Онтологические прогулки

Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы над ними властвовала какая-нибудь скверная модная философия, или же они желают руководствоваться такой формой теоретического мышления, которая основывается на знакомстве с историей мышления и с её достижениями… и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений

Фридрих Энгельс

Если наука должна расширить наше действие на вещи и если мы можем действовать, лишь используя как орудие инертную материю, то наука может и должна и впредь обращаться с живым, как она обращалась с инертным. Но, разумеется, чем больше она углубляется в жизнь, тем более символическим, относительным, зависящим от случайностей действия становится даваемое ею знание. Поэтому в этой новой области науку должна сопровождать философия, чтобы научная истина дополнялась познанием другого рода, которое можно назвать метафизическим. Тем самым возвышается всякое наше познание, и научное, и метафизическое. Мы пребываем, мы движемся, мы живём в абсолютном. Наше знание об абсолютном, конечно, и тогда не полно, но оно не является внешним или относительным. Благодаря совместному и последовательному развитию науки и философии мы постигаем само бытие в его глубинах.

Анри Бергсон

Академик В.И.Вернадский принадлежит к тому уникальнейшему виду исследователей, необходимость в которых не уменьшается со временем, а увеличивается, имя и дела которых не только не знает истребляющей власти времени, но само настоящее время высказывает настоятельную потребность в их постижениях. Особенность этой потребности в отношении к познанию Вернадского состоит в том, что востребование Вернадского сопровождается не столько оценками сделанного им, какое проявляется с прогрессирующей наглядностью, сколько в ощущении острой нужды того, что не было создано самолично, но что предопределяется в недрах его мыслительного наследия. За более, чем шесть десятилетий, прошедших со времени кончины Вернадского, не появилось ни одного творца научных ценностей, кто мог бы приблизиться хотя бы на орудийный выстрел к глубине мышления Вернадского, к широте его научного кругозора, к смелости его творческих постижений. Поэтому интерес к Вернадскому так актуален в наше время, ибо на фоне всеