Проза

Hачало

Продолжение

И ведь могло же, могло сложиться по-другому, если бы двадцатилетняя
Машка хоть капельку подумала о будущем. Впрочем, Раиса, уже
давно запретила себе мечтать о том, нерожденном ребенке. Она
почему-то свято была уверена, что именно мальчике. Как
хорошо было бы теперь вести с ним беседы о высоком, вслух читать
того же Пушкина, вместе брести от школы, обсуждая планы на
выходной, смеяться, шутить, или просто молчать в усталости и
радостном одурении. Но какова, бесстыжая!.. Хоть бы совета
спросила, овца!

Они кричали тогда друг на друга в тесной, неубранной кухне, а под
окном, нагнетая злость, пищала машинная сигнализация:

– Как ты могла?! Как ты посмела, мерзавка! Это ж дитё твое!..

– Затем, мама, что я сама решу, когда и от кого мне рожать. Тебе-то
никто не советовал.

– Да если б я раздумывала, нужно мне от алкаша потомство заводить
или нет, тебя бы, дуры, на свете-то не было!

– И что? Решила? Родила? Вот и оставь меня в покое… Мама, сколько у
тебя учеников! Командовать не надоело?..

Потом у Машки, как водится, то мужика стоящего не подвернулось, то
болячки пошли – одна хуже другой, и, как назло, все по
женской части. А потом и завалящие мужики стали роскошью, потому
как с бездетной, да вечно больной радости мало.

Впрочем Машка и сама была далеко не Василиса Прекрасная. Она сидела
за кассой в местных канцтоварах, была неповоротливой,
задастой. Ногти она красила ярче акварельных красок, выложенных на
витрине, а волосы начесывала так, что они торчали в разные
стороны. В ухажерах у ней ходил местный сантехник Геша.
Машка была этим страшно довольна, и даже строила планы на
будущее. Раиса же об этом не хотела и слушать, тем более, что по
слухам, Геша давно состоял в бестолковой связи с одной
многодетной мамашей.

С Тамаркиной дочерью, к удовлетворению Раисы, тоже не все было
гладко. В один год с Машкиным абортом, Алле оперировали
внематочную. Доктора, по рассказам подруги дружно и в один голос
твердили, что детей у Тамаркиной дочери не предвидится. Вот
тогда-то, тринадцать с небольшим лет назад, Раиса, то ли от
досады, то ли просто по своей бабьей глупости, совершила ошибку,
о которой теперь страшно жалела. В своем письме,
поглощенная в мечты о несбыточном внуке, она написала Тамаре, что
беременность Машки благополучно завершилась рождением мальчика.
Назвала она его Павликом, в честь покойного отца. Чтобы не
быть голословной, Раиса отправила подруге в письме фото
трехнедельной Машки, извлеченное из домашнего альбома. Про отца
новоявленного внука Раиса написала пару уничтожающих строк,
дескать, не сложилось, да и не жалеем особо. А потом,
незаметно для себя так отчаянно увлеклась своей фантазией, что уже
испытывала потребность набросать подруге хоть несколько
строк о том, как хорошо Павлик кушает, какие делает успехи и как
счастливы они вместе. Машку в своих письмах Раиса почти не
упоминала, поделом ей, бесстыднице! А вот превосходством над
Тамаркой, которой с самого начала в жизни больше досталось
любви, красоты и элементарного везения – Раиса наслаждалась
вполне.

С годами, правда, игра эта ей поднадоела, и в каком-нибудь письме
она могла допустить ляп – написать, к примеру, про свое
безысходное одиночество. На это подруга всегда отвечала ей глупыми
утешениями о «взрослом и замечательном внуке». Но теперь
надежды испарились окончательно, а каждое упоминание о
«Павлике» болезненным эхо отдавалось в сердце.

«Так что, Раёк, скоро мы с тобой увидимся! Господи, как подумаю,
сколько же лет я не видела старой доброй Москвы. Все сидела
здесь и сидела… А пока Аллочку будут обследовать столичные
кардиологи, неделю или две, мы обязательно должны всех повидать.
Поезд из Тюмени прибудет в полдень пятнадцатого числа. Вещи
забросим и прямиком к тебе. Как же мне не терпится обнять
тебя, твою Машу, Павлика! Особенно сейчас, когда мне самой
улыбается такая радость – стать бабушкой»…

Поезд прибудет в полдень, пятнадцатого числа. А сегодня какое? Раиса
вздрогнула: и сегодня пятнадцатое. Ученики смотрели на нее
в ожидании, но одна вертлявая, будто майский жук, мысль все
не давала, не давала ей сосредоточиться на продолжении
урока.

