Онтологические прогулки

Начало

Указанная ранее методическая слабосильность аналитического разбора, связанная с незнанием внутреннего духовного противоречия суицида, многократно усугубляется историко-мистическим подходом, который превалирует в русской духовной концепции человека как культа личности. Наибольшим заблуждением и грубой ошибкой современной методологии в познании суицида является попытка выявления качественных особенностей и имманентной (внутренней) природы самоубийства в исторической тональности с помощью статистических и информационных средств, а также системного анализа, – основных рычагов рационального изучения, о чём уже говорилось, как и постоянные намёки на то, что рациональное познание суицида может дать только количественные, тобто однобокие, ограниченные знания, и оно стерильно в отношении сущностного содержания явления. Первопричина такого методологического изъяна проста и проистекает из того, что феномен самоубийства традиционно выведен из поля духовного влияния и приписан к ведомству смерти. В духовном же освещении суицид принимает качественно новые очертания, и эмблему такого суицида показал Барух Спиноза. Когда Н.А.Бердяев, иллюстрируя русскую точку зрения на суицид, заявил, что человек убивает себя, ибо «он боится совершить предательство», то, по сути высказанной мысли, он оригинально и своеобразно повторяет тезис внутреннего момента Спинозы – «душа, поражённая бессилием». В этом содержится больше, чем простое совпадение мнений, – тут следует видеть истину, поддержанную двумя самостоятельными философскими системами. Благодаря независимой поддержке русского философского лагеря определение самоубийства Спинозы когнитивно разрастается, и умозрительные тезисы Спинозы приобретают облик основополагающих уложений: внутренний момент Спинозы получает вид первого фактора суицида, а внешний момент, соответственно, – норму второго фактора суицида. Оба фактора, действуя как начала, в совокупности изображают качественно новую фигуру суицида, наполненную специфической консистенцией, в корне отличной от психологического макета суицида в традиционной картине. Отсюда возникает само собой разумеющееся вопрошание: каковы те реальные когнитивные моменты, какие придают суициду ранг специфического духовного явления в человеческой жизни?

Чтобы оценить глубину сакраментальной парадоксальности этого вопрошания, какая наличествует только в историко-мистическом разрезе и не ощущается в психологическом, необходимо обратиться к основополагающей максиме В.С.Соловьёва, которая является зародышем и одновременно ядром русской концепции человека как культа личности. В конце XIX века Соловьёв провозгласил: «Личность человеческая – и не личность человеческая вообще, не отвлечённое понятие, а действительное, живое лицо, каждый отдельный человек – имеет безусловное, божественное значение» (1999, с.42; выделено мною – Г.Г.). Но если человеческая личность обладает столь неограниченной духовной мощностью, сравнимой с Божеской, то откуда Спиноза мог взять «душу, поражённую бессилием», а Бердяев увидеть боязнь человека «совершить предательство»? Бердяев говорит о предательстве человека по отношению к самому себе, и расшифрованный диагноз суицида у Бердяева следующий: человек настолько ослаблен, что не в силах отстоять самого себя перед самим собой, и убивает самого себя, дабы остаться человеком. Этот жест Бердяев даже отказывается считать самоубийством. Человек настолько «поражён бессилием», что не может существовать в режиме, чуждом его духовному предназначению, и практически духовно он уже мёртв, – живёт только тело как телесный образ. Но человек, познавший и приученный к духовной жизни, не может жить только телесными заботами своего тела, и у него, по существу, нет выхода: своим самоубийством, то есть убиением своего тела, человек ставит точку над i. Таким образом, первый фактор (начало) суицида включает в себя предрасположение к суициду как врождённое свойство, или, говоря иначе, человеческая личность таит в себе суицидное состояние, способность к суициду, в качестве изначального критерия своего духовного генотипа.

