Проза

Рассказ

В сердце немного света –

Лампочка в тридцать ватт,

Перегорит и эта,

За новой спускаться в ад…

Б. Г.

Дверь услужливо хлопнула. Раиса Павловна чинно прошла к учительскому
столу, торжественно остановилась перед седьмым «Б», наслаждаясь
тишиной, воцарившейся в классе. Изредка шелестел учебник, шуршала
чья-либо сумка, но лица учеников, все до единого, выражали тревожное
внимание и затаенный страх. Удовлетворенная этим литературша по-змеиному
процедила: «Садитесь».

Дети беззвучно опустились на стулья, экзекуция началась.

– Итак, на прошлом уроке мы разбирали… Что мы разбирали, Сиваков?

– П… Пу… Пушкина…

– Верно, – скупо улыбнулась она, сделав шаг в проход между парт.
Ряды настороженно замерли.

– А поконкретнее… Полянская?

– Стихи… – после непродолжительной паузы выдавила красавица Полянская
и размашисто откинула назад свою толстую косу. Коса упала на разворот
тетради акселерата Васикова, сидящего позади. Двумя пальчиками,
брезгливо он откинул косу назад, громко шикнув: – Убери свои волосы!

Полянская в долгу не осталась, и, не поворачивая головы, процедила:
«Обезьяна».

– Коза белобрысая! – ответил Васиков.

– Дегенерат… – прошипела Полянская.

– Дети, дети, – вкрадчиво вмешалась Раиса Павловна, – Вы на каком
уроке присутствуете?

– Литературы, – обиженно буркнул Васиков.

– Вы присутствуете на уроке русской литературы, где мы должны
развивать правильную, если хотите, культурную речь, говорить о
возвышенном и прекрасном. Некрасивые слова, выражения, обидные
для своих товарищей, вы должны оставлять где, Васиков?

– За дверью, – еще обиженней пробурчал он.

– Правильно. И не нужно носить этот мусор ко мне в класс, где
со стен на нас смотрят Лермонтов, Некрасов, Грибоедов. Мы должны
быть достойными преемниками их наследия. Итак, на чем мы остановились?
Лирика Пушкина... К этому уроку я просила выучить любое стихотворение
Александра Сергеевича, и сегодня хочу вас послушать. Ира, ты готова?

В классе было двадцать три ученика, но только двоих Раиса называла
по именам – Иру Россошанскую – отличницу, и Вадика Такмазяна –
сына известного районного предпринимателя, регулярно спонсирующего
школьный комитет. Россошанская была зубрилой и синим чулком, и
пятерки стремилась получать по твердой жизненной установке – небось
пригодится; в классе ее не любили, но трогать боялись – чтобы
не навлекать на себя гнев Раисы.

Такмазян был знойный красавчик. В шикарной родительской квартире
он устраивал по праздникам модные вечеринки – с подростковым кино
и коктейлями (последнего Раиса, кажется, не знала). На вечеринки
приглашался почти весь класс, кроме Россошанской и заморыша Бобрикова,
а все подробности вечера потом долго муссировались вполголоса
на уроках и даже в записках, которые Раиса время от времени перехватывала.

Отличница, легко соскочив с места, выпорхнула к доске, набрала
в легкие воздуха и голосом массовички-затейницы принялась чеканить:

– Приветствую тебя, пустынный уголок… Приют спокойствия, трудов
и вдохновенья…

Раиса начала было слушать, но в голове назойливо закружились фразы
из полученного утром письма от давней подруги. Она вынула из кармана
конверт, развернула исписанный аккуратным почерком листик и незаметно
углубилась в чтение…

«Здравствуй, Раёк!

Что-то давненько от тебя не поступало весточки. А может
на почте перебои? Вот у Аллочки на работе есть свой почтовый ящик,
по Интернету. Так я говорю, может дать тебе адресок? Никаких почтальонов
не надо, вжик – и дошло письмо. Там и карточки можно переслать.
Я хотела бы посмотреть на всю вашу семью. А то общаться – общаемся,
а не видели друг друга уже сто лет»…

– Везде передо мной подвижные картины… Здесь вижу двух озер лазурные
равнины…Где парус рыбаря белеет иногда… – без запинки, монотонно
вторила Россошанская.

