Литературная критика

Ещё раз про осиное жало

Евгений Шкловский отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

Прозаика Евгения Шкловского, автора нескольких книг рассказов, я считаю одним из лучших современных рассказчиков – писателей, которые занимаются изучением и развитием жанра рассказа. Сборники Шкловского «Испытания», «Заложники», «Та страна» и «Фата-Моргана» демонстрируют движение писателя в сторону все более тонких, метафорических конструкций.

В жанре рассказа у нас сейчас, как мне кажется, «главенствуют» две линии – сюжетная и ассоциативная. Сюжетная, где лидирует Людмила Улицкая, ценит, прежде всего, внятно рассказанную историю. Лидером второго направления, где сюжет оказывается внутренним, ассоциативным, непрямым, с непременными опущенными звеньями, лакунами и зияниями, я считаю Евгения Шкловского.

Наш разговор с Женей продолжает серию монографических бесед о жанре рассказа», начатый на «Топосе» беседой с Евгением Поповым, другим мастером короткой прозы.

Часть первая. Воспитание по доктору Шпеерту

Следишь ли ты за жанром рассказа в современной литературе?
Как тебе кажется, что сейчас происходит с этим жанром?

Сказать, что слежу, было бы слишком сильно. Времени ни на что
катастрофически не хватает. Возможно, именно поэтому если и выхватываешь
что-то из литературного потока, то именно какие-то небольшие вещи,
которые можно прочесть на одном дыхании, в частности, конечно,
рассказ. Это не значит, что совсем не читаешь романов и повестей
– это как получится, но что в основном мешает при чтении последних
– это, если так можно выразиться, их избыточность. Как говорил
Гамлет, слова, слова, слова… Нет, я не собираюсь выстраивать никакой
иерархии, да и три четверти читателей со мной не согласились бы.
В романе можно забыться, а в рассказе – что? Только обжился, увлекся,
разлакомился, а уже и конец. Просто, когда сам пишешь сравнительно
небольшие тексты, невольно приучаешь себя к концентрации, так
что прочее кажется неоправданно раздутым или размытым. Вместе
с тем не перестаю удивляться авторам, пишущим настоящие, некоммерческие
романы: какой же силой воли, изобретательностью и, главное, способностью
к долгому погружению (это можно назвать даже самоотверженностью)
в материал жизни (которая – реальная – между тем невосполнимо
проходит). Такого рода «сновидчество» требует максимальной самоотдачи
и, если угодно, отказа от всего прочего. А у меня короткое дыхание,
мне это не по силам, да и в обычной повседневной жизни от меня
достаточно требуется, чем просто так не пожертвуешь.

Что касается особенностей современного рассказа, то, наверно,
в первую очередь стоило бы отметить влияние всемирной паутины
– его явно тянет к виртуальности, игре, многомерности, а при небольшом
объеме это ведет к фрагментарности, сбивчивости, бормотанию… Впрочем,
это и прежде было, скажем, в литературе 20-х годов теперь уже
прошлого века, только в нынешней ситуации эстетический опыт скорее
заменяется опытом существования в иной, виртуальной среде. Между
прочим, на блогах и форумах некоторые тексты, не осознаваемые
авторами как художественные, поражают своей цельностью и даже
искусностью, в этом смысле рассказ ближе к натуре и… к поэзии
– не надо завязывать и развязывать узлы, плести интригу и прочее.
Куда в большей степени все выстраивается на интонации, на сочетании
слов и фраз, на внутреннем контрапункте – на музыке, если угодно.
Впрочем, это опять же зависит от задач автора и от его индивидуальности.
От общего аршина лучше сразу отказаться.

Но, с твоей точки зрения, это подъем рассказа или его
спад? В какой точке сегодня находится развитие этого жанра, весьма,
между прочим, востребованного разного рода журналами – от «Нового
мира» до какого-нибудь «умного» глянца?