Но куда деваются всемогущие духовные силы человеческие, такие же сокровенные и изначальные? Почему превалирует способность к суициду? В духовной аналитике считается непоколебимой аксиома, что человек достаточен сам для себя, что человек сам в себе свободен, счастлив и всем удовлетворён, сам для себя человек всемогущ. Следовательно, силы, поражающие духовную мощь личности, имеют исключительно внешнее происхождение, а точнее сказать, ослабление духовного тонуса наступает в результате конфронтации с внешними силами, – как выразился Спиноза: «их натура потерпела полное поражение в борьбе с внешними обстоятельствами». Таким способом на динамической сцене появляется второй фактор (начало) суицида. Но если допустить неодолимую разрушающую стихию внешнего фактора, то возникает вопрос: почему не все люди самоубийцы? В небесной истории действует нерушимый постулат, что первично-инициативная роль в историческом процессе всегда принадлежит внутреннему, но никак не внешнему, началу. В то же время одним из ключевых положений русской концепции человека служит лозунг «человек условие человека», где удостоверяется значение внешнего общения и внешнего актива (теорема «я-ты» С.Л.Франка). Что же скрывается за вторым фактором суицида, если его нельзя числить непосредственным источником бессилия человека при суициде? Спектр сомнений и недоумений в данном случае есть не что иное, как фиксация признаков внутреннего противоречия суицида, о котором говорилось ранее. А венцом этой сакраментальной парадоксальности стала максима, принадлежащая тому же В.С.Соловьёву, и по глубине проницания долженствующая входить в число наиболее выдающихся достижений мировой философской мысли: «Человеческое Я безусловно в возможности и ничтожно в действительности» (1999, с.48; выделено мною – Г.Г.).

Философскую аргументацию самоубийства Иммануил Кант извлёк из оригинальной позиции о долге человека перед самим собой и перед человечеством. Долг не был у Канта ноуменальным приёмом, удобным для умозрительных упражнений, а был развёрнут в понятие, основанное на представлении о совести, данной им как «сознание внутреннего судилища». Кант постигает: «Каждый человек имеет совесть, и он всегда ощущает в себе внутреннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще внушает ему уважение (связанное со страхом), и эту силу, стоящую на страже законов в нём, не он сам себе (произвольно) создаёт, она коренится (einverleibt) в его сущности. Она следует за ним, как его тень, когда он намерен ускользнуть от неё. Он может с помощью наслаждений и развлечений заслушать или усыплять себя, но он не может избежать того, чтобы время от времени не прийти в себя или очнуться, и тогда он тотчас слышит грозный её голос. При своей крайней извращённости он может, пожалуй, дойти до того, чтобы никогда не обращаться к её голосу, но он не может не слышать его». Таков кантовский обзор совести, как энергичного и действующего члена человеческого естества, познанного в чисто эмпирической плоскости психологическим фактом, и в этом обзоре важным полагается утверждение, что совесть не приходит к человеку со стороны, а «коренится в его сущности»; как раз в таком облике совесть ощущалась ещё в библейские времена. Потрясающий, бессмертный образ совести, именно как «сознание внутреннего судилища», был создан русской эстетикой в драме «Борис Годунов» сразу в трёх ипостасях – поэзии (А.С.Пушкин»), музыке (М.П.Мусоргский) и театре (Ф.И.Шаляпин). В драме царь Борис стенает:

«Ах! чувствую ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто…едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над тёмною клеветою
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальётся сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрёк,
И всё тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда…ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»

