Онтологические прогулки

Классическая теория познания в лице точных наук ещё с античных времён не могла освоить такой феномен реальной действительности как жизнь. Она (жизнь) настолько опровергала всё научное достояние, законы, каноны, приёмы, что в науке её признавали случайностью, недо-разумением, «злой шуткой». Знаменитый философ Анри Бергсон писал: «Все наши анализы показывают усилие жизни подниматься на склон, по которому спускается вещество… Конечно, жизнь, развивающаяся на поверхности нашей планеты, связана с веществом… Она прикована к организму, который подчиняет её общим законам инертного вещества. Но всё происходит так, как если бы она стремилась освободиться от этих законов». Один из идеологов точной науки ХХ века Эрвин Шредингер посвятил этой теме специальную работу «Что такое жизнь?» («What is Life?»), но ничего, кроме туманного термина «отрицательная энтропия», который был тут же забыт, не получилось. Французский биолог Леконт дю Нюи своеобразно высказал своё недоумение: «Есть нечто, чего я не могу понять: это связь, которая существует между элементарным хаосом и последовательностью, соединяющей его со всё более сложными явлениями, приводящими в конце концов к жизни», и на основе теории вероятности пришёл в итоге к заключению, что «…невозможно в настоящее время объяснить появление жизни, исходя из чистого случая, т.е. на основе нашей современной науки». Темпераментный Антуан де Сент-Экзюпери в восторге кричал: «Я – ошибка в расчёте: я – жизнь!». Неприкаянность жизни и её чуждость рационально познанной природе замечательно показал в пейзажной зарисовке Борис Пастернак: «Молодой лес под насыпью был почти ещё гол, как зимой. Только в почках, которыми он был сплошь закапан, как воском, завелось что-то лишнее, какой-то непорядок, вроде грязи или припухлости, и этим лишним, этим непорядком и грязью была жизнь, зелёным пламенем листвы охватившая первые распустившиеся в лесу деревья». Итак, ни с какой стороны классического знания и ни в одной из его отраслей нет выхода на жизнь, как реальной данности, а в свете классической методологии это означает отвержение и неприятие жизни как определённой ценности. Следовательно, террор суть метастаз старой классической идеологии, а современная эра террора есть рудимент натуралистического мировоззрения. Отсюда очевидно значение усилий Э. Гуссерля по созданию новой науки, невзирая на внутренние противоречия его методологии.

Гуссерль не только прогнозировал новую науку, но и дал её рецепт или диагностический критерий: «Превращение чаяний глубокомыслия в ясные рациональные образования – вот в чём заключается существенный процесс новообразования строгих наук» (2000,с.741). Гуссерль сочленяет познавательным браком две константы, которые в классической гносеологии рассматривались не только в отрыве, но даже как противопоказания друг другу: интуицию и логику (ratio). Неожиданно оказалось, что русский геолог Н.Е.Мартьянов, - «во глубине сибирских руд», вдали от респектабельной университетской Европы, - самостоятельно сформулировал эту максиму: «Но научным мы называем именно логическое познание природы. И потому научно познанным мы считаем то и только то, что изложено и обосновано языком логики. Поэтому интуитивно найденное решение есть всего лишь первый этап научного познания, за которым следует длительный труд, часто охватывающий всю жизнь учёного, труд перевода интуитивного решения на язык логики» (2003,с.35). В отличие от европейского философа русский геолог не остался в волнах умозрительного глубокомыслия, а поставил эту максиму двигателем внутреннего сгорания своего анализа, давшего научную теорию, эпиграфом к которой Мартьянов поставил слова великого математика Анри Пуанкаре: «Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие открытие».

Итак, новая наука, о которой Гуссерль говорил в порядке постановки вопроса, была создана Н.Е.Мартьяновым под именем теории пульсаций Земли, и опубликована только в начале третьего тысячелетия, через двадцать лет после смерти автора. Но что такое пульсации, о которых Гуссерль и философия вообще не упоминают ровным счётом ничего? В науке под пульсациями понимают регулярные колебания или чередование разнознаковых моментов (противоположностей): сжатие – расширение, трансгрессия – регрессия, день – ночь. Пульсации не объект открытия Мартьянова, - они были известны давно и очень широко в астрономии. Мартьянову принадлежит неоценимая заслуга в том, что в естествознание он ввёл мышление, благодаря которому пульсации стали динамическим принципом сущего. Мартьянов дал блестящее, равное дарвиновскому, эмпирическое обоснование такого рода пульсаций на планете Земля и в космосе.