Ну и вопросик однако. Подъем, спад в литературе – это что-то очень
субъективное. В конце 19 – начале 20 века в жанре рассказа выступали
Чехов и Бунин, Леонид Андреев и Куприн… Казалось бы, как же не
подъем, не расцвет, если Чехов? А между тем бедный Антон Павлович,
уже автор «Черного монаха», «Скучной истории», «Дуэли» и других
шедевров, время от времени примерялся к роману, испытывая вроде
комплекса неполноценности. Да и критика смотрела на него с некоторой
снисходительностью: дескать, разве может быть большим писатель,
не написавший романа? Про Бабеля толковали, что он пишет роман,
ждали этого романа. Кто-то даже якобы видел рукопись, которая
могла быть утрачена в застенках госбезопасности после его ареста
и расстрела. Разве такое ожидание не говорит само за себя?

А что касается сегодняшней востребованности, то не иллюзия ли
это? Насчет «глянца» не знаю, я туда почти не заглядываю. В «толстяках»
же рассказ занимает свое обычное, достаточно скромное место. Чтобы
рассказ или подборка в них шли так называемой первой прозой –
редкость, это уже некий проект, некая литературная акция.

Мне кажется, любая крупная удача в том или ином жанре сразу задает
некий уровень, поднимает планку. Хороши были, например, ранние
рассказы Василия Аксенова начала 60-х, я прочел их позже, но ценю
их едва ли не выше его романов. Запомнился замечательный рассказ
Михаила Рощина «Бунин в Ялте», а ведь большинству публики автор
известен в основном как драматург. В 70-х – как две вершины на
горизонте – рассказы почти уже замолкшего Юрия Казакова «Свечечка»
и «Во сне ты горько плакал». 1980 год – предсмертный цикл рассказов
Юрия Трифонова «Опрокинутый дом», на мой взгляд, пик его творчества.
Начало 80-х – дебютный, но очень искусный рассказ теперь уже вполне
маститого Андрея Дмитриева «Штиль». Конец 80-х – «Свой круг» Людмилы
Петрушевской, ну и так далее. Набрасываю этот пунктир, чтобы подчеркнуть:
не материал, не жанр, но Мастер. Подчеркну, что речь только об
отечественной словесности, а ведь есть еще и зарубежная, где даже
среди переводов немало перлов в этом жанре.

Рад бы ошибиться, но все-таки рассказ остается аутсайдером. Редкое
издательство сегодня берется издавать рассказы, а тем более рассказы
какого-то малоизвестного автора, даже если они вполне этого достойны.
Роман легче продать. Так что предпочел бы обойтись без широковещательных
деклараций (хотя, как показывает практика, иногда они здорово
заводят), оставив оценку нынешнего состояния жанра для историков
литературы. Хорошо когда есть определенный художественный уровень,
когда нет-нет, да и мелькнет какая-нибудь жемчужина. Это уже немало.

Шостакович сказал, что симфония всегда – «драма шекспирова»,
а, скажем, скрипичный квартет – тихое размышление. Что для тебя
рассказ – полароидный снимок, остановка в пути, россыпь ассоциаций,
попытка зафиксировать или сформулировать нечто иное?

Наверно, всё-таки желание «остановить мгновение», уловить идею
этого мгновения, смыслы, которые оно таит в себе. Тут сам текст,
если ты попал в нужную тональность, приходит на помощь, начиная
вдруг жить своей почти автономной жизнью. Остается только вдумываться
или даже, скорей, вчувствоваться, двигаясь в том русле, какое
прокладывает повествование. Это не значит, что «автор умер», но
это уже жизнь «по ту сторону». Достоевский говорил, что для того,
«чтобы написать роман, надо запастись прежде всего одним или несколькими
сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно».
Вероятно, он имел в виду, так сказать, судьбоносные впечатления
(а у него, как известно, они были).