Но в миссию совести, оказывается, входят не только полезные духовные акции эндогенной природы, а помимо «сознания внутреннего судилища» включает в себя наклонности прямо противоположного знака, тобто экзогенного качества. Знаменитый романист Сомерсет Моэм писал: «…совесть – это страж, в каждом отдельном человеке охраняющий правила, которые общество выработало для своей безопасности. Она – полицейский в наших сердцах, поставленный, чтобы не дать нам нарушить закон. Шпион, засевший в главной цитадели нашего «я». В подобном психологическом истолковании совести нет прямого пути к суициду как таковому, – совесть редко бывает виновником самоубийства. Если между совестью и суицидом завязываются связи, то только опосредованные и крайне запутанные: совесть есть источник состояния, как в драме «Борис Годунов», но редко служит источником действия, а чаще всего бывает катализатором действия. В этой катавасии Кант смог обнаружить нечто такое, что превращает психологическую данность совести в духовную динамику души: при совести человек судит самого себя. Внутри себя, в натуре человека, вне зависимости от типа происхождения, возникает механизм, где сочетаются прямо противоположные духовные намерения и тенденции. И это уже не совесть как таковая, которая охраняет либо законы внутреннего человеческого естества, либо законы внешнего общества, а динамический процесс, чреватый производством качественно новых и(или) преобразованных духовных единиц, величин или состояний. Этот процесс можно назвать самосудом. И.Кант гениально раскрыл, как психологическое, изначально данное, состояние совести плавно и закономерно переходит в духовную, внутреннюю, длительную и результативную процедуру. И.Кант разъясняет: «Эти изначальные интеллектуальные и (так как они представления о долге) моральные задатки, названные совестью, отличаются тем, что, хотя дело совести есть дело человека, которое он ведёт против самого себя, разум человека вынуждает его вести это дело как бы по повелению некоего другого лица. Действительно, дело здесь есть ведение тяжбы (causa) перед судом. Но считать, что обвиняемый своей совестью и судья – одно и то же лицо, есть нелепое представление о суде, ведь в таком случае обвинитель всегда проигрывал бы. – Следовательно, совесть человека при всяком долге будет не себя, а кого-то другого (как человека вообще) мыслить судьёй его поступков, если она не должна находиться в противоречии с самой собой. Это другое лицо может быть действительным или чисто идеальным лицом, которое разум создаёт для самого себя».

Итак, И.Кантом открыто особое качество человеческой души, наиболее парадоксальное из всех существующих в духе – способность судить себя. Эта способность концентрирует известные психологические величины с оппозиционными и самооценочными наклонностями (совесть, самокритичность, самоконтроль, раскаяние) в единый духовный механизм – самосуд. В таком разрезе блистательно разрешается самая сложная проблема суицида – происхождение акции самоубийства, ибо становится ясным, что суицид есть вердикт самосуда. При этом должно добавить, что эта новация Канта несёт на себе отпечатки его философской эпопеи в целом. Умение человека разделить свою натуру на две противопоставленные части и в их динамике предусматривать свою судьбу возносится Кантом в миссию разума, а вера не принимает в этом участия, ибо вера в учении Канта несоразмерна с разумом и обладает подчинённой должностью. Поскольку явление самоубийства заведомо определено Кантом, как «порок, противоречащий долгу человека перед самим собой», то суицидный вердикт самосуда не принимается Кантом в расчёт.

Как не кажется смелым, гениальным, а потому парадоксальным, суждение великого философа о наличии в недрах человеческой личности двух лиц, которые противостоят друг другу, Кант здесь не обладает правом авторского приоритета, ибо данная сентенция задолго и самостоятельно укоренилась в эстетическом творчестве человеческого духа. Тема внутреннего разлада человека, его противоречивые состояния и глубочайшие несогласия с самим собой всегда значились в числе самых злободневных и актуальных художественных повествований о человеческом мире. Так, великий И.-В.Гёте признался в «Фаусте»:

			«Но две души живут во мне
			И обе не в ладах друг с другом»

Еврейский поэт Симон Фруг солидарен с ним, скорбя:

			«Два достоянья дала мне судьба:
			Жажду свободы и долю раба»

С восточной образностью и цветистостью выразился знаменитый рубаи Омар Хайям:

			«Ад и рай – в небесах» – утверждают ханжи
			Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
			Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,
			Ад и рай – это две половинки души»

Тем не менее, полёт гениальной мысли Канта не был подхвачен интеллектуальными наследниками, ни с психологической стороны, со стороны совести с сопутствующей атрибутикой, ни с духовной стороны, со стороны самосуда. Своими инновациями о долге и совести человека, о дуализме человеческой души Кант более, чем какой другой философ, внёс в проблему суицида, сотворив своим вольномыслием подлинный переворот в представления о самоубийстве. Однако великий мыслитель остановился перед духовной частью суицида: перед категорией самосуда. Будучи основателем философской концепции человека как члена человечества, Кант не мог переступить границы, намеченные этой концепцией в проблеме суицида. В силу этой причины постижения Канта не пользуются в суицидной области повышенным ноуменальным интересом, и, скорее всего, вообще не имеют философского спроса, тогда как за представлениями о самосуде видится аналитическая перспектива в исследованиях о самоубийстве, а они-то своими корнями уходят в недра кантовского глубокомыслия. Это обстоятельство делает полезным и необходимым ознакомление с аннотацией учения И.Канта о самосуде, составленной самим автором.