Величайшим достижением человеческой науки и истина, с которой первородная греческая наука началась как наука, было открытие двойственности природы, то есть органическое сочетание противоположностей и единство крайностей. Но осуществление динамической связи и взаимодействие этих антиподов было загадкой для греков, и Аристотель говорил: «а как вещи будут получаться из противоположностей там, где противоположности имеются, этого не говорят: ведь противоположности не могут испытывать воздействия друг от друга» (1975, т.1,с.317). Тайна сохранилась и через две тысячи лет, и классик европейской философии Фридрих Шеллинг заявил: «…а именно то, что продукт может возникнуть лишь вследствие столкновения противоположных тенденций, а эти противоположные тенденции взаимно уничтожают друг друга» (1998,с.256). Закон математики гласит: «плюс» на «минус» даёт «нуль». «Столкновения» (подавление, угнетение), таким способом, становятся универсальным образом взаимодействия всех тел в классическом мире, и отсюда объявляется неопрятная фигура террор против террора как динамическое средство существования, который человек перенёс в хозяйственную область, обзаведясь своим экологическим недомоганием. Если говорить о новой науке, то, прежде всего, следует иметь в виду парадигму, способную не столько решить апорию террора (это есть семья), сколько справиться с предикатом «против». Пульсации стали разгадкой этой вековечной мистерии науки.

По вполне понятным причинам я не могу вдаваться в подробности мартьяновского представления о пульсациях. Но для выразительности основного смысла теории необходимо сослаться на самый яркий макет пульсационной механики: это человек с его пульсационной деятельностью сердца, кровообращения, движения, дыхания. И в дополнение процитировать Мартьянова: «…пульсации есть основной закон развития космических тел» (2003,с.111). Благодаря пульсациям террор не может подавить семью, а семья не способна уничтожить террор.

Теория пульсаций Земли, однако, таит в себе некое качество, о каком не успел сказать великий учёный Н.Е.Мартьянов, а великий философ Э.Гуссерль не мог и помыслить: человек является не только носителем макета пульсационной механики, но и первично-инициативным механиком пульсаций. Это означает, что человек способен в своём человеческом местообитании не только придать в пульсациях приоритет семьи, но и создать механику таких пульсаций, которые через идеологию семьи покончат с террором как таковым и изымут насилие из поведенческих нормативов человека. Поэтому закон пульсаций отнюдь не идентичен тривиальному научному закону (типа закона всемирного тяготения) с его универсализмом, категорическим императивом содержания и диктатурой смысла, ибо законодателем пульсаций выступает человек.

Таков образ новой науки и идея этой науки была оглашена задолго до Мартьянова: в конце Х1Х века юный В.И.Вернадский протрубил «Человек – геологическая сила» и приступил к воплощению этой идеи в идеологию, сотворяя теорию биосферы - самое значительное произведение естествознания ХХ века. Наука впервые стала практически осваивать не дух и материю попеременно, а их единство, как третью реальность; в дневнике В.И.Вернадский записал: «Обычно духовный мир человека (мир свободы Канта) отделяют от мира природы. Раз для нас ход цивилизации и духовного творчества человека отражается в определенной и неизменной по направлению с остальными проявлениями живого вещества форме в геохимических явлениях, не следует ли отсюда, что это деление двух миров только кажущееся?». Но, став идеологией, эта идея не стала идеалом, и не может стать им, пока биосфера Вернадского, пульсации Мартьянова, генетическая селекция Вавилова, ландшафтное учение Полынова, тектология Богданова существуют в качестве отдельных постижений гениев и не смогут слиться в одну колоссальную логию, которой я осмелился дать название русская либеральная наука. Тогда перед человечеством откроется перспектива, где человеческая личность взойдёт под венец, а её главным учебным заведением станет институт семьи.

На Савинкове завершился уникальный период русской истории – период русского терроризма. Но сама эра террора не только не закончилась, но в наше время приобрела совершенно новую модификацию, по виду как бы возрождающую индивидуальный террор, - речь идёт об исламском терроре. Однако аналогия между исламским террором и русским индивидуальным террором лишь внешняя и касается только индивидуальности совершения актов террора. Исламское насилие качественно отличается от внутреннего содержания русского индивидуального террора: пренебрежение ценой человеческой жизни, полагающейся в основе индивидуального террора, имеет различную природу в русском и исламском случаях: в первом – это ложный идеал, во втором – это политический наказ.

