Проза

Hачало

Продолжение

Выйдя из класса, Бобриков огляделся. Коридор опасности не
представлял. В стороне беспечно болтали красавица Полянская и мымра
Россошанская. На лестничной клетке мелюзга кидала о стену
каучуковый мяч, цокая каблучками, куда-то спешили учителя.

Все так же пиная ногами портфель, Бобриков спустился на первый этаж.
На отрезке от лестницы до столовой он успел получить
массивного пенделя, обернулся и, не разбирая, двинул обидчику по
лбу. Возле входной двери он заставил себя собраться – улица
всегда таила опасности. Каждая кочка, каждый высохший кустик
на школьном дворе хранили воспоминания о понесенных обидах.
Но страшней синяков были насмешки и то, что на протяжении
долгих лет учебы никто из одноклассников ни разу не встал на
его сторону. Все словно сговорившись, воспринимали его как
объект для веселья. Даже, когда утром, задержавшись на
молочной кухне, он с опозданием влетал в класс, все начинали
хохотать. И пока он проходил к своему месту – пинали и тыркали его
вслед. Ни за что. Просто так! А когда однажды он взорвался
и бросился на акселерата Васикова, Раиса заставила его весь
урок слушать стоя. Где же в этом справедливость?! И все от
чего, думал Бобриков, оттого, что он невысокий и хлипкий сам
по себе, хотя и упражняется со старыми отцовскими гантелями
каждый вечер. Но видно что-то он делает не так, раз силы не
прибавляется, а Васиков, который вечно жует и двигается
вперевалочку, как старый дед – изо дня в день растет вверх и
вширь. Прямо как на дрожжах!

В этот раз миновать школьный двор удалось без приключений. Бобриков
расслабил кулак, сжимающий в кармане плевалку, присвистнул и
припустился по улице, размахивая истерзанным портфелем.
Настроение поднялось, даже перспектива провести вечер в
обществе ненавистной училки, утратила мрачные краски. «Посижу,
послушаю, – промелькнуло у него в голове, – Поплюю в потолок!
Хуже все равно не будет…»

Дома за кухонным столом, раздувая щеки и прихлебывая, ел Геша,
местный сантехник. Бобриков хмуро посмотрел на него с порога и
ничего не сказал. Рядом на табуреточке мать кормила
девятимесячную Наташу. Она встрепенулась, увидев сына, девочка
причмокнула губами, ища выпавшую материнскую грудь. Громко,
по-козлиному, захихикал Геша.

– Гляди, соску потеряла! Опять начнется крик!..

– Еле успокоила, – тихо пожаловалась мать, – Уж и подгузник
проверила и на руки взяла, и песенку спела… Все недовольна чего-то.

Геша откинулся на стуле. Тарелка его опустела, он смачно облизал
ложку и стукнул ею по столу.

– Чего? – удивилась мать, – Добавки?

– А ты чего думала? На твои красивые глаза буду смотреть?

Мать покорно взяла тарелку. Наташа была его дочерью, и даже своим
маленьким курносым лицом уже заметно походила на него. Но
глазки у нее были, как у всех Бобриковых – ярко синие, будто
апрельское небо. Это передавалось от матери. От покойного же
отца Витьке и шестилетнему Сашке достались пшеничные волосы,
поразительное упорство характера и тщедушное телосложение.
Впрочем, матери видно нравились миниатюрные мужчины: Геша тоже
был невелик. У него была некрасивая впалая грудь, походка
артиллериста, и румяное лицо с колючими, вредными глазами.
Мать же, по мнению сына, заслуживала мужчину куда более
видного. Но главной причиной ненависти Витьки служило то, что Геша
заботой его матери вовсе не дорожил. Интерес к дочери он
проявлял, чтобы бесплатно кормиться, а помощи от него не было
никакой, кроме грошовых погремушек да бесплатного ремонта
вечно протекающих труб. Так и ходил он к матери, ничего не
обещая, раздувая щеки и треская до отвала за кухонным столом, а
у той, видно, совести не хватало его прогнать, или смелости
– попроситься замуж.

В комнате на ковре по железной дороге с шумом и гуканьем Сашка возил поезда.

– Привет, архаровец! – окликнул его Витька, – Пообедал уже?

– Нет, – провозя состав через пластмассовый мост, откликнулся тот, –
Генка пришел и сидит уже целый час.