Кант написал: «Двойственная личность, каковой мыслит себя человек, обвиняющий себя собственной совестью и судящий себя, – это двойное Я, которое с трепетом должно, с одной стороны, стоять перед судом, доверенным тем не менее ему самому, с другой же стороны, занимать должность судьи на основе врождённого авторитета, – это нуждается в пояснении, дабы разум не впадал в противоречие с самим собой. – Я, обвиняющий и вместе с тем обвиняемый, есмь один и тот же человек (numero idem), но в качестве субъекта морального, исходящего из понятия свободы законодательства, где человек подвластен закону, который он сам себе устанавливает (homo noumenon), а как другого человека, но только в практическом смысле (ведь о причинной связи умопостигаемого и чувственно воспринимаемого нет никакой теории), и это специфическое различие между человеческими способностями (высшими и низшими), характеризующими человека. Первый – обвинитель, против которого обвиняемому предоставлено право защиты (иметь адвоката). По окончании дела внутренний судья как лицо, обладающее властью, выносит приговор относительно счастья или несчастья как моральных последствий поступка; в этом качестве мы своим разумом дальше следить не будем за его властью (как властелина мира), мы можем лишь чтить безусловное iubeo или veto» (1999, с.с.832-833,833,833-834).

Хотя в проблеме суицида Кант лишь вплотную приблизился к феномену духовного самосуда – нового слова в понимании самоубийства, но он покинул и академическое психологическое толкование, невзирая на то, что основанная им европейская концепция человека как члена человечества слагает credo рационального взгляда на самоубийство. Рациональное мышление не может допустить наличия в одном Я двойного разнознакового Я, а единого человека осознавать в качестве двух юридических персон – обвинителя и обвиняемого, что по определению чуждо традиционному мировоззрению классической картины мира. Сообразно доктрине борьбы за существование, – ударной силе прогрессивной универсальной эволюции, производной классической картины мира, – человек, или, в биологической терминологии, организм, должен приспособляться (адаптироваться) к постоянно изменяющимся условиям внешней среды. Главным орудием приспособительской борьбы за существование служит дарвиновский естественный отбор, с помощью которого внешняя среда определяется адаптационным руководителем формообразования организма. Тогда как Кант, выводя самочинные черты долга и совести человека, спонтанно и необходимо нацеливает организм на особую самостоятельную роль, пока лишь в начальном психологическом плане, но и это основательно подрывает классический миропорядок.

Единодушно признаётся, что человек на стадии Homo sapiens выпал из-под власти прямолинейной адаптационной эволюции, а борьба за существование у человека приобрела новые специфические формы. Но на самом деле эта сентенция суть не что иное, как жест отчаяния, стремление скрыть разочарование по поводу краха прогрессивной классической эволюции, фиксация которого и определена появлением Homo sapiens, и ничего более. Парадокс заключается в том, что европейская концепция человека оформлена Кантом как высший шпиль этого мироздания, и он же наметил в конструкции этой надстройки над традиционным фундаментом трещины, нарушающие её целостность. Никакого альтернативного механизма европейской наукой и философией предложено не было, а негласно продолжали действовать идеологические каноны прогрессивной прежней эволюции, но под новыми вывесками: человек – общество, гражданин – государство, демократия демоса. Недостаточность классической идеологии в полной мере сказалась в проблеме самоубийства: познание приспособления (адаптагенез), базирующееся на диктате внешних активов окружающей среды, не приемлет независимой инициативы долга и совести человеческой личности, а потому для неё неизвестны ни спинозовские факторы суицида, ни понятие духовного самосуда. Следует ещё раз повторить, что рациональное мышление стерильно для понимания самоубийства как явления человеческой жизни, а потому представления о свободе выбора и о праве на собственную жизнь и смерть, которыми козыряют современные генерации суицида, истолковываются в искажённом виде; другими словами, специфическая данность суицида недостижима для рационально-причинной (каузально-детерминической) методологии, а, следовательно, непознаваемы реальные когнитивные моменты, придающие суициду ранг специфического явления человеческой жизни.

