Литературная критика

Господи, накорми меня телом Твоим
Чтобы проснулась во мне жажда движения Твоего.
Господи, напои меня кровью Твоею
Чтобы воскресла во мне сила стихосложения Моего.

Жажда движения

С каждым, я думаю, человеком происходят события, которые он не может
не заметить, пропустить, события, которые должны были бы
изменить его жизнь, если бы он имел желание измениться и знал,
что это именно такой момент, что «вот час всегда теперь
быть». В эти особые для каждого в отдельности, а иногда и для
многих, моменты стремление человека, которое само по себе,
вне этого момента, бессильно, получает возможность
реализоваться; человек может сделать то, что станет его и мира судьбой,
мировым событием, историей, он может обрести смысл своей
жизни, невыдуманный, но и не навязанный извне закон
разворачивания происходящих с ним событий, закон, который еще только
установится в результате действия человека и который может
стать законом для других людей.

Умным правит краткий миг.
Глупый знает все из книг.
Умный глупому не пара.
Умный груз, а глупый тара.

Того, кто сумел вдвинуться и установиться в мировом порядке в
качестве поддерживающего его живого смысла, во все времена
называли мудрецом, философом, даже если он и читать не умел; мудрец
тем и отличается от других, что в нем живо стремление к
мудрости, направленность к сферам бытия, поиск судьбоносных
встреч; он ищет время откровенных проявлений животворных
стихий, когда появляется возможность приобщения к ним, возможность
и необходимость со-творения, второго рождения самого себя,
когда в согласии со стремлением человека в нем самом
проявляется, оживает действие животворных сил. И если человеку хотя
бы раз удалось сделать что-нибудь там, где рождаются законы
мира, участвовать в их движении, то человек теперь не
только живет – пусть даже один на земле – в законосообразном
мире, но в силу тотальности бытия он уже может все, что только
может совершить человек в этом мире.

 Скажу вам грозно:
Хвост мудрого человека
Опасен беспечному лентяю.
Чуть только тот забудет название года
Прощай тогда речей свобода!
Уже выкатывает солнце новые дни
Рядами ставит их на выбор.
Скажу вам грозно: лишь мы одни –
Поэты, знаем дней катыбр.
                        Все.
Я ключом укокал пана
Ноги ноги мои стрелы
Пан упал и пели девы
Думы думы где вы?
А над паном пели боги
Ноги ноги мои ги ги
Где вы где вы мои ноги
Где вы руки? Где вы книги?
Там у пана мысли дуги
Мысли дуги мысли боги
Мысли в темени подруги
Разгибают свои ноги
Разгибают свои руки
Открывают свои книги
Открывают мысли время
Открывают мысли миги
А над мигом пели боги
Где вы руки мои раки
Где вы руки? Где вы ноги?
Отвечают: мы во мраке
В темноте не видя света
Прозябаем боги с лета
Нам бы доступ только в книги.
Боги боги! Миги миги!

Подлинный искатель

В животворящей стихии языка ищет мудрости поэт, его подлинный
интерес – измениться, сдвинуться словом, родиться звуком, обрести
свое еще не открывшееся лицо в движении языка, узнать себя в
звуке, просветиться стихом. В полном смысле этого слова
поэтом является Даниил Хармс.

Но как можно сдвинуться в установившемся до и помимо тебя языке, в
котором нет места твоему слову, так как каждое слово уже
связано смыслом? Употребление наличного языка оживляет лишь уже
отложившиеся в нем и устойчивые смыслы, а вы- и
при-думывание новых слов вообще никак не затрагивает смыслы, лежащие в
основе языка. И только правильная направленность поэта
разрешает это противоречие между пустотой бессмысленного слова и
невидимостью устойчивого смысла; направленность не на
революцию языка, поскольку декларации и чисто словесные
эксперименты не затрагивают живого языка, а на вдвижение, втягивание
себя в работу смыслообразования, слово и стихо-сложения.

Человек не может создать смысл, которым он мог бы жить, но он может
собственным усилием выделить тот краткий миг пред-стояния
бытию, который он не может не заметить, так как в это
состояние пред-стояния, вовлеченности в жизнетворчество человек
втянут со-знанием, вместе с знанием того, что это именно так.
Поэтому единственный выбор человека – быть, остаться ему в
этом движении насколько хватит сил, или забыть о нем. Бог
невинен, а мы свободны: мы знаем, если хотим знать, мы можем,
если желаем, мы должны, потому что ничего больше у нас нет.

Все, что человек может – это только желать и искать возможности быть
вместе с миром; задача человека – найдя в себе изменение,
сознание сдвига, усилием удлинить этот момент, раздвинуть
зазор приоткрывшегося, сдвинувшегося с мертвой точки в душе
мира, удержаться, пре-быть в состоянии изменения.

