Литературная критика

Там, внутри

Юлия Кокошко отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

Юлия Кокошко, екатеринбургская фея пузырьков минеральной воды, издала три книги – «В садах» (1996, «Сфера», Екатеринбург, тираж 500 экз.), «Приближение к ненаписанному» (2000, Челябинск-Екатеринбург, тираж 300 экз.) и «Совершенные лжесвидетельства» (2003, Екатеринбург, университетское издательство, тираж 300 экз.). Были так же публикации в журналах «Урал», «Лепта», «Комментарии», «Уральская новь» и премия Андрея Белого (2003)– рубли, яблоко и бутылка водки самая адекватная награда самому изящному и несуществующему экспериментатору на поле нынешней изящной словесности. Плюс Бажовская премия (2006) от благодарных земляков.

Описать её тексты так же сложно, как и прочитать, однако, тем не менее, делать это нужно. Важно. В одном уральском журнале публикацию текстов Кокошко, которая, кажется, пошла намного дальше всего нашего авангарда, арьергарда и андеграунда, включающих Сашу Соколова и всех метаметафористов, вместе взятых, предуведомляло либретто – жест, конечно, варварский, но верный.

В современной русской литературе я знаю только ещё одну такую же уникальную женщину-проект, ткущую свою прозу, подобно Пенелопе, она живет ещё дальше, чем Кокошко, хотя и тоже получила пару лет назад премию Андрея Белого. Конечно, я имею ввиду Маргариту Меклину

Но Меклину я никогда не видел, а вот с Кокошко один раз, все-таки, встречался. На каких-то курицинских чтениях ко мне в кулуарах тихо, неслышимо почти подошла барышня, похожая на улыбку чеширского кота перед самым её, его исчезновеньем. Юля, обитающая на лингвистической кафедре уральского университета, посвящённой риторике и стилистике русского языка, оказалась и похожа и непохожа на свою прозу. В облике её много мягкости, застенчивой застенчивости и нет ничего от радикальности преобразования реальности, которая так ценится мной в её текстах.
С другой стороны, кажется, именно такое подпольное существование подпольного (в Достоевском смысле) человека и способно породить странное вещество странной прозы, укрывающее нас покрывалом Майи, отгораживающее нас от всего, от всего…

Часть третья. Событийная канва

Не знаю, являетесь ли вы приверженцем биографического
метода, важно ли вам знать что-то о писателе или же хватает одних
его текстов, но хотелось бы вывести вас на авансцену. Ведь
мало кто знает – кто вы, откуда и чем занимаетесь. И, тем
более, когда вы начали писать?

Я родилась и существую в Свердловске – Екатеринбурге. Закончила
филфак Уральского университета и Высшие курсы сценаристов и
режиссеров. У меня никогда не было общественного темперамента,
то есть желания и способностей – занять какую-нибудь
значительную площадку. Так что служу всегда в мелких должностях –
меньше служения. Например – лаборант на одной университетской
кафедре и корректор в газете. Автор почти толстой книги,
если сложить в стопку – мои худосочные три. Хотя пишу с пяти
лет – и точно помню позыв. Соседский мальчик читал вслух свое
первоклассное сочинение – и я не нашла его первоклассным, но
на редкость пресным и объявила, что легко сочиню – много
лучше. Не подозреваю, что получилось, но помню процесс – и
огрызок красного карандаша в руке.

И если учесть потраченные на писание годы, мой случай – гора родила мышь.

Юля, худрук в театре, где я работал, любил повторять:
«Никогда не самоуничижайтесь, всегда найдутся люди, которые
сделают это лучше вас…» Откуда такое смирение, из каких внутренних
установок возникает желание быть незаметной, вступающее в
противоречие с тем, что вы пишите?

Никто другой не унизит меня – лучше, чем я сама: у каждого полно
своих забот – и, подозреваю, мастера то и дело отвлекаются.
(Проглатываем зеркальное: никто и не возвеличит – больше и
ненасытнее…) Но когда жертвуешь собой – ради создания идеального
текста, срезаешь лучшие куски с собственного тела – и в
результате видишь, что написанное – весьма так себе, как не
пустить густую слезу разочарования? Ибо понимаешь: жертвы не
приняты.

Как на вашем письме сказываются ваши профессиональные
занятия? Ведь, насколько я помню, служите вы на какой-то
лингвистической кафедре?

Нет-нет, это кафедра риторики и стилистики русского языка. Я только
лаборант, наблюдатель, но с удовольствием существую – в
лингвистической среде, все вокруг меня посвящены языку и его
проблемам – и это очень интересно. Кроме того, я наслаждаюсь,
ежедневно слушая восхитительно грамотную, почти образцовую
речь – по крайней мере, здесь к таковой устремлены, и всегда
могу уточнить значения, нюансы, перешагнуть любые трудности.
А переместившись в редакцию газеты, встаю лицом к лицу с
несколько отличными идеалами и впитываю иной тип речевой и
языковой деятельности. В целом надеюсь ничто не пронести мимо
уха.

Когда вы начали писать и с чего начинали?