Данное обстоятельство открывает настежь двери в русскую концепцию человека и обосновывает высказанное суждение о предрасположенности русского духовного постижения к продуктивному решению проблемы самоубийства _ ¹. Самым положительным моментом русской концепции является факт того, что в русской духовной школе был тщательно проработан философский подход, ставящей своей целью устранение недостатков рационального мышления. Речь идёт о трактате С.Л.Франка «Непостижимое» – самой обстоятельной философской системы ХХ века; великий русский философ известил: «Единственная истинная философия, заслуживающая этого имени, есть философское преодоление – в уяснившимся нам смысле – всякой рациональной философии» (1990, с.314).В этом заключён методологический арсенал русского подхода.

Наиболее радикальное содержание этого подхода, взятое в сопоставлении с традиционной гносеологией, содержит в себе закон живой жизни академика В.И.Вернадского, который гласит: «Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования» (1987, с.47; выделено мною – Г.Г.). Это означает, что организм не приспосабливается к окружающей среде, как требуется прогрессивной эволюцией, а приспосабливает окружающую среду к своим потребностям. Вместо традиционной борьбы за существование русские философы-духовники представили нечто необычное с казённой точки зрения на миропорядок: взаимную помощь (князь П.А.Кропоткин). В корне и радикально меняется вся технологическая схема жизнепроизводящей процедуры человека, ибо во главу процесса становится не внешнее силовое поле, а инициативный внутренний актив. В русской концепции человека параметр, определяющий и направляющий индивидуальную ёмкость личности, называют аргумент Я, но чаще – талантом. Аргумент Я не только производит отличительные черты, благодаря которым отдельный индивид имеет «безусловное божественное значение», но и охраняет свои ценности посредством долга и совести. Человеческая жизнь имеет себя процессом, который развивается на базе контакта двух импульсов – внутреннего и внешнего, и в этом-то столкновении внутренняя сила может уступить внешней, тобто аргумент Я оказывается не в состоянии отстоять своё сокровенное и исконное богатство. Отсюда появляется первый фактор суицида: «душа, поражённая бессилием».

Стало быть, внутри человека заявляет о себе предпосылки суицидной обстановки, а точнее сказать, в суицидном состоянии личности, какое присутствует в человеке изначально в потенциальном виде, назревают условия перехода потенции в реальность. Повышается внутренняя температура души, накаляется психический тонус личности: совесть, верный страж аргумента Я, вступает в схватку с тем внешним импульсом, который не оправдал надежд и потребностей аргумента Я. Появляется второй фактор суицида – борьба с внешними обстоятельствами. Закон живой жизни Вернадского не упраздняет целиком приспособительскую функцию организма, – продолжает существовать, но в уже особых условиях, внешнее воздействие, зародившееся вне связи с организмом, и направленное извне во внутрь человека, – такой вектор можно назвать экзогенным импульсом. Закон Вернадского, не уничтожая последний, ставит его во второй по значению ряд взаимодействия организма и среды. А первым заявляется аргумент Я каждого организма, который в силу свободного выбора, правильнее сказать, искусственного отбора, старается извлечь из окружающей среды нужные и потребные свойства. Тобто наличествует встречный вектор движения: из внутри вовне, что можно назвать эндогенным импульсом.

Режим и ритмика взаимного воздействия друг на друга разновекторных эндогенных и экзогенных импульсов и сигналов есть белое пятно самоубийства, как процесса и как принципа, и является наибольшей мистерией второго фактора суицида. Без разгадки этой тайны невозможно достоверное опознание динамики действия человеческой совести, а также определение процессуального поля духовного самосуда, – поэтому самоубийство было, есть и ещё долго будет самым удивительным поступком, на какой способна человеческая личность _ ².