Что же теперь будет?

Наконец ее взгляд привлекло необычное оживление на последних рядах.
Ученики передавали друг другу мятую бумажку, прочитывали ее
и сгибались пополам со смеху. По опыту она знала – это
очередная диверсия, а с диверсантами она боролась карательными
методами.

С проворством, она подскочила к Полянской как раз в тот момент,
когда красавица пыталась перекинуть записку на соседний ряд.

– А это у нас что? – сухо спросила Раиса.

– Это не я. Мне передали…– буркнула ученица, глянула на Раису и
прыснула со смеху.

– Что ж, полюбопытствуем… О, стихи. Как интересно… Называется «К
Раисе»? Интересно, кто решил, или, скорее, рискнул меня
воспеть?

Еще по почерку она поняла – обычная гадость. Но если раньше
подростковой фантазии хватало на безобразные, убогие рисуночки или
стишки без рифмы, то в этот раз ей в руки попало нечто,
заслуживающее особого внимания. Она, превозмогая стыд, начала
чтение вслух:

– «Занудно строг ее наряд,
Она царит среди портретов,
Среди прозаиков, поэтов,
Что на стене повисли в ряд.

Раиса помедлила, заставила себя усмехнуться и продолжала читать,
будто вбивая несуществующий гвоздь в несуществующую стену:

Ее страшатся все вокруг,
Пред ней колени преклоняют
Географ, трудовик, физрук –
Все ей судьбу свою вверяют,
Хоть  мы оценкой дорожим,
Товарищ, знай: пока мы живы
Ее призвание душить
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь – конец придет
Шпаргалкам, двойкам, униженьям,
Литературным сочиненьям,
И новой жизни час пробьет:
Вдруг школа вспрянет ото сна,
И в аттестат об окончанье
Напишут наши имена!

Ученики напряженно молчали. Раиса почувствовала, как кровь прилила к
лицу; она надула щеки и издала ртом неясный пфыкающий звук,
отчего напомнила сама себе воздушный шарик, который
перекачали воздухом.

– Очень интересно, – проговорила она, – И очень отрадно, что среди
вас таки завелся настоящий поэт. Да будет вам известно, что
Пушкин в лицейские годы тоже не брезговал эпиграммами, правда
русским языком он владел куда лучше. Про грамотность я
вообще молчу! «В ряд» пишется раздельно, «вокруг» – с «гэ» на
конце, прилагательное «преклоняют» – через «е», а в слове
«товарищ» мягкий знак не ставится. Итак, анализ орфографии
показывает, что нашего поэта следует искать среди тех, кто не
написал последний диктант. Таковых если не ошибаюсь, пятеро:
Васиков, Луневой, Бортков, Решетилов и Бобриков.

Она сделала паузу, вздохнула и оглядела класс с выражением змеиного
спокойствия.

– Добровольные признания будут? Если нет – всем пятерым ставлю два.

Класс зароптал. Будто листва на осеннем ветру зашелестела галерка.
Раздался звучный тычок, и в проход между рядов вывалился
Бобриков.

– Признавайся, Бобер! Из-за тебя же все погорим! – прогремело сзади.

Бобриков злобно дернулся в сторону обидчика, но получил еще один
тычок, пунцово покраснел и принялся потирать ушибленное место.

– Вот как, – покачала головой Раиса, – Не знала, что ты пишешь стихи.