Он кашлянул. Из-за простуды Сашка уже неделю торчал дома. Обычно он
ходил в детский сад. Это было удобно – мать отводила его с
утра; во второй половине дня она отправлялась мыть полы в
супермаркет, а Витька вывозил Наташу на прогулку и по пути
забирал брата. Все остальное время мать занималась шитьем.
Портнихой она была средней руки, но выполняла заказы старательно
и главное быстро. Это занятие и составляло ее основной
заработок. За четыре года, прошедшие со смерти отца у нее
сложился обширный круг местных модниц. Она пошивала им нарядные
брючки с высокими поясами и блузочки из летучих материй, а
дамам постарше делала платья сложного кроя – чтобы грудь
казалась объемнее, а талия уже.

– Что же он делает все это время? – пробурчал Витька.

– А ничего. Маму попросил что-то зашить ему на рукаве, потом
поругались немножко.

– Как? Из-за чего?

– Не знаю, – увлеченный своей игрой, ответил брат. Но Витька
догадывался, это было еще одной причиной ненависти к Геше. Тот не
гнушался другими женщинами. Самому Витьке до этого было все
равно. Он даже надеялся втайне, чтобы кто-нибудь рано или
поздно отвадил сантехника от их дома, но мать почему-то
цеплялась за этого человека. И хоть Витьке понять ее было сложно,
слез ее он видеть не хотел. И помалкивал, хотя сказать было
что: Геша захаживал в канцтовары напротив их дома. Там за
кассой сидела неповоротливая, скучающая девица. Ногти у нее
сверкали ярче акварельных красок, выложенных на витрине, а
волосы торчали в разные стороны. Витька видел, как Геша
увивается возле нее, а потом, как он качает ее на качелях в парке, а
потом – и на выходе из чебуречной, она говорила что-то ему,
долго и громко смеясь. Этот напористый, громкий смех Витьке
больше всего не понравился. Он порывался рассказать все
матери, но не решился. Да она, видно сама о многом
догадывалась.

Он прошел на кухню, деловито уселся за стол.

– Чего, мам, обедом накормишь или Геша все сожрал?

Тот встрепенулся.

– Кто не работает, тот не ест! Пятерку принеси – будет тебе обед.

– Ты-то много принес?

– Поговори еще, сопля зеленая. Щас махну – улетишь, как Гагарин!

– Иди к себе домой, там и махай…

Геша цапнул его двумя пальцами за ухо, склонился поближе. От него
повеяло плесенью.

– Эй, прекращайте! – засуетилась мать, – А ну, хватит! Гена! Витя!

Ухо было освобождено. Геша встал, опрокинув стул.

– Пойду я, пора и за дело.

– А чаю? – удивленно спросила мать.

– У диспетчеров попью.

Когда дверь за ним хлопнула, Санька радостный прибежал из комнаты.

– Ура! Давайте есть, наконец!

– Зачем ты на него? – раздраженно спросила мать, подставляя Витьке тарелку.

– Опять борщ! От него уже тошнит, сколько можно, мам?!

– А ты иди, поработай, капустки на щи купи, а потом привередничай! А
то с Геной поругался, а он, хоть редко, а денежку приносит.

– Ага, что принесет, то и проест.

– Не твоего ума дело! Мал еще здесь распоряжаться!

Санька тревожно притих, Наташа на руках у матери пронзительно
закричала. Витька, который несколько минут назад еще планировал
честно рассказать о вечернем занятии с Раисой, понял, что
делать этого не стоит. Он с отвращением посмотрел в тарелку.
Свеклу поставляла двоюродная тетка Даша. Весь деревенский
участок у нее был засажен свеклой. Витька даже запомнил название
сорта – грибовская плоская. Удобрялась она отборным куриным
пометом и выращивалась с особенным трепетом, так как неплохо
уходила по осени на продуктовом рынке. То, что оставалось
на грядках, тетя Даша пристраивала матери. Свекла хранилась в
холщовых мешках за диваном и использовалась везде. Витька
даже удивлялся, как мать еще не додумалась варить из нее
компот!

– Чего морщишься? – хмуро спросила мать.

– Можно я без первого. Не могу больше! Пойду и вылью в унитаз.

– Нет у меня второго, – ответила она, – Утром Клара Вениаминовна
приходила. Заказала к юбилею костюм. Провозилась я с ней, опять
она похудела. Пришлось заново обмерять. Так что хочешь, не
хочешь – а доедай. Хлеб маслицем намажь, вкуснее будет…

Витька обреченно склонился к тарелке, и в этот момент в дверь
позвонили. Мать прижала хныкающую Наташу к груди, кивнула Витьке:

– Наверно за заказом, открой…

Он узнал ее сразу и вздрогнул. Это была та, Генкина зазноба из
канцтоваров. При ближайшем рассмотрении Витьке еще больше не
понравилось ее лицо – этот маленький рот, будто созданный для
того, чтобы цедить гадости, недовольная складка между бровей и
особенно взгляд, хитроватый и злобный. Бобрикову
почудилось, будто кто-то хорошо знакомый посмотрел сейчас на него
лицом этой женщины. Ничего радостного ее приход не предвещал.