Но, невзирая на всю таинственность самоубийства как особого вида интеллигенции аргумента Я, самое основное явлено очевидно и выразительно; суицид – акция не желательная, но возможная, не обязательная, но познавательная. Все моменты акции духовного самосуда, – от жеста начального эндогенного импульса до mors voluntaria (добровольной смерти), – однозначно и с прогрессирующей интенсивностью свидетельствуют о духовном протесте личности (аргумента Я): суицид есть клич приниженной и угнетённой личности в мире внешнего коллективизма. Духовная дефиниция суицида такова: самоубийство суть онтологический знак духовного протеста. Протестантская природа суицида делает его важной ситуационной величиной во всех исследованиях социологического цикла, ибо положение с личностью в любом коллективе (обществе, государстве, семье, клубе, театре, школе) находит полный и адекватный отпечаток в суицидном состоянии каждого человека. Даже более того. Протестантизм суицида, выраженный в числовых значениях, показывает уровень протеста в обществе и может быть своеобразным социологическим критерием либо указателем на грозящий социальный взрыв. По этой причине социальная сторона самоубийства полагается основной, а суицид значится не протестантской, а социальной категорией

Современная эпоха выделяется в историческом плане аномальным, даже экстремальным ростом самоубийственных акций («век самоубийств» определяет Г.Чхартишвили, но это далеко не благодетельный повод, как ему кажется): ежедневно около 1200 жителей планеты кончают жизнь добровольным убийством и около семи с половиной тысячи покушается на это убийство. Если доверять Г.Чхартишвили, ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев, 20000 французов, 60000 россиян, а тех, кто совершает попытки суицида, насчитывается в 7-8 раз больше. В «Зелёной книге», изданной Еврокомиссией, значится, что в Европе ежегодно совершается 58000 самоубийств. Это означает, что в наше время в мире поднимается вал протестов против вселенского ущемлённого положения человеческой личности. По числу самоубийств, которое становится типичным признаком эпохи и её эмпирическим законом наблюдаемости, выявляется особенность, претендующая на ведущее качество нашего исторического хронона: единичная человеческая личность не есть духовным эпицентром эпохи, действующее ныне человеческое Я, по В.С.Соловьёву, не есть «безусловная возможность», а суть «ничтожная действительность». В философском разрезе это означает, что реальный человек в нынешнем мире имеет себя только как среднестатистический (юридический) член человечества, тобто в духе европейской, но не русской, концепции человека (человек против личности – такова философская истина нашего времени). Именно об этой истине сигнализирует взрыв суицидной энергетики современной эпохи. Убиением самого себя современная личность протестует против искажения и основательного деформирования положения, высказанного в русской духовной генерации В.С.Соловьёвым: «общество есть дополненная или расширенная личность, а личность – сжатое, или сосредоточенное общество» (1996, с.204).

В академической социологии обстоятельство аномальной вспышки суицидной активности в наше время, зафиксированное информативно-статистическим путём, тобто только с количественной стороны, воспринимается исключительно как социологический эффект – опосредованный знак социальной неустроенности общества. На самом деле главным параметром любого суицида является не внешний социальный момент, а внутренне-индивидуальное содержание личности. Именно то содержание, что протестует против закабаления своего собственного аргумента Я, и тогда каждая акция самоубийства становится незаменимым историческим уроком. Но для этого необходимо изучать каждый в отдельности случай самоубийства, а не валить их в информационно-статистическую «кучу малу». А ещё ранее необходимо проникнуться ценностью индивидуальной личности, соответственно предопределению русской концепции человека: в духе культа личности или микрокосма.