Бобриков отвел глаза в сторону и упрямо выпятил подбородок,
показывая, что не признает свою вину. Другого Раиса не ожидала! Это
был вольнодумец, причем вольнодумец самого наглого образа.
Ростом он был мал, телом хил, на физкультуре вечно плелся в
хвосте. В жестокой подростковой среде таких заморышей обычно
делают мальчиками для битья. Они носят чужие портфели,
ползают на четвереньках по принуждению старшеклассников и при
любом резком движении со стороны, прикрываются рукой. Бобрикову
и правда доставалось часто, задирали и били его в основном
для забавы. Однако он упорно сопротивлялся, царапался,
пинался ногами, а однажды во время драки прокусил старшекласснику
Тумакову ладонь. Это ЧП разбирали всем учительским
составом. Тумаков, конечно, все спровоцировал сам, его родителям
было сделано внушение, и Бобрикова с тех пор он обходил
стороной. В каждодневной борьбе за собственную честь, Бобриков
совершенствовал оборону всеми подручными средствами. В кармане
его куртки всегда лежала плевалка, орудием к которой служила
жеваная бумага. На дне портфеля он таскал ручку от старой
отцовской гантели. Эта штуковина уже несколько раз спасала его
от неминуемых побоев. Бобриков доставал ее, когда следом
увязывались старшеклассники, жестом, заимствованным из кино,
поворачивался лицом к врагу, растопыривал руки и орал во всю
глотку: «Только подойди, ты труп! Мне терять нечего,
захреначу прямо в рыло! Будешь по частям лицо собирать!» Пацаны
поначалу ржали, обступали его кольцом, кто-то просил: «Бобер,
крикни еще, я тебя на мобилу сфоткаю!» Пришлось даже махнуть
пару раз… Об этом ЧП в школе не знал никто. Выпускникам
стыдно было признаться, что мелкий из седьмого «Б» подкрасил
кое-кому физиономии. Учеником же он был крайне бестолковым.
Слова писал с ошибками, отрывки из его диктантов Раиса вечно
высмеивала перед классом. А по литературе он всегда имел
собственное мнение, отличное от мнения Министерства Образования,
спорил на уроках, выводил свои теории в сочинениях, и как
Раиса не старалась ему противостоять, проявлял удивительное
упрямство.

– Пройдемся по тексту, – продолжила она, – Ох, Бобриков, Бобриков!..
Неблагодарный ты человек… Ведь я влеплю тебе сейчас два,
будет мать ко мне ходить, плакаться, умолять, чтобы я тебя
пожалела… А как тебя пожалеть, когда ты так ко мне относишься?
Вот… «Занудно строг ее наряд», ты на себя-то в зеркало когда
последний раз смотрел? Может, ты предлагаешь мне взять
пример с тебя? Весело, ничего не скажешь – рубаха выпущена,
шнурок развязан, на лбу синяк. «Ее страшатся все вокруг»…
Страшатся, Бобриков, только те, кому нечего мне сказать. Наша
школа, слава Богу, выпустила не одно поколение грамотных,
образованных людей, которые еще помнят мои уроки, мою дисциплину,
требовательность… А теперь вот приходят и говорят «спасибо».

Она вспомнила несвежее лицо лоботряса Земницкого, который однажды
действительно пришел к ней в школу, долго распинался в
благодарностях, потом занял полтинник до получки и больше не
появился.

– Народная мудрость, Бобриков, гласит: добро должно быть с кулаками.
А к таким, как ты, еще и с пинками и подзатыльниками!

Класс одобрительно загудел. С задней парты кто-то шлепнул Бобрикова
тетрадкой по макушке.

– Расскажи-ка мне, Бобриков, про «прекрасные порывы» твоей души,
хоть про один, который я могла бы, как ты выразился – задушить!
Это же надо, как загнул! Почище Пушкина, почище Блока!
Может быть, ты считаешь, что эти «порывы» выражают вот такие
стишочки?! Так знай: душила, душу и душить буду, пока, по
крайней мере, ты не научишься без ошибок писать! Иначе про
«аттестат об образованье» можешь забыть на долгие-долгие годы.
Ясно?

Бобриков молчал. Взгляд Раисы скользнул по письму, лежащему перед
ней на столе, и волна панического страха захлестнула ее разум.
Господи, ведь сегодня, пятнадцатого числа, бесстыдный обман
будет раскрыт ровно в тот час, когда подруга Тамара
переступит порог ее квартиры! «Почему раскрыт? Тебе не впервой,
придумаешь что-нибудь» – заупрямился бестолковый внутренний
голос. «Но где, где я найду сейчас себе четырнадцатилетнего
внука?!»

Взгляд ее, блуждавший по лицам учеников, вдруг уперся в печальную
физиономию морально уничтоженного Бобрикова. В эту минуту
раздался звонок.

– Все свободны, кроме поэта, – проговорила Раиса.

Ученики шумно ринулись в коридор, по дороге кое-кто успел пнуть
Бобрикова, получить сдачи и пообещать ему «веселье после
уроков». Тот равнодушно потрогал ушибленный лоб, прошел со своей
галерки к ее столу, пиная портфель, словно футбольный мяч.
Когда истерзанный портфель оказался у стола Раисы, он глубоко
вздохнул и принялся чеканить заученную фразу:

– Раиса Пална, извините, что я нарушил дисциплину вашего урока. Я
сделал это не нарочно, и теперь очень сожалею. Обещаю, что
впредь это не повторится…