Слава радости пришедшей в мой дом.
Слава радости, приходящей в дом,
Когда меньше всего ждешь ее.
Все внезапно, пока не придет внезапная радость.
Тогда внезапное становится долгожданным,
А имя Господа моего звучит ликованием.

Битва со смыслами

Легко ходить по земле и пользоваться языком, но как только пробуешь
оторвать свое тело от земли или изменить привычное сочетание
слов, сразу чувствуешь мощь земного притяжения и жесткую
осмысленность слов. Отлаженный механизм человеческого языка
питается энергией человека, именно человек оживляет язык, но
одновременно человек не властен над языком и выраженным,
отложившимся в нем образом мышления, восприятия мира, хотя это
его язык и образ мыслей.

Поэтому очеловечение собою языка возможно только через преодоление
обыденного движения слов, через борьбу с установившимися
безличными смыслами, посредством встраивания себя в работу
словесных машин, внесения в их работу чистоты своей мысли и силы
намерения, через сохранение мысли в движении слов, что и
является умом, тогда как глупость – все то, что говорится само
собой.

Без сохранения мысли процессы самоговорения языка не только не
просвещают человека, но уродуют его, превращают его в раба
собственной способности говорить. Добившись всеобщей грамотности,
научив людей писать, читать и говорить на темы, которые они
не пережили, не испытали собственной жизнью, мы получили
превращенное движение языка и мысли, псевдоязык мышления, или
язык квазимышления. Но родимся мы, родится оживленный нашей
волей смысл и живое слово; «кто проснется – будет жив».

Нет смысла, отделенного от слова, нет состояния человека,
отделенного от смысла, нет состояния, отделенного от своего выражения,
вообще нет языка – нет состояния. Поэтому псевдоязык может
выражать и, соответственно, порождать в человеке лишь
псевдосостояния; одно дело радоваться, в сущности, быть довольным,
например, зарплате, другое – радоваться имени Господа.

Включаясь, через удлинение мига бытия, в движение словесных машин,
прекращая их обезличенную работу, пребывая в стихии
освобожденной силы языка, человек осознает себя участником поворота
слова, рождения нового или живого смысла; в этом – уже личном
– движении слов образуются и одновременно проявляются уже
очеловеченные феномены, дающие человеку полноту переживания,
состояния.

Я знаю, почему дороги,
Отрываясь от земли,
Играют с птицами,
Ветхие веточки ветра
Качают корзиночки, сшитые дятлами.
Дятлы бегут по стволам,
Держа в руках карандашики.
Вон из дупла вылетает бутылка
И направляет свой полет к озеру,
Чтоб наполниться водой,-
То-то обрадуется дуб,
Когда в его середину
Вставят водяное сердце.
Я проходил мимо двух голубей.
Голуби стучала крыльями,
Стараясь напугать лисицу,
Которая острыми лапками
Ела голубиных птенчиков.
Я поднял тетрадь, открыл ее
И прочитал семнадцать слов,
Сочиненных мною накануне,-
Моментально голуби улетели,
Лисица сделалась маленьким спичечным коробком.
А мне было черезвычайно весело.

Искусство создаёт мир

Сгустившийся в слово смысл достаточно жестко определяет пределы
употребления слова, в самом же слове скрыты механизмы его
образования, невидимо движение смыслов; вообще от нас была бы
скрыта внутренняя жизнь языка, если бы в самом языке каким-то
образом не проявлялись эти скрытые силы. Язык является одним
из модусов сознания и в силу тотальности последнего живет по
тем же законам, и Хармса интересуют те языковые образования,
через которые язык сам себя в себе показывает, те формы
сознания, в которых явным образом сказывается его жизнь. Хармса
интересуют феномены, вещи сознания.

Что это было?

Я шел зимою вдоль болота
В галошах,
В шляпе
И в очках.
Вдруг по реке пронесся кто-то
На металлических крючках.

Я побежал скорее к речке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две дощечки,
Присел,
Подпрыгнул
И исчез.

И долго я стоял у речки,
И долго думал, сняв очки:
Какие странные
Дощечки
И непонятные крючки!

Сведение мира к феноменам языка, вещам сознания, расшатывание
словаря, который лежит в основе работы словесных машин, а по
существу – остановка, умирание осмысленного (до и помимо Хармса)
восприятия, действующего в данной культуре и обязательного
для всех, позволяет Хармсу, когда он, например, смотрит на
дощечки и закорючки и не видит – и уже не может иначе – лыж и
коньков, которые видим мы, хотя смотрим на одно и то же,
освободить заложенную в словах силу для построения, уже с его
усилием мысли и воли, правильного порядка мира.