– Мать дома? – спросила она. Смело шагнула в прихожую, в нос ударил
резкий цветочный аромат.

– Мам, это к тебе! – позвал Витька, продолжая наблюдать, как гостья
расстегивает пуговки безвкусного леопардового пальто,
стаскивает с ног сапожки, отделанные стразами. Шарфик она положила
под зеркало, оправила волосы.

– Хотите что-то пошить? – спросила мать, покачивая на руках Наташу.

– Не совсем. Мне бы с вами наедине поговорить, – холодно ответила та
и захлопнула дверь в комнату перед самым Витькиным носом.
Он в волнении прошел на кухню.

– Ой, что теперь буде-е-ет!

– Что, учительница пришла? – спросил брат.

– Хуже, Сашка, намного хуже.

Витька поболтал ложкой в своей тарелке и с неприязнью ее отложил. На
цыпочках прошел к двери комнаты и прислушался. Гостья
говорила настойчиво и торопливо:

– Ну зачем он тебе? Думаешь, детей твоих будет воспитывать – как бы
не так. Не нужны они ему, понимаешь? Ни чужие пацаны, ни
своя – маленькая. И уйти не уйдет – натура такая. У тебя на
кухне пригрелся, еда ему тут, забота и ласка, поди кисло!
Поэтому по-хорошему прошу – подвинься. Знаю я твои бабьи
хитрости: готовка, чистые рубашечки, завтраки с собой. Любить он
тебя за это не будет, так, побегает, как собака бездомная. А
выберет все равно меня, потому что я свободная, молодая, и
вагона детей за мной нет!

– Что же получается, – тихо ответила мать, – Он тебя прислал со мной
поговорить? Сам напился, наелся, а для разговора времени не
нашлось? Или ты за него решила?

– Решила! – в голосе неповоротливой зазвенели высокие нервные нотки,
– Потому что мне хороший мужик больше нужен. Тебе-то зачем?
Нищету плодить?

– Да какой он хороший мужик? – беззлобно засмеялась мать, – Так,
перекати-поле… Руки кривые – денег не заработает и гвоздя в
доме не забьет! А про детей я тебе так скажу – родила, значит
прокормлю. Я на мужа-то своего не надеялась, хотя он руками
работать был мастер, а уж от Генки и подавно ничего не жду.

– Значит договорились? – обрадовалась гостья, – Оставишь его?

– Вот пусть он придет, заберет рубашечки, что я два года для него
стирала, посмотрит мне в глаза, скажет – прости, полюбил
другую. Тогда оставлю. А тебе помогать не буду – нужен мужик,
завоюй! Ишь, пришла, себе дорожку расчистить!

– Да ты на себя посмотри! – взвилась гостья, – Нужна ты ему без
чистых рубашек! Я к тебе, как к человеку пришла, честно все
рассказала, а ты упрямишься! Ну, гляди, Генку я все равно
отобью. А на тебя – к бабке пойду и порчу наведу, всю жизнь на
лекарства работать будешь! Никаким шитьем не расплатишься!

Витька отскочил от двери, пулей промчался на кухню, схватил тарелку
с остатками борща. В комнате все еще шумели, мать отвечала с
достоинством, но голос ее предательски дрожал. Витька
проскочил в прихожую, вылил содержимое тарелки в высокий сапожок
гостьи, отделанный стразами, и вернулся к столу.

– Ух ты! – восхитился Сашка, – Я бы так тоже хотел! Жаль, все съел…

– Ничего, – злорадно ответил Витька, – Завтра Геша придет, ты и сделай.

– А мать не наругает?

– А ты не признавайся, архаровец!

Гостья вылетела из комнаты, рывками нацепила леопардовое пальто.
Витька сладостно замер, когда нога ее с хлюпом вошла в сапог.
Девица издала плачущий звук, что-то типа: «Ой-ой-ой!» А
Витька с Сашкой, как по команде, шумно загоготали.

– Что сапожки промокают? – ехидно крикнул Витька, – Осенью это бывает!

Дверь с грохотом захлопнулась.

В комнате мать утирала глаза обрезком красного бархата, принесенного
Кларой Вениаминовной.