Но ведь вся наша жизнь, если мы, разумеется, живем, то есть бодрствуем
душевно, состоит из впечатлений, из больших и малых, явных и неявных
событий. Мы просто часто проносимся мимо них, не успев толком
ничего понять, и они оседают в недрах сознания как «вещи в себе»,
поток внутренней жизни перекатывается через них, как река через
лежащие на глубине валуны, а между тем именно они зачастую определяют
ее течение. И состояние человека во многом зависит именно от них.
Какие-то поддерживают, помогают удержаться на плаву, с какими-то
приходится бороться, чтобы ненароком не разбиться о них, словом,
тут есть над чем поразмыслить. И потом, откуда нам знать, из каких
слоев бытия до нас доносятся те или иные позывные?

Собственно, именно через прозу для меня (полагаю, что не только)
устанавливается более глубокий контакт с реальностью, я ее осязаю
гораздо острее и полнокровнее, она предстает более объемно, в
ауре нюансов, в богатстве возможностей. Проживая вслепую обычную,
рутинную человеческую жизнь, зрение обретаешь лишь потом, возвращаясь
к собственным или чужим, но так или иначе затронувшим тебя впечатлениям.
Не случайно, кажется, Бунин заметил, что событие только тогда
становится событием, когда о нем рассказываешь. Или, добавлю,
вспоминаешь. Если угодно, это и своего рода психотерапия.

Но почему жизненные впечатления ты записываешь в форме
именно рассказов? Есть ведь и иные жанры. Скажи, тебе роман написать
не хотелось?

Написать роман? Не скрою, хотелось. И один, небольшой, даже существует,
возможно, в следующем году он появится в новой книге вместе с
рассказами. Написан он давно, но все никак не мог оторвать от
себя, все время что-то дописывал, подшлифовывал, пока не понял,
что конца этому не будет… Я и сейчас не уверен, что его надо публиковать,
но раз уж написан, то и пусть! Надеюсь, кое-что там все-таки получилось.
Пробовал и драматургию, но это совсем иная сфера, очень любопытная,
игровая, ей можно увлечься. Но рассказ мне все-таки как-то сродственней,
он ближе к поэзии, в нем мне проще ориентироваться, сводить концы
с концами, настраивать оптику или подстраиваться под нее, работать
со стилем… Начиная рассказ, я более или менее уверен, что раньше
или позже закончу его, добью, хотя период этот может растягиваться
от одного-двух дней до десятка лет. Тот рассказ, который тебе
когда-то понравился в «Новом мире» (если, конечно, ты помнишь)
– «Второе дыхание», про студенческие военные сборы, – писался
именно столько. Долго не мог найти интонацию, подступался и оставлял,
пока вдруг не сложилось. Все-таки нагрузка на одно слово или фразу
в рассказе гораздо больше, чем в романе или повести. В то же время
рассказ – жанр более оперативный, более внутренне мобильный, да
и трещинки, изгибы в социальной реальности или в человеческой
психике он позволяет узреть такие, какие иному жанру не под силу.
Он может позволить себе (и автору) лирическую размягченность,
эскизность, эссеистичность, может обернуться сухим протоколом
или сказом, может поиграть масками и скрытыми цитатами, натянуться
как тетива или провиснуть, может завернуть фантасмагорию или предстать
суровым документом, может обойтись без обстоятельной детализации,
не душить подробностями, а только намекать, подбрасывать символы,
ворожить нюансами, дразнить парадоксами, загадывать загадки –
возможностей хватает. В нем не так уж обязательны фабула, прямая
речь, диалоги, зато особенную роль играет подтекст. Короче, у
жанра своя поэтика, которая мне ближе. И потом рассказы как-то
притягиваются друг к другу, циклизуются, подсвечивая друг друга,
перекликаясь мотивами и обертонами, как бы «романизируясь». Когда
пишешь, об этом, впрочем, не думаешь. А вот когда собираешь книгу,
где их с полсотни или даже больше, тут уж поневоле приходится.

(Продолжение следует)