Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Неизвестный театр абсурда

(заметки о пьесах А.П. Платонова)

Hачало

Продолжение

3

Еще одним витком этой диалектики жизни и смерти, еще одной темой,
разрабатывавшейся и осмыслявшейся писателем на протяжении всей
его жизни, стала амбивалентность прогресса. Платонов
рано осознал, что даже любовью, как электричеством, можно не только
«светить над головою и греть человечество», но и убивать _ ¹, а «явная, демонстративная доброта бывает компенсацией
тайного зла» _ ². Эта тема, во многом
перекликающаяся с платоновским восприятием революции, настолько
сильно пронизывает его книги, что порой ее присутствие кажется
бессознательным: она явственно обнаруживается даже в тех произведениях,
где согласно здравому смыслу возникать не должна: например, в
пьесе «Высокое напряжение», которую
Платонов многократно переписывал с целью политической «адаптации».
Эта же тема присутствует и в драме «14 красных избушек» в образе
заключающей в себе человека избы, обвитой колючей проволокой,
по которой идет ток. «Машина смертью пахнет» – писал Платонов
в «Записных книжках» _ ³.

У Вальтера Беньямина есть потрясающий образ прогресса: «Ангела
истории можно описать следующим образом. Его лик обращен в прошлое,
там, где мы видим цепь событий, он видит одну всеобщую катастрофу,
которая нагромождает друг на друга обломки крушения и швыряет
их к его ногам. Ангел хочет остаться пробудить мертвых и восстановить
в целостности то, что было разрушено, но ураганный ветер из Рая
раздувает крылья ангела с такой силой, что он не может их сложить.
Этот шторм неумолимо несет его в будущее, к которому он обращен
спиной, и руины нагромождаются до небес. Этот шторм и есть то,
что мы называем прогрессом» _ ⁴. Поразительно,
но этот образ кажется весьма близким не только эстетике Л.-Ф.
Селина или Э.М. Чорана, но и художественному дискурсу Платонова
(как тут не вспомнить «Котлован» и «Мусорный ветер»). Образ прогресса
как апокалипсиса (столь чуждый классическому марксизму) то и дело
возникает на страницах его произведений. Большевизм, несмотря
на то, что зачастую выполняет в художественном пространстве Платонова
ту же функцию, которую в Европе выполняла в средние века христианская
религия (то есть фигурирует в качестве неоспоримой истины), выступает
лишь модусом общепланетарного прогресса, метафорой для ее осмысления
(так, «Америка», которую посещает главный герой «Эфирного тракта»,
едва ли оказывается более «счастливой», чем его родные города
– при чтении этого эпизода, кстати, снова рождается параллель
с не близким самому Платонову творчеством Л.-Ф. Селина).

Тема прогресса у Платонова оказывается неразрывно связанной с
темой смерти, это ощутимо уже в ранних рассказах: «Вогулов взял
карандаш и рассчитал, что достаточно тысячи кубических километров
сконцентрированного ультрасвета, чтобы вселенная перестала существовать»
_ ⁵. В дальнейшем же эта тема то и
дело всплывает в самых бытовых диалогах: «А что, Мавруш, когда
Николай Эдвардович и Надежда Михайловна начнут из дневного света
делать свое электричество, что, Мавруш, не настанет ли на земле
тогда сумрак?.. Ведь свет-то, Мавруш, весь в проводе скроется,
а провода, Мавруш, темные, они же чугунные, Мавруш!..» _ ⁶ Здесь возникает параллель со стихами «крестьянских
поэтов», писавших в тот же период о рецидивах прогресса _ ⁷. Однако парадоксально, что в пьесе «Высокое напряжение»
формальным виновником трагедии оказывается вовсе не сокрушающая
внешняя сила (которой нередко выступает в произведениях Платонова
война), а заурядный обыватель. По сюжету пьесы на заводе с устаревшей
техникой происходит авария, в результате которой гибнут два человека.
А почтальон, который из высланного на завод нового радиопульта
соорудил себе приемник, на угрозу расстрела реагирует весьма спокойно:
«Теперь стрелять уж не к чему… Сами виноваты: привили мне любовь
к научно-техническим достижениям, пустили ходить в будущее, –
вот я и стремлюсь!» _ ⁸