В повести Виктории Токаревой «Звезда в тумане» дано проникновенное описание психологического состояния, предшествующее акту самоубийства: «Я лежала в бреду, в котором всё понимала. Я понимала, что у меня забрали прошлое. Обрубили у моего дерева корни, а правильнее – ошпарили эти корни кипятком. У меня опозоренное настоящее. Моё настоящее выброшено на обозрение, как взорванная могила, когда на поверхность взлетает то, что должно быть сокрыто на три метра под землёй. У меня отобрали будущее, потому что будущее варится из того, что сейчас. А моё «сейчас» – это швы и шрамы, которые горят и болят, как у солдата после войны. Притом война проиграна…А сейчас я перекатываю голову по подушке. Она тяжёлая и звонкая от боли, в неё можно постучать, как в колокол, и она загудит. В груди прочно застряла шаровая молния, и я плавлюсь в собственных страданиях. Потом я перестаю перекатывать, но продолжаю плавиться. Я утыкаюсь лицом в подушку и плачу, но иначе, чем всегда. Так плачут в детстве, и во сне, и в ночь перед казнью. Самое мучительное то, что я не вижу конца. Так будет через час, и через сутки, и через месяц. Вытерпеть это невозможно. А прекратить, возможно, если, например, не лениться, и встать с постели и выскочить в окно».

Итак, дано насыщенное воспроизведение страданий и боли отдельной личности, в которых во весь голос говорит протест против её угнетённого состояния, – это и есть духовный самосуд, и его вердикт необходимо предопределён глубиной этих страданий. Источником данного протеста и самосуда, которые неизбежно должны разрешиться в суицид, явилась семейная жизнь героини, и к социологии никакого отношения она не имеет. Однако летального исхода в повести В.Токаревой не происходит: поражённая бессилием, протестующая душа героини повести находит выход из собственного тупика, – «звезду в тумане». Эта метафора включает в себя целительную силу страданий, и героиню Токаревой спасает понимание, что окружающая жизнь повсеместно состоит из страданий, которые преодолеваются принципом ответственности людей друг перед другом. В итоге выходит, что российская писательница В.Токарева выступила против спинозо-кантовской философии суицида: на художественном фоне именно суицидного состояния суицид, как добровольная смерть, не состоялся. Хотя данная автором характеристика описывает духовное состояние, неизбежно разрешающееся в суицид, и показывает страдания, необходимо приводящие к самоубийству, дающему на финише разрушение всей системы. Автором неверно определена «звезда в тумане»: ни целительные свойства страданий, если только они существуют, ни весьма сомнительный принцип взаимной ответственности людей не могут аннулировать духовный протест и не способны восстановить попранное духовное достоинство аргумента Я личности.

Совершенно иной тип суицидного процесса показан в романе Марка Алданова «Самоубийство», посвящённого в своём духовном ракурсе столкновению русской интеллигентской дореволюционной традиции с победившей в революции большевистской властью. Известно, что большевики, впервые в истории России, не просто утвердили в качестве государственного стимула атеизм (безбожие), но веру в Бога объявили наибольшим человеческим пороком. Лидер большевизма В.И.Ульянов-Ленин писал в письме к Максиму Горькому: «Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, именно потому это – самая опасная мерзость, самая гнусная зараза». Центральный типаж романа Алданова – супружеская чета Ласточкиных наделена всем комплексом высоких человеческих качеств, стоящих в антагонистском противоречии с большевистским пафосом безбожия; автор особо подчёркивает трогательное семейное согласие супругов. В свете философии суицида роман М.Алданова показателен в довольно редком художественном нюансе: в изображении того, как каждый из супругов приспосабливал к своей духовной конструкции грубые большевистские сигналы, идущие извне; Алданов мастерски представляет, как антидуховные большевистские экзогенные импульсы дотла выжгли духовную эндогенную среду супругов. Духовный самосуд обеих супругов был единодушным: Ласточкины приняли яд. Если оставаться в плену тривиальных литературно-критических клише, можно вывести, что, хотя большевистская власть разрушила все прежние условия жизни Ласточкиных, они остались верны своим идеалам, и потому не могли ужиться с этой властью. В этой сентенции отражается набившая оскомину точка зрения о неприспособленности российской интеллигенции к реальным условиям жизни. Но в действительности Алданов показал самоубийство максимально сильным протестом, возможным у человеческой личности в сложившейся обстановке. По авторскому замыслу самоубийство совершила не чета русских интеллектуалов, – они протестовали, – а саму себя убивает эта антибожеская власть, ибо создаёт условия для ухода из жизни людей с таким высоким человеческим потенциалом, как супруги Ласточкины.

