Проза

Начало

Продолжение

Ночью все не шел сон. Разбередило нутро, даже сердце стучало
непривычно. Андрей вышел на балкон, хотел закурить, нервно
причмокнул губами – Саня это дело не одобряла. Он стал смотреть в
чернильные небеса, вид у них из окон был скучным: гремела
вечная стройка, из земли вырастал домовый каркас. Днем словно
муравьи по нему бегали людишки в касках, гукали краны,
опускались бетонные плиты, испуганно взмывали вверх стаи оголтелого
воронья.

Он ощутил, как много места в его памяти принадлежит отцу. Ранние,
выцветшие, как старый диафильм, сценки на кухне. Вдруг крепко
хватает где-то сзади богатырская рука, и поднимает так
высоко, что дух захватывает. Перед носом маячат черные, лежащие
на верхней губе, усы и сквозь них – тихий смешок:« – Ну что,
чумазый! Зачем в мамкино тесто руки совал? Глянь, Тамарка,
прожора растет, уследить бы!»

Там, в Пенкино отец помаленьку учил его футболу. Он, вообще, был
местной знаменитостью. С утра к калитке приходили деревенские
пацаны, возбужденно шушукались, потом кто-нибудь один несмело
кликал: – Эгей! Дядь Вась…

– У-у! – отзывался отец, приглаживал усы, глядел в окно, – Чего, мелюзга?

– Идем, погоняем на счет?

– На сче-о-от! Ишь ты деловой! А на щелбаны слабо?

Пацаны совещались, взволнованно и серьезно. Потом все тот же смелый
решительно махал рукой, мол, идет. Отец выходил, вслед за
ним выглядывал смущенный Андрюшка. Эти крепкие деревенские
пацаны казались ему взрослыми мужичками, хотя старше-то были
всего лет на пять. Им они не интересовались, просто принимали,
как необходимый довесок обществу дяди Васи, терпели его,
даже когда мазал мимо ворот, упускал мяч… Почти всегда это был
стыд, и Андрей готов был разрыдаться от злости, убежать
куда подальше, но отец с другого конца поля орал: «– Не бзди,
научишься! Давай-пробивай!..» И он пробивал – под ругань и
гоготание местных.

Потом отец, запыхавшись, брел вслед за ним через заросли щавеля.
Тяжело клал на плечо горячую руку, спрашивал:

– Ты супец-то мой сегодня до конца доел?

– Не…

– Вот тебе и забили, такая статистика! Что такое статистика тебя в школе учили?

– Не…

– У-у, брат, такая хрень! Лучше и не знать…

Несколько местных бабушек стремились подружить с Андрюшей своих
внучат. Это были очень скучные, заботливые бабушки – наготове
они держали чистые носовые платки и микстуру от кашля. Обеды у
них были недосоленые, а компоты – безвкусные, жидкие, пахли
почему-то рыбой, и Андрей не любил их общество. Вообще за
все время пребывания на даче он дружил только с одним
мальчиком. Он уже не помнил его имени, да и мальчик-то был рохля,
но у него была очень приятная мама – Инна Анатольевна. Отец,
бывало, твердил: «Поправь занавеску, Иннанатольна придет…
Причешись, перед Иннанатольной неудобно… Съешь печенье,
Иннанатольна, старалась…» Такой вот парадокс: имя мальчика Андрей
забыл, а ее имя – переливчатое, даже какое-то нежное,
перекатывающееся на язычке «ин-нана-толь-на» вот помнил! Она тоже
была москвичка, работала учительницей, и все в ней было
типично учительское – строгий взгляд, коротко подстриженные
ноготки, даже туфли с позолоченной пряжкой. Много позже перед
Андреем открылась неприглядная истина дружеских отношений папы
и Иннанатольны. Он вдруг осознал тайный смысл того, что
окружало их отдых: ласковый, незнакомый взгляд отца; его рука,
оправляющая локоны у нее на плече; ночная свежесть
запущенного яблочного сада, где Андрею каждую ночь мерещились робкие,
частые шаги…

Но понимание пришло позже, значительно позже. А тогда – к ним на
выходные приезжала мама, одаривала их несметными сокровищами:
пряниками, сушками, даже сливочными помадками, если повезет.
Андрей шептал отцу: «Когда же мы пойдем в гости к
Иннанатольне?», а тот цыкал и мрачнел лицом, был подчеркнуто
внимателен с мамой, и вообще – идеальным отцом.