Однако характеризовать отношение героев Платонова к прогрессу
как сугубо пессимистичное едва ли будет верным. Более подходящими
здесь могут стать определения двусмысленность
или амбивалентность прогресса. Здесь, по всей
видимости, имеет смысл учитывать автобиографические коннотации,
но так или иначе, эта тема инженера-художника, воспринимающего
прогресс как развитие, как необходимое отклонение от нормы, неминуемую
потребность в развитии, но одновременно осознающего его апокалиптический
смысл, демонстрирует трагическое противоречие, по-видимому, занимавшее
Платонова на протяжении всей его жизни. Этим инженерам, механикам,
машинистам, неустанно разгадывающим тайны машин, «надеясь посредством
механизмов преобразовать весь мир для блага и наслаждения человечества
или еще для чего-то» _ ⁹ в «прекрасном
и яростном мире» Платонова нет числа _ ¹⁰.
И, конечно же, все это восхищение тайнами машин во многом является
метафорой творчества как такового.

Амбивалентность прогресса сложно переплетается в прозе Платонова
с другой темой: поиском возможности счастья.
И здесь уже обнаруживается принципиальное отличие от пессимистичной
эстетики модернизма: даже при ощущении реальной, каждодневно растущей,
неминуемой опасности гибели человечества, герои здесь неизменно
продолжают мучительный поиск возможности его спасения _ ¹¹. Мы постоянно сталкиваемся с желанием того или
иного героя Платонова изменить окружающий его мир, но стремление
это неизменно смешивается с осознанием того, что эти изменения
едва ли могут воплотиться в соответствии с первоначальным замыслом;
а даже если они и осуществятся, то их будущая жизнь неизменно
находится под угрозой уничтожения внешней силой (в этом смысле
финал «Песчаной учительницы» мало отличается от финала «Чевенгура»).
И в этой двусмысленности жизни, где зияет пропасть между мыслью
и чувством, герои Платонова оказываются навеки не завершенными
для самих себя и мучаются в этой незавершенности, ощущают себя
лишними (таким образом Платонов открывает свое видение магистральной
темы всей русской литературы): «Каждый вечер после ужина, когда
его маленькие братья ложились спать, он зажигал железную лампу
и садился думать» _ ¹². «Он выработал
искусство не думать, не чувствовать, не считать времени, не надеяться,
почти не жить: стало легче на одну нитку»; «литература не знает
счастья, а самое счастье, где оно есть, лишь предсказывает близкую
беду и землятресение души» _ ¹³.

Исследуя прогресс, Платонов анализирует человеческое желание счастья,
стремление помочь другому и ощущение, что реализовать это почти
(но это почти здесь играет решающую роль) невозможно:
«он хотел лечь с ним рядом и лежать всю ночь, всю болезнь, как
лежал некогда с отцом в своем детстве; но он не лег, он чувствовал
стеснение и понимал, как бы ему было стыдно, если бы к нему самому
кто-нибудь прилег, чтобы разделить болезнь и одинокую ночь» _ ¹⁴. Герои Платонова (в том числе «отрицательные»)
вечно одержимы экзистенциальной тоской, необъяснимым томлением:
«Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось
какое-то порожнее место – та пустота, сквозь которую тревожным
ветром проходит неописанный и нерассказанный мир»; «Саша, – говорил,
бывало, он, – сделай что-нибудь на свете, видишь – люди живут
и погибают. Нам ведь надо чего-нибудь чуть-чуть»; «Я хочу жить
наружи, мне тут тесно быть» _ ¹⁵;
«Нечто более лучшее, чем он сам, более одушевленное и славное,
томилось сейчас внутри Чагатаева, согревало его силу и радовало
его» _ ¹⁶. «Немного существует в литературе
столь мрачных текстов, которые в то же время готовы стать своей
противоположностью – триумфом и свечением надежды», – писал Морис
Бланшо вовсе не о повестях Платонова, а о романах Франца Кафки
_ ¹⁷.

Счастье в произведениях Платонова прорезается наружу там, где,
казалось бы, даже мысль о его появлении являлась абсурдной: «Есть
время в жизни, когда невозможно избежать своего счастья. Это счастье
происходит не от добра и не от других людей, а от силы растущего
сердца, из глубины тела, согревающегося своим теплом и своим смыслом.
Там, в человеке, иногда зарождается что-то самостоятельно, независимо
от бедствия его судьбы и против страдания, – это бессознательное
настроение радости; но оно бывает обычно слабым и скоро угасает,
когда человек опомнится и займется своей близкой нуждой» _ ¹⁸. И это ощущение близости счастья позволяет героям
Платонова продолжать свой поиск, свое блуждание по лабиринту бытия.
В «Чевенгуре» Захар Павлович пытается отыскать истину в работе,
Копенкин в революции и коммунизме, Прокофий в странствиях за пределы
города, Дванов – в смерти. У Платонова это стремление к счастью
никогда не воплощается в само счастье, оно неизменно остается
незавершенным.