«Посылаю тебе, Раёк, несколько наших карточек. Мы с Сережей
в августе ездили в санаторий. Ему на работе выделили путевку,
очень хорошую. Место было замечательное, леса, тишь-благодать.
Мы даже за грибами выбрались пару раз. Насушили подберезовиков
и всю осень варили их на суп. Ты же знаешь, как Аллочка любит
все грибное! А на второй карточке она сама у себя на кафедре.
Видишь: совсем солидная дама, в очках, в строгом костюме. Муж
ее, Вадик недавно уволился из воинской части, и теперь работает
менеджером по продаже недвижимости. Носить стал костюм, белую
рубашку, ну и зарплата поднялась. Алла говорит, теперь и краны
в кухне можно отремонтировать»…

Раиса вдруг вспомнила проржавевший кухонный кран в ее студенческой
общаге. Вот ведь ирония судьбы! Сама она – голь перекатная с помойной
пригородной станции, где даже электрички останавливаются только
раз в день – приехала в столицу без денег, без родни, даже без
особого представления, куда пойти учиться. И вот – плотненько
здесь обосновалась. Сначала хотела в железнодорожный, а потом
рискнула и поступила с первого раза в педагогический. И как пошло-поехало…
Замуж стремительно, на втором курсе, потому что москвич, и влюблен,
как кот мартовский, а она так приучена, что шанса своего не упустит.
К зимней сессии уже ходила с пузом, и только ручки потирала отечные,
пухленькие: до чего же хорошо все складывается! Со свекровью,
конечно, пришлось повоевать – куда ж без этого? Не хотелось той,
видишь ли, иногороднюю к себе прописывать! Но ничего, лиха беда
начало… Потом, как Машка родилась – поутихло, поостыло, и, вроде
как, даже и удобно стало всем. Райка на две работы устроилась,
дом стала содержать, а муженек ее тихонечко так, незаметно спился.
А где змей поселится, там уж человеку не житье…

С этой подругой (звали ее Тамара) они сдружились еще на экзаменах,
где профессор Рабинович – автор множества учебных пособий – пристально
спрашивал Пушкина. Раиса читала на память его гражданскую лирику,
путая слова и запинаясь от волнения, а Тамарка, бесстыдница, декламировала
любовные послания, и особенно это: «Мечты, мечты, где ваша сладость?
Где ты, где ты, ночная радость?» Вот этим седовласый профессор
был сражен наповал! Да и не удивительно – Тамара была столичная
штучка, вся такая коренная, отвязная, с прической а-ля Марина
Влади. И никакая идеология, никакие внешние приличия ей были нипочем.

– Жизнь дается один раз, – значимо говорила она, – И прожить ее
надо так… Да вот так, как я!

Раиса в нее прямо влюбилась с первого взгляда. Внешне они с Тамарой
были вроде сестры: обе высокие, гарные, обе улыбчивые и шебутные.
Однако, это «родство», льстившее Раисе в начале их дружбы, сильно
смахивало на анекдот. Очень скоро, приходя в просторную, обжитую
с комфортом, квартиру подруги, и общаясь с ее интеллектуалами-родителями,
Раиса почувствовала себя «родственницей» бедной, если не сказать
– убогой. Знакомые мальчики вниманием ее обделяли, смотрели без
интереса, вежливо улыбались, и только. Тамарка же была нарасхват,
и дело не в том, что была она красивее, или умнее, или, как стали
говорить в девяностых, сексапильнее. Дело в том, что Раиска по
всем статьям была проще. Провинциальней. Даже имя подруги казалось
неземным, будто созданным для того, чтобы повелевать. Царица Тамара!
А это – Раиска – попахивало сельской местностью, колхозным коровником.
Да разве ж можно учить детей, когда зовут тебя Раиса Павловна?
Нельзя. Вот Тамаре Аркадьевне можно, а этой – только уборщицей
в продуктовый магазин. Туда и пошла на подработку. Там и встретила
будущего мужа…

«Погоды у нас, Раёк, стоят лютые! Это тебе не московская
зима – минус три, плюс пять. В Тюмени уж, как приморозит, так
будь добра, одевай валенки, ушанку и шубу до пят. Сколько лет
здесь живу, вроде привыкнуть должна, а все не получается. Вот
и мама моя, покойница, бывало, позвонит, прямо плачет в трубку:
«Соскучилась по тебе, не могу!» Я ей: «Приезжай, живи хоть год!»
Сама я с работы уйти не могла. А она помолчит-помолчит, и ответит,
как в том кино: «Нет уж, лучше вы к нам…» Очень боялась холодов»…

Россошанская закончила стихотворение, отдышалась и выжидательно
глянула на учительницу.

– Деточка, у тебя все? – встрепенулась та, – Ну что ж… Как всегда,
порадовала, и как всегда – отлично. Кто хочет отвечать? Никто?
Тогда послушаем… Вадика. Ты готов?

Такмазян был первым, кому понравилось посвящение К***. Он читал
его без выражения, стесняясь, переступая с ноги на ногу и глядя
в пол.

– Передо мной явилась ты… Как мимолетное виденье… Как гений чистой
красоты…

После него то же стихотворение более непринужденной интонацией
принялась читать Полянская. Заскучав, Раиса продолжила чтение.