«Теперь (только теперь, после сдвига восприятия – М.Я.) моя забота
создать правильный порядок. я говорю об этом, пытаюсь это
рассказать, описать, нарисовать, протанцевать, построить. Я
творец мира, и это самое главное во мне. Во все, что я делаю, я
вкладываю сознание, что я творец мира… Когда я пишу стихи,
то самым главным кажется мне не идея, не содержание и не
форма, а … чистота порядка.

Эта чистота одна и та же в солнце, траве, человеке и стихах.
Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир
и является его первым отражением.

Стихи – это уже не просто слова и мысли, напечатанные на бумаге, это
вещь такая же реальная, как хрустальный пузырек для чернил,
стоящий передо мной на столе. Кажется, это стихи, ставшие
вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно
разобьется.»

В сдвиге меняется очертание мира и восприятие человека и,
следовательно, меняется личное переживание мира человеком. Так
установившееся, безличное движения сознания и языка порождает в
человеке геройство, пафос, мораль, гигиеничность, умиление,
азарт, тогда как в устанавливающемся каждый раз вместе с
человеком, личном языке проявляются восторг, восхищение,
вдохновение, отчаяние, страсть, печаль, горе.

Я долго смотрел на зеленые деревья.
Покой наполнял мою душу.
Еще по –прежнему нет больших и единых мыслей.
Такие же клочья, обрывки и хвостики.
То вспыхнет земное желание,
То протянется рука к занимательной книге,
То вдруг хватаю листок бумаги,
Но тут же в голову сладкий сон стучится.
Сажусь к окну в глубокое кресло.
Смотрю на часы, закуриваю трубку,
Но тут же вскакиваю и перехожу к столу,
Сажусь на твердый стул и скручиваю себе папиросу.
Я вижу – бежит по стене паучок,
Я слежу за ним, не могу оторваться.
Он мешает взять в руки перо.
Убить паука!
Лень подняться.
Теперь я гляжу внутрь себя,
Но пусто во мне, однообразно и скучно,
Нигде не бьется интенсивная жизнь,
Все вяло и сонно, как сырая солома.
Вот я побывал в самом себе
И теперь стою перед вами.
Вы ждете, что я расскажу о своем путешествии,
Но я молчу, потому что я ничего не видел.
Оставьте меня и дайте спокойно смотреть – на зеленые деревья.
Тогда, быть может, покой наполнит мою душу.
Тогда, быть может, проснется моя душа,
И я проснусь, и во мне забьется интенсивная жизнь.

Пробуждение элементов

Бог проснулся. Отпер глаз,
Взял песчинку, бросил в нас.
Мы проснулись. Вышел сон.
Чуем утро. Слышим стон.
Это сонный зверь зевнул.
Это скрипнул тихо стул.
Это сонный, разомлев,
Тянет голову сам лев.
Спит двурогая коза.
Дремлет гибкая лоза.
Вот ночную гонит лень –
Изо мха встает олень.
Тело стройное несет,
Шкуру темную трясет.
Вон проснулся в поле пень:
Значит, утро, значит, день.
Над землей цветок не спит.
Птица-пигалица летит,
Смотрит:мы стоим в горах
В длинных брюках, в колпаках,
Колпаками ловим тень,
Славословим новый день.
                 Все.

Меня интересует только чушь

В своем поэтическом исследовании сознания Хармс, как Фрейд в
исследовании душевных процессов, обнаруживает, что основными
составляющими элементами современного ему языка являются особого
типа языковые образования, в которых превращенным образом
сгущается, отлагается смыслообразующая деятельность сознания.
Ему открывается языковая патология сознания: через чушь,
нелепость фонтанирует превращенная жизнь сознания, псевдожизнь
языка, когда слово движется само собой, без сохраняющего
мысль человека; когда сочетание слов, говорение, размышление
происходит без мысли, когда ликование удлиняющего миг человека
сменяется произволом не-думанья, пустословием беспамятства.

Как поэт чистого намерения Хармс не пытается создать чистую поэзию,
он в потоке обыденного языка говорит своим языком; для него
прорабатывание, проговаривание патологических тем,
превращенных форм сознания является намеренной терапией языка. Он
вносит свое намерение в стихию превращенного словообразования,
и эта стихия, теперь уже вместе с Хармсом, не может не
меняться. Поэтому стихи и проза Хармса – это слова
выздоравливающего языка, это движение освобождающихся от обезличенности и
превращенности смыслов и слов, это полет перетерпевшего муки
тяготения языка, сознания, человека.

Цыган с косматой бородой
Летел красиво над водой.
Он растопырив мускулистые руки
Летал по правилам летательной науки.

Языковое преображение мира, сознательная терапия языка, удивительная
чистота намерения и сила воли соединились в Хармсе в
непревзойденную современность языка, глубину ума и цельность
личности.