Потом, после тяжелого, изматывающего развода родителей, Андрей все
чаще вспоминал дачу в Пенкино, их футбол с пацанами, бабушек…
А больше щавелевый суп. В Москве отец уже не кашеварил, он
пропадал на работе, были частые затяжные командировки в
Питер (мама даже хотела звонить на работу его начальнику, потому
что «это безобразие, на выходные, и в праздник!»). Хорошо,
что не позвонила. А может и позвонила. Теперь не важно.
Только батя вдруг собрал свои вещи – рубашки, два галстука (один
из них, в голубой ромбик мама купила в универсаме на День
Военно-Морского флота), полное собрание сочинений фантастики…
Книги не поместились в чемодан, долго еще стояли возле
двери в прихожей, а все боялись их тронуть, передвинуть в
сторону, будто они были какие-то заговоренные. И Андрей, хоть и
учился уже в 9 классе, долго не мог понять, что это конец, что
какая-то другая, бесцеремонная женщина (звали ее, кажется,
Надя) без зазрения совести забрала и внаглую пользуется
отцовской любовью.

– Мам, а это что – насовсем? Ну, батя-то?

– А я что, знаю! Когда не насовсем, с чемоданами не ходят…

– Да брось ты, не может быть! Скоро вернется…

Не вернулся. Даже книг не забрал. Пытался отсудить у них шифоньер и
два кресла. Мать вначале упиралась – эту мебель доставали
еще ее родители, но Андрей попросил:

– Отдай все. Заработаем. Купим. Пусть подавятся…

Она пожала плечами.

Отец пришел через неделю, выглядел виноватым, хмурил брови, пытался
глупо шутить с сыном. Потом зачем-то взял фикус, старый,
высохший. Сунул под мышку, сказал: « На память». И все его
поведение, и эти жалкие кресла, без которых прихожая вмиг
осиротела, даже фикус, попавшийся под руку – все это вдруг
изменило в Андреевой голове столь блестящий, разухабистый образ
бати. Он просто разрушился, на его месте воцарилась черная
пустота.

Мать хорохорилась. К ней чаще стали заходить разведенки-подружки. На
кухне они месили блинное тесто, рубили на квашение капусту
и все смеялись надрывными девчачьими голосами.

– Нет, ну скажи, – шутейно причитала мать, – Вот зачем я себе
столько лет замужеством кровь портила?! Вот сейчас – что у меня
есть мужик, что его нету – один черт! Даже спокойней: что
заработаю – сама проем! Нет, ну скажи!..

Подружки соглашались, во всем этом, конечно, звенела фальш. Андрей
этого слушать не мог, он запирал дверь, на полную врубал
магнитофон, уходил к друзьям… И чем задорней с кухни звучал ее
голос, тем удивительней становилось ему. Он разглядел в ней
ту силу, о которой не подозревал (считал ее чересчур
изнеженной). Мать работала инженером в местном КБ, вечерами
подвязалась уборщицей на полставки, экономила, что-то высчитывала,
занимала у бесконечных подружек, и приносила ему то джинсы,
то кроссовки, и все моднючее, как в журнале.

Теперь она изменилась. Улетучилась женская прелесть, та самая, с
которой, говорят, баба – ягодка. С годами мать стала тише.
Отсмеявшись свое на кухне с подружками, видимо так и не смогла
избавиться от непреходящей тоски. Тень отца незримо витала в
их доме – по-прежнему мать готовила макароны по-флотски,
гречку с жареным луком – его самое любимое. На праздники
стелила красную, застиранную скатерть, которую он купил с получки,
чуть ли не в первый год их общей жизни. Ставила виниловые
пластинки, что отец не забрал только по рассеянности –
заграничные песни Карела Гота, Магомаева, раннюю Пугачеву,
особенно это – «А ты придешь, когда-а темно-о-о… Когда в окно
ударит вью-юга-а-а…»

(Продолжение следует)