В итоге следует заключить: самоубийство есть естественный духовный протест против порабощения достоинства своей личности, ценность которого для человека так велика, что превышает ценность жизни.

__________________________________________________________________

Примечания

1. Нелишне дать разъяснение в том, что русской концепции человека как культа личности не существует в качестве оформленной целокупной теории, как, впрочем, и европейской концепции человека как члена человечества. Для русской концепции причиной послужили неблагоприятные условия русской революции в начале ХХ века, в результате чего смелые постижения русских мыслителей были разгромлены, как и вся русская духовная философия, большевистской идеологией. Ссылки здесь ведутся на разрозненные гениальные достижения отдельных философов

2. Нельзя удержаться от попытки найти какую-либо аналогию данной духовной (мистической, умозрительной) катавасии с лучше изученной эмпирически психологической стороны. Здесь сразу в глаза бросается хрестоматийный труд Л.С.Выготского «Мышление и речь», автор которого принадлежит к видным представителям славной русской школы психологов, основанной великим И.М.Сеченовым, и которая идеологически вплотную примыкала к русской духовной школе. Двойственная структура суицида находит близкое формальное уподобление с предметом исследования Выготского – мышлением и речью (словом), и их соотношение у Выготского может быть по смыслу скоррелировано со спинозовскими факторами суицида: «Если мысль и слово совпадают, если это одно и то же, никакое отношение между ними не может возникнуть и не может служить предметом исследования, как невозможно представить себе, что предметом исследования может явиться отношение вещи к самой себе. Кто сливает мысль и речь, тот закрывает сам себе дорогу к постановке вопроса об отношении между мыслью и словом и делает наперёд эту проблему неразрешимой. Проблема не решается, но просто обходится» Итак, речь в схеме Выготского можно посчитать аналогом внешнего пункта суицида, а разделение речи, выполненное русским психологом на внутреннюю речь и внешнюю речь, следовательно, ассоциируется с эндогенным и экзогенным импульсами. Рефлективные усилия Выготского в этом отношении поэтому обладают несомненной аналитической пользой при качественном опознании акции самоубийства. Выготский указывает, «…что внутреннюю речь следует рассматривать не как речь минус звук, а как совершенно особую и своеобразную по своему строению и способу функционирования речевую функцию, которая именно благодаря тому, что организована совершенно иначе, чем внешняя речь, находится с этой последней в неразрывном динамическом единстве переходов из одного плана в другой». Итак, надежды на ноуменальную помощь с психологической стороны оправдываются словами Л.С.Выготского: «Наше исследование подводит нас вплотную к порогу другой, ещё более обширной, ещё более глубокой, ещё более грандиозной проблемы, чем проблема мышления – к проблеме сознания» (1999, с.с.9,308-309,336). Исследования русского психолога оказались подспорьем для суждения о наличии в психической материи человека врождённых предпосылок к суицидной способности

__________________________________________________________________

Литература

Алданов М. Самоубийство. Издание Литературного фонда, Нью-Йорк, 1958

Бердяев Н.А. О самоубийстве. Психологический этюд. М., 1992

Вернадский В.И.Химическое строение биосферы и её окружения. Изд. «Наука», М., 1987

Выготский Л.С. Мышление и речь. Издание 5. Изд. «Лабиринт», М., 1999

ДюркгеймъЭ. Самоубийство. Социологический этюд. Перевод А.Ильинского. С-Пб, 1912

Камю А. Миф о Сизифе. Бунтующий человек. Изд. «Попурри», Минск, 2000

Кант И. Основы метафизики нравственности. Изд. «Мысль», М., 1999

Соловьёв В.С. Оправдание добра. Изд. «Республика», М., 1996

Соловьёв В.С. Спор о справедливости. Изд. «ЭКСМО-ПРЕСС», М., 1999

Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. Издание второе дополненное. Изд. «Захаров», М., 2006

Юм Д. О самоубийстве. Перевод С. Роговина. М., 1996