Мне бы в голову забраться козлом,
Чтоб осмотреть мозгов устройство.
Интересуюсь, какие бутылки составляют наше сознание.
… А если нет и хлеба даже,
то благодари приятель Бога,
ты Богом знать отмечен
для совершения великих подвигов.
Нельзя лишь испугаться.
Смотри внимательно в бумагу, зови слова на помощь,
И подходящее слов сочетанье
Немедленно утолит желудочную страсть.
Вот мой совет –
Произнеси от голода:
Я рыба,
В ящике пространства
Рассуждаю о топливе наших тел -
Всякая пища, попав на зуб,
Становится жиже, выпуская соки целебных свойств;
Бог разговаривает со мной –
Мне некогда жевать свиное сало,
И даже молока винтовки белые
Помеха для меня.
Вот мой фонарь и пища,
Вот голос моего стола, кушетки и жилища.
Вот совершенство Бога моего стиха
И ветра слов естественных меха.

Наша месть

И вот сегодня, через более полувека после смерти Хармса, модно все
то, что преследовалось тогда, но мы все так же далеки от
понимания его жизнетворчества; мы далеки от Хармса прежде всего
отсутствием подлинного интереса, чистоты намерения, мы не
хотим расшатывать свои внутренние устои, не хотим меняться.

Нет уважения ко мне писателей.
Нет между ними подлинных искателей.

Мы смотрим сегодня на Хармса, на время его жизни и нам в голову сами
собой – как всякая глупость – приходят мысли: талантливый
художник в условиях тоталитарного режима, монополии
коммунистической идеологии и повальных репрессий мог только уйти в
вымышленный мир творческого воображения (отсюда абсурд, черный
юмор и т.д.), или – при нежелании приспосабливаться –
неминуемо погибнуть. И мы в благодушном сострадании к трагедии
поэта не замечаем, что Хармс полностью отдается своему
времени, живет проблемами своего народа, он вносит в окоченевающее
движение своего времени силу своей воли, чистоту ума и
прямоту веры, но не с транспарантом на улице, так как геройство и
пафос отвратительны ему, и не сохраняя «внутреннюю»
свободу, так как таковой нет в силу архетипического характера
сознания и языка, а удлиняя тот краткий миг, в котором «
наивысшая чистота категорий пребывает в полном неведении
окружающего».

Жить полностью погруженным в сознание своего времени при полном
неведении окружающего – единственный возможный для человека
способ действия в мире, очеловечивая его изнутри, самим собою,
уже другим, а не наблюдая его извне и сетуя на ужасные
условия, в которых невозможно быть человеком, что любим делать мы,
отделяя себя от того, что нам не нравится, но чем мы
связаны по рукам и ногам.

Невозможно не заметить, если посчастливилось встретиться, феномен
Хармса, но вполне возможно, увидев незнакомый свет, отвести
глаза, вполне удобно, услышав необычный звук, прикрыть уши,
вполне безопасно, наткнувшись на странный предмет, отойти в
сторону. Так мы, схваченные усыпляющим движением собственной
жизни, привычным и удобным нам ходом мысли еще больше
слепнем, глохнем, тупеем.

Но теперь мы увидали
Ты умом летишь подале
Над землей летаешь сокол
Хочешь дубом в землю сесть.
Мы категорически возражаем.
Усли сядешь, то узнаешь
То поймешь
То почуешь какая такая наша месть.
Наша месть
Гибель уха
Глухота
Гибель носа
Носота
Гибель неба немота
Гибель слепа
Слепота

Сила стихосложения

Бутылки нашего сознания прочно закупорены пробками нашего безволия,
залиты сургучем ежедневных забот, среди которых в силу
дезориентации сознания мы не можем уловить тот краткий, но
удлиняющийся при нашем усилии миг, когда материя сознания
захватывается стихией движения, когда «лишь только дух ее затронет
робко – прочь отлетает движения пробка», когда сдвигаются
темные бездны души человека, когда посреди треснувшей скорлупы
мира появляется точка опоры и «мы видим Бога лицо». Именно
так сила и чистота намерения Хармса рождают его как оживший в
мире смысл, осмысленную личность, дают ему реальное
переживание жизни, открывают бога в движении слов.

Там, где для нас отделенный от страшного мира поэт сплавляет
различные темы в литературном отражении современной ему
действительности, там для подлинного писателя – волевое взятие на себя
тяжести и болезни своего народа, волевое уподобление тому,
кто несет на себе всех и все.

Молитва перед сном

28 марта 1931 года в 7 часов утра

Господи, среди бела дня
Накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
И пока я сплю накачай меня Господи
Силою Твоею.
Многое знать хочу,
Но не люди и книги скажут мне это.
Только ты просвети меня Господи
Путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами,
Быстрого к управлению слов
И прилежного к восхвалению имени Бога во веки веков.