Исламский террор ведётся под эгидой религиозного воззрения, но нет у человечества религии, которая, соответствуя своему подлинному назначению religare (связывать), не отвергала бы идею о ничтожности человеческой жизни и террор, как метод этой идеи. С помощью религиозной проповеди и наглядной пропаганды истинных мусульманских ценностей можно быстро покончить с исламским террором, но мировое мусульманское духовенство этим не занимается, и нет в нём личностей, равных по формату Савинкову, иначе бессмысленный джихад даже не возникал бы. Исламский террор в своём концептуальном разрезе есть не что иное, как изнанка демократии демоса, как воинственная антитеза монополизму демократического порядка и тоталитарной экспансии демократических принципов, принимаемых по невежеству за христианские ценности. Однако оппозиция устройству по типу демократии демоса бытует во многих религиях, - не только в христианской, но буддистской, иудейской, индуистской, но лишь в мусульманской среде оно приняло облик террористского убийства мирных людей. Главным диагностическим признаком исламского террора следует считать его распространение за пределы мусульманских территорий и его экспансию на всю планету людей. «Глобальный» для исламского террора есть не прилагательный эпитет, а суть существительного определения. Глобальный исламский террор, совместно с военно-полицейскими акциями и войнами, которые он вызывает против себя, относится к одному разряду – деструктивной, разрушительной деятельности человеческого духа, и в наше время занимает пик этой деятельности. Это означает, что исламский террор не может быть религиозным, духовным или нравственным явлением, а исключительно плоть от плоти политической генерации. Международное мусульманское духовенство, не проводя продуктивного и решительного противоборства террору, занимает выжидательную позу и проводит тем самым политику пособничества глобальному исламскому террору; особенно в этом заметно осторожное и коварное российское мусульманство, которое на смену разгромленному чеченскому террору подготавливает новый ударный отряд – крымских татар.

Любое историческое свершение обладает историческими уроками, то есть знаниями о прошлом, эффективных в настоящем. Урок русского терроризма налицо: савинковский индивидуальный террор был подавлен монолитным коллективным террором советской власти. В противостоянии с глобальным исламским террором аналогичная сила принадлежит демократическим цивилизованным странам, но только теоретически. А практически каждая страна, обладая, в силу своей демократической природы, непоследовательностью, демагогичностью и своекорыстием, участвует в совокупном создании незабвенного образа «лебедя, рака и щуки», следствием чего становится консолидация и зловещая иранизация исламского террора. Грубейшая ошибка Израиля в так называемой второй ливанской войне, обязанная бездарности и политической амбициозности руководства страны, поставила точку отсчёта этой тенденции. Однако фактически это уже не тенденция, а полная реальность, которую европейские высоколобые демократы не считают достойным серьёзного внимания. Третья мировая война началась 11 сентября 2001 года, и такую войну мир ещё не видел: без поля боя, без фронтов, без войск, внутри демократических пространств. Позор Израиля во второй ливанской войне показал, что враг не только силён, но и подготовлен. А демократический мир не может избежать заблуждения на грани провокации, видя в этом конфликте «борьбу цивилизаций», ибо не было, нет и никогда не будет цивилизации убийства, - исламский террор не имеет никакого отношения к мусульманской цивилизации. Ислам уже давно перестал быть религией, ислам сегодня – это военная доктрина. Фанаты ислама не стремятся к чистоте своей веры, а мнительно подыскивают поводы (даже самые ничтожные, типа неугодных карикатур или цитат) для конфронтации, для насильственных демонстраций своей силы. Демократопоклонники же рубят сук, на котором сидят, предварительно накинув верёвку на шею.

Изложенные размышления об исламском терроре, однако, есть не более чем ремарки и реплики в объёме обширной темы, заслуживающей отдельного и специализированного рассмотрения и для которой здесь нет места. Упоминание об исламском терроре по курсу ведущейся беседы связано с тем, что новейшие, ещё сплошь гипотетические, научные представления утверждают пропорциональную связь между деструктивной человеческой деятельностью и разрушительной природной стихией, а структурная сингония связи зиждется на первично-инициативной роли человеческого фактора; другими словами, человеческий террор есть детерминанта террора природы на современном этапе развития биосферы. Такова сентенция, которая рассматривается далее в порядке постановки проблемы, по сути которой кажется необходимым придать противоборству с исламским террором высшую степень активности, ибо деструктивная опасность глобального исламского террора, в свете новой науки, неоднократно усиливается по сравнению с традиционным восприятием террора.

(Продолжение следует)