«Сереженька в последнее время приболел. Пошел к приятелю
на юбилей, как водится выпил лишнего. Домой вернулся за полночь,
пешком, а шарф оставил в гостях, да еще промочил ноги. После этого
неделю у него держалась температура, насморк, а больничный он
взять не хотел – на работе нужно было сдавать какие-то отчеты…
Потом все это вылилось в осложнение, и вот – уже вторую неделю
он лежит дома, страшно хандрит и мучается от скуки»…

В далеком семьдесят седьмом Сергей приходил к ним в институт с
приятелем, о котором все вскоре благополучно забыли. Поначалу
Тамарке он не понравился.

– Угрюмый, как пень! – оценила она и заливисто рассмеялась, чтоб
все услышали.

– А разве пни бывают угрюмые? – усомнилась Раиса, – Пни бывают
гнилые, бывают трухлявые, корявые.

– Это уже потом! – подхватила подруга, – А в начале они все –
угрюмые. Хочешь проверить? Давай познакомлю…

Раиса тогда отказалась, даже покраснела от неловкости. Но получилось
все так, как и должно было – по справедливости, считала она. Сережа
оказался настойчив невероятно, и где-то курсе на четвертом они
с Тамарой втихую расписались. А уж после диплома, он забрал ее
в свою Тюмень, как говорится, на вечное поселение. Теперь Раисе
подумалось, что подруга оказалась права. Она представила себе
этого корявого трухлявого пня, лежащего теперь на продавленном
диване, и стонущего от температуры и бессилия. Губы ее скривились
в усмешку.

К доске, шаркая ногами, прошел акселерат Васиков, ненадолго задумался
и, в очередной раз, стал читать про «чудное мгновение» и «гения
чистой красоты».

«Впрочем, тебе я хотела написать совсем про другое. У
нас, Раёк, произошла большая радость: забеременела Аллочка (уже
шестнадцать недель). Ты знаешь, сколько она, бедняжка, пережила,
и как категоричны были врачи! До сих пор не могу поверить. А ведь
ты знаешь, у нее сердце, и все очень серьезно. Неделю назад нас
обследовал хороший врач, один из лучших в области. По его мнению,
рожать надо под пристальным вниманием специалистов, причем не
абы каких. Я ему: «А где мне их взять?», А он: «Самые лучшие –
в Москве». Потом посмеялся, говорит, не волнуйтесь, ешьте витамины,
побольше гуляйте, небось, и мы не оплошаем. А мне, Раёк, как стрельнуло
в голову. Ну, думаю, нет, на небось я в таком деле не положусь
– в Москве, так в Москве!»..

Раиса застыла, всматриваясь в строчки. Между бровей у нее пролегла
недовольная, пугающая складка. Васикова она оборвала на полуслове:

– А знаешь ли ты, кто такая была эта К***, которой поэт посвятил
свои строки?

Он задумался, неуверенно оглядел зашелестевший класс, но, не получив
ни единой подсказки, прибегнул к здравому смыслу.

– Лицейская учительница? – неуверенно предположил он.

– Нет, Васиков! Во времена Пушкина уделом женщины было воспитание
детей, уединенная домашняя жизнь и светские развлечения. Учительствовать
позволялось только мужчинам. В седьмом классе об этом нужно знать.
Есть еще версии, седьмой «Бэ»?

Все молчали, будто партизаны на допросе – упорно и обреченно.

– Анна Керн, – сухо и несколько свысока ответила Раиса, – Известная
светская красавица. Дама довольно легкого поведения, что лишний
раз доказывает, какой способностью возвышения обладает истинное
творчество. Садись, Васиков, в следующий раз, прежде чем учить
стихи, поинтересуйся, для кого они написаны. Тройка тебе!

– Ага! Полянская читала то же самое, а ей четыре!

– Иди и не торгуйся, – отмахнулась она, вдруг подумав, что в этой
нелепой «тройке» виновата вовсе не куртизанка Керн, а беременная
Тамарина дочка.

Это было ужасно! Нет, вовсе не оценка, поставленная несправедливо.
Ужасным было то, что Тамарку постигло это незаслуженное, это возмутительное,
нечеловеческое счастье! В груди у Раисы Павловны что-то горько
оборвалось. Некая, звучащая доселе струна. Колкой болью отозвалось
в спину, и перед глазами поплыл матовый, серебристый туман. …Это
началось пару недель назад. Все ее нутро вдруг вспыхивало вот
так, и болело нестерпимо.

– Машка, а вдруг я помру? – спросила она на днях у дочери, сидящей
со стаканом кефиру у телевизора, – Что делать-то без меня будешь?

– Такие, как ты не помирают, – усмехнулась та, бесстыжая, – Такие,
как ты, мам, живут вечно – в памяти благодарных потомков.

По пути на работу Раиса тогда впервые заплакала. И стыдно стало,
и страшно. А вдруг увидит кто – стою и реву – позора не оберешься.
Плакала она из-за Машки, конечно, не впервой. Но вот так, ни с
того, ни с сего, прямо на улице – это что-то новенькое! Старею,
– пронеслось в голове, – старею в полном духовном одиночестве.

(Продолжение следует)