктаторы на местах, в
территориях. И к ним еще добавляется сам народ, которому
тирания и деспотизм приемлемы в том случае, если всякий в нём
обладает хоть какой-нибудь властью. Так разрастается
бюрократия.

Известно, что все тиранические общества крайне бюрократичны, а
представители бюрократии крайне скверно относятся к тому, кто,
якобы, ниже их. Что Достоевский именовал административным
восторгом. Тиран ничего не хочет слышать дурного и ничего не
желает знать о плохом, чтоб не расстраиваться по пустякам,
которые мешают ему эстетически наслаждаться своим искусством
правления, и чтоб о нем не думали ничего плохого. Даже Дионисий
Младший, для того чтоб о нем не пошла дурная слава по
Греции из-за его плохого отношения к Платону, стал засыпать
последнего подарками и вызвал его к себе во дворец. Иллюзию
«всеобщей хорошести» диктатору представляют его подчиненные. Они
сооружают потёмкинские деревни, выращивают вдруг и сразу
искусственную травку и такие же искусственные цветы по ходу
движения своего начальника, постоянно докладывают ему
математико-статистические данные о прогрессе дел, и даже могут
показать это развитие на единичных примерах, избирательно
выхваченных из среды, которая гниет и разлагается. СМИ и прочее
вещают миру обо всем хорошем, изредка о плохом, желая, так
сказать, управлять общественным сознанием, наивно надеясь на это
так же, как и Платон надеялся на возможность посредствам
искусства, красноречия и философии исправить тирана и общество
или, как Чернышевский в свое время, предлагал Юркевичу свои
книжки для «обращения его на путь истинный».

Да, и вообще в обществе, которое основано на культе личности,
всякий, как уже было сказано, реализует свою власть в той мере, в
какой это возможно: с другой стороны, происходит отторжение
человека от человека. И факт полнейшей апатии и безразличия
к самому себе уже есть норма, норма погибающего времени.
Потому что, как говорит Шопенгауэр, «всякое бытие во времени
есть, с другой стороны, небытие» [там же, с. 212]. А в
основных точках, таким образом существующее общество формируется на
принципе надежды одного на другого: всякий то есть надеется
на кого-то иного, и совершенно не надеется на самого себя.
В иных случаях культовые деятели надеются либо на анархию,
либо на деспотию, либо на науку, на культуру или на бога. А
люди надеются на последних. О существе этой самой надежды
будет сказано впереди. Поэтому Шопенгауэр и выделяет две
крайности примитивных общественных устройств вообще: сброд не
зависящих друг от друга дикарей в анархии и сброд рабов, над
которым произвольно властвует сильнейший в деспотии, что ещё не
является государством в истинном смысле этого слова.
Государство у него возникает позже, и возникает в силу общего
соглашения. «...И смотря по тому, в какой степени, большей или
меньшей, это соглашение не связано с анархией или деспотией,
сообразно с тем и государство совершеннее или несовершеннее»
[там же, с. 372].

(Продолжение следует)