Эта тема неполноты предельно важна для художественного
пространства Платонова. И здесь вновь невольно рождаются парадоксальные
параллели с текстами западных авторов, о которых Платонову едва
ли что-либо могло быть известно. О стремлении создавать пространства,
«которых не было и которые, казалось, не должны были найти себе
в пространстве места», неоднократно размышлял А. Арто _ ¹⁹; схожая мысль обнаруживается и у Б. Шульца:
«есть вещи, которые окончательно и целокупно совершиться не могут.
Они слишком значительны, чтобы вместиться в событие, и слишком
великолепны. Они лишь пытаются случиться, пробуют почву действительности,
выдержит ли. И вдруг отступаются, боясь потерять свою интегральность
в хрупкости реализации» _ ²⁰. Не те
же ли самые мысли находим мы у Платонова? «Он любил невозможное
и неизъяснимое, что всегда рвется в мир и не может никогда родиться»
_ ²¹.

(Продолжение следует)

___________________________________________________________________

Примечания

1. Платонов А.П. Из писем к жене. // Собрание сочинений
в 3-х томах. М., 1985. Т. 3, с. 537.

2. Платонов А.П. Записные книжки. // http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes19.htm

3. Платонов А.П. Записные книжки. // http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes23.htm

4. Цит. по: Андерсон П. Размышления о западном марксизме.
М., 1991, с. 101.

5. Платонов А.П. Потомки солнца. // Собрание сочинений
в 3-х томах. М., 1985, Т. 1, с. 38.

6. Платонов А.П. Ювенильное море // Котлован. Сборник
повестей. М., 2004, с. 201-202.

7. Наиболее ярким примером, наверное, будет поэма «Погорельщина»
Н.А. Клюева.

8. Платонов А.П. Высокое напряжение. // Ноев Ковчег.
Драматургия. М., 2006, с. 153.

9. Платонов А.П. Фро. // Собрание сочинений в 3-х томах.
М., 1985, Т. 2, с. 129.

10. Само определение «прекрасный и яростный мир» снова
рождает парадоксальные параллели со многими западными авторами,
чьи тексты едва ли могли являться предметом пристального внимания
Платонова. Кажется уместным привести известную фразу Ш. Бодлера
«Совсем еще ребенком я питал в своем сердце два противоречивых
чувства – ужас перед жизнью и восторг жизни» (Цит. по: Сартр Ж.-П.
Бодлер. М., 2004, с. 47). Конечно же, именно эти противоречия
анализировал и З. Фрейд, формулируя фундаментальный психоаналитический
тезис о борьбе Эроса и Танатоса внутри каждого индивида, которую
художник неизменно перепроецирует на творчество. Ярким примером
подобного разрываемого противоречиями творчества, зиждущегося
именно на изнурительном чередовании неразрешимых антиномий, на
сложной диалектике противоположностей, можно считать творчество
Ф. Кафки. Однако «классиком» в этой области все-таки имеет смысл
признать русского автора: Ф.М. Достоевского.

11. Здесь приходит в голову параллель с А.Н. Башлачевым,
в поэзии которого ощущается эмоциональное и эстетическое единство
с текстами Платонова.

12. Платонов А.П. Маркун. // Собрание сочинений в 3-х
томах. М., 1985, Т. 1, с. 25.

13. Платонов А.П. Лунная бомба. // Собрание сочинений
в 3-х томах. М., 1985, Т. 1, с. 53.

14. Платонов А.П. Чевенгур. М., 2004, с. 335.

15. Платонов А.П. Чевенгур. М., 2004, с. 54, с. 311,
с. 331.

16. Платонов А.П. Джан. // Собрание сочинений в 3-х
томах. М., 1985, Т. 2, с. 101.

17. Бланшо М. Чтение Кафки. // http://www.kafka.ru/about/blanshread.htm.

18. Платонов А.П. Семен. // Собрание сочинений в 3-х
томах. М., 1985, Т. 2, с. 154.

19. Арто А. Нервометр. // Locus solus. Антология литературного
авангарда ХХ века. СПб., 2006, с.71

20. Шульц Б. Коричные лавки. Санатория под клепсидрой.
М., 1993, с. 100.

21. Платонов А.П. Из писем жене. // Взыскание погибших.
М., 1995, с. 624.