Я в самом деле начала писать еще в дошкольном возрасте – и долго и
успешно трудилась в жанре – сцены из ненаписанных романов.
Потом были посредственные стихи, сценарии к документальным
фильмам. Но вернулась и вытеснила все прочее ординарная проза.

Расскажите о том, как вы работали над документальными
фильмами и какой из этого вышел толк?

Из этого в 80-е годы получились три картины Свердловской киностудии,
одна – на Ростовской студии, ещё парочка – заказухи.

Кое-что из сюжетов я перетянула потом в прозу – неизменно хочется
преобразить реальность – перестроить так, как «должно быть».
Кино – это лучшее, что случилось в моей в жизни, золотой сон,
увы – короткий.

Во-первых, необходимы многие обстоятельные беседы с предполагаемыми
героями, а для меня это всегда мучительно – ввиду
безнадежной некоммуникабельности. Во-вторых, кино – визуальное
искусство, а мне более показано слово. И, в-третьих, в начале 90-х,
если помните, киностудии стали как-то сдувать,
развеиваться, частями сливаться с небытием. Будь во мне уверенность, что
без моего участия тетеньке Десятой Музе – крышка, труба,
чехол, возможно, я бы не допустила отхода от дел…

А почему, кстати, в вашей прозе отсутствуют диалоги как
таковые?

Ведь разложение шквала монологической речи (это количественная
характеристика, ну и способ существования) на диалог, полилог –
кажется, лишь формальность? Любезность автора – относительно
читателя, дабы удобней было читать. А поскольку у меня почти
нет читателей – наверное, я могу этой любезностью
пренебречь. Во всяком случае, когда речь направлена к другому – разве
мы не проецируем на место другого – себя же? А я в роли
другого прощаю себе – отказ от раздвоения собственной личности
или ее четвертования.

Пробовали ли вы писать что-нибудь вне «своего» дискурса?

И все-таки – да. Например, сценарии – доступным, располагающим
слогом пророчествующего: когда мы приедем к герою, мы застанем
его на посту – и увидим, как он яростно отдает себя людям, но
тут он продемонстрирует нам кое-какие поведенческие
проблемы...

Еще на моей душе – единица очерк (единица) – о том, как мы снимали
кино в Арктике и путешествовали на ледокольном сухогрузе –
написан двадцать с лишним лет тому и существует в журнале
«Уральский следопыт». Однако и эпистолярное наследие выглядит
более худосочным – прямолинейным и даже лобовым – и
пересыпанным уличной лексикой.

Как вам живется в Екатеринбурге? Почему именно этот город
(раз вы не уезжаете никуда из него)? И как он влияет на ваши
тексты?

В самом деле, мне бы больше хотелось жить в Лондоне или Нью-Йорке. В
Париже, Иерусалиме. А также быть вечно молодой, разить
наповал ослепительной красотой и вообще обладать лучшими вещами
мира. Много, много есть соблазнов и прелестей. В числе
которых для меня было – кино.

Будь я человеком верующим, я бы возгласила: в любой провинции и на
всякой обочине – Бог всегда пребывает с нами. Можно проще:
всюду жизнь. И в самом заштатном населенном пункте вы можете
вести большую душевную и духовную работу.

Некоторые бесхитростные люди полагают, что не обязательно –
захватывать все блага, но можно и – кое-что созидать… Смотря какие
вы сочиняете себе цели.

Каждый человек когда-то находился в раю. Мой рай был – здесь, в этом
городе. Не могу сказать, что здешнее пространство меня
любит – и за что бы ему меня любить, но по крайней мере – оно ко
мне притерпелось.

И я благодарна Екатеринбургу, который, конечно, уже совсем другой,
но еще держит остов того пространства, ароматы, краски, и
изменившиеся улицы проложены – по тем же линиям рая и погодам и
иногда являют мне – свой старый и незабытый облик.

Словом, не самое проклятое место для жизни.

Почему вам сейчас важно было сказать о своем неверии? Какие
у вас отношения с религией?

Я беспардонно подозреваю, что религиозность – это, в общем-то,
простодушие, наивность, безответственность. Тут самый резон
воскликнуть – но я-то не из таковских! Раз уж пришлось в беседах
с вами изобрести некоторый собственный образ…

У меня – никаких отношений с религией, кроме озноба от высочайшей
поэзии библейских текстов, восхищения в сферах живописи и
архитектуры, головокружения у подножья готических соборов и
тихой убежденности, что земному человеку такое – не по силам.

Я – пустой агностик и не догадываюсь, откуда всё есть, и не
похвалюсь, что мне важно в такой-то день и час – объявить,
отчеканить, зачитать манифест, вскочить на общественную платформу и
так далее. Тишина – волшебнее.

Волнует ли вас щекотка посмертного признания?

Страстно хочется памятников – и нерукотворных, и бронзовотелых, на
возвышении, на хорошей натуре, в крайнем случае – бюста для
украшения многих интерьеров, при совсем уж бедности –
барельефа на кожухе какой-нибудь улицы, даже кривой, как яма.

Неважно, что другие упали в бездну, я – это я.