– А я ему еще галстук купила к Новому году… – всхлипывая,
пробормотала она, – Неблагодарный… Нашел себе запасной аэродром, а я
ему стирай… А я ему готовь… Про дочку бы вспомнил…

– Мам, не плач, – угрюмо попросил Витька.

– Не плач, – эхом отозвался Сашка. Только Наташа на удивление мирно
спала в кроватке, засунув палец себе в рот.

– Ты борщ-то доел? – мать, спохватившись, посмотрела на Витьку.

– Доел, – ответил он, улыбаясь.

Выскочив из квартиры соперницы, Машка, ругаясь, стянула с ноги сапог
и выплеснула остатки влаги на лестницу.

– Ну попадись мне, змееныш! Крысиное отродье!..

Первой мыслью было тут же пойти к Геше и потребовать от него
решения. Машка только боялась, он разозлится, узнав о ее хлопотах.
Набежала вдруг, накрыла с головой горючая жалость к самой
себе – такой хорошей, такой милой, и одинокой. Еще она
боялась, что случится с ней то же, что с давней подружкой
Светланой: промурыжит ее непутевый, нерешительный мужик до
сороковника, а потом женится на молоденькой, невинной овечке, нарожает
с ней кучу детей, и будет наслаждаться своим счастьем. А
она – останется ни с чем, будет попивать на выходные и в
праздники, плакать над сериалами и жалеть об упущенных
возможностях.

Мать же только посмеивалась над Машкиными страданиями, а еще подло
припоминала, раньше де сватался к дочке директор промтоваров,
бухгалтер автосервиса, а теперь и сантехника приходится
зубами у других вырывать.

И было обидно – румяный, смешливый Геша уже успел ей понравиться.
Даже нерешительность его, которая теперь сыграла с Машкой злую
шутку, в начале ее зацепила. Не то, что другие – норовят с
места в карьер. Геша окучивал Машку долго, сносил ее
напускное равнодушие и насмешки ее подружек. Каждый день он ходил в
магазин, топтался возле кассы, пытаясь завязать разговор.
Поджидал после работы. Они брели в серых сумерках, вдыхая
вонь и пыль родных дворов. За спиной у них перешептывались
бабки, сидящие на лавочках у подъездов… Перед самым Машкиным
домом Геша вдруг совершал красивый жест – доставал шоколадку
или банку алкогольного коктейля. Машка садилась на качели, они
продолжали беседу… И потихоньку стало ясно – что-то робкое,
долгожданное заполняет собой огрубевшее бабье сердце,
разыгралось воображение, глупые навязчивые мысли полезли в
голову. А однажды, гуляя по павильонам торгового центра, Машка
даже примерила на себя пышную свадебную фату.

В тот же вечер она узнала о двойной жизни любимого. Рассказали
подружки. Обидней всего было наличие у соперницы Генкиного
ребенка. Свое слабое место Машка понимала всегда! Она направилась
к бабке в подмосковное Фроловское, и та разглядела на ней
родовое проклятье и венец безбрачия, которые благополучно
развеяла за три тысячи пятьсот рублей.

После этого Геша и правда стал более настойчив. Машка даже провела
пару дней в его тесной квартирке. За это короткое время ее
хозяйская несостоятельность стала очевидна для избалованного
сантехника. Единственное, что Машка умела делать по дому –
самозабвенно ругаться с телевизором. Она сидела в выцветшем
кресле со стаканом кефиру и набрасывалась на героев, и
особенно героинь, сериалов, ток-шоу, ведущих новостей. Даже актеров
из рекламы! А потом, вытянув ножки и красиво изогнув
мясистый бочок, манила Гешу наманикюренным пальчиком… Он
провалился в трясину ее страстного стремления быть вместе, кажется,
даже что-то пообещал. Все утешая себя, что исполнит
когда-нибудь… Может через годик… Или два… Если не подвернется что-то
более приличное, чем Машка, да и та, другая… А, впрочем,
пока и так хорошо!

Машка брела по улице, на ходу потягивая тонкую сигарету. Ее сердце,
раненое несправедливой обидой и особенно этой выходкой с
сапогом, требовало душевного разговора. Она достала из кармана
мобильник, хлюпая носом, сказала в трубку:

– Светлан, ты дома? Я к тебе приду, прямо сейчас, можно? Надо
поговорить! – голос ее сник, она смахнула слезу, – Случилось,
Светик, давно случилось… Ну, ты не волнуйся! Через минуту – я у
тебя.

Машка остановилась у палатки, решительно втиснулась в окошко, скомандовала:

– Советское полусладкое и Балтику, третий номер!

(Продолжение следует)