Между тем, на сожаление в его голосе не было даже намека. Раиса
подумала: «Сколько можно из раза в раз повторять одно и то же?!
Нет, это должно когда-нибудь прекратиться: либо я сойду с
ума, либо он раз и навсегда покинет школу». Прощения Бобриков
просил, в основном, за драки. Его начинали дергать с
галерки, он взрывался и в-открытую обрушивался на обидчика. Раиса
непременно вызывала в школу его мать, маленькую и по виду,
очень несчастную женщину. В одиночку та растила троих детей: у
Бобрикова был шестилетний брат и сестра, которой еще не
исполнилось и года. Заходила в кабинет эта женщина уже в
слезах. Речь ее была путана и сводилась к одному – сына непременно
нужно пожалеть, иначе уйдет из школы, попадет в дурную
компанию, сядет в тюрьму, сопьется и погибнет.

– Да ведь он не хочет учиться, ничего не желает слушать, –
благосклонно ворчала Раиса, – Хотите прочитаю, что он пишет в
последнем сочинении? «Я питаю к Сильвио глубокое уважение, и
считаю, что граф поплатился сполна. Человек всегда должен отвечать
за свои поступки, даже спустя много лет. В этом и
заключается смысл личного достоинства. Сильвио запомнил дуэль с
графом, как одно из сильнейших унижений, и не удивительно, что в
мыслях он страстно желает отомстить. Однако граф остается
жить. В этом мы видим благородное милосердие Сильвио, и
испытываем жалость к графу, который, только обретя любовь,
обретает понимание ценности человеческой жизни»… Вы это слышали?
Уважение к Сильвио! Благородное милосердие Сильвио, который
подло самоутверждается засчет уязвимости графа! С такой
философией, ваш сын, пожалуй, станет криминальным авторитетом!

Мать его кивала, и было ясно, что она не понимает, кто этот
бессовестный Сильвио, и кто, собственно, несчастный граф.

– И как, по-вашему, я должна оценить это сочинение? Хорошо! Я
поставлю, поставлю три, но прошу вас, проведите с ним беседу.
Пусть внимательно записывает на уроках и перестанет нести
отсебятину…

Но Бобриков продолжал иметь на все особенное мнение. Мысль о том,
что в этом нескладном, комарином тельце сидит упорная,
несгибаемая душа, часто портила Раисе настроение, но теперь
раздумья ее были заняты совершенно другим. Предстоящий визит Тамары
неожиданно обрел оптимистичные очертания.

– Сядь, Витя, – сказала она.

Бобриков беспокойно заморгал, услышав из уст Раисы собственное имя.

– Я не сержусь на тебя, – задумчиво продолжала она, – Ведь, в конце
концов, ты подражал Пушкину, а значит, стремился к
прекрасному. Конечно, не каждому дано стать великим поэтом, не
каждому дано знать литературу на отлично, но каждый ученик, Витя,
должен закончить школу. И от этого нам никуда не деться.
Сочинения у тебя, что греха таить, плохие! Там проблемы сразу
по нескольким пунктам: не умеешь анализировать, работать с
цитатами, куча стилистических ошибок. И возникает вопрос: что
же делать? А я отвечу – заниматься с учителем!

Бобриков заморгал еще сильнее, и возразил:

– За занятия деньги надо платить, чего мне банк идти грабить?

– Не надо, – вкрадчиво ответила Раиса, – Я проведу с тобой занятие
совершенно бесплатно. Сегодня, после пяти. Пообедай и приходи
ко мне домой, запомни адрес…

– Вечером не могу, Раиса Пална. Мать работать пойдет, мне с братом и
сестрой сидеть надо…

– Ты, Витя, видно меня не понял! Я тебе предлагаю двойку исправить,
сделать полезное дело. Чтобы мама твоя не расстраивалась,
лишний раз ко мне не ходила. А ты мне говоришь – не могу. Так
получается?

Бобриков вытер нос указательным пальцем, закатил глаза к потолку, о
чем-то раздумывая.

– Хорошо, чего-нибудь придумаю, – сказал неохотно.

– Только прошу тебя, не опаздывай, – деловито заметила Раиса.

Он направился к выходу, медленно пиная ногами портфель. Раиса
облегченно вздохнула, глядя в его сутулую спину. Ребенок на вечер
был обеспечен, дело стало за малым, создать у Тамары
иллюзию, что он – ее внук. Это раз.

Создать у Бобрикова иллюзию, что у них – литературное занятие. Это два.

В животе раздался протяжный, вымученный стон. «Спуститься в столовку
и съесть бутерброд» – сказала себе она. Это три.

(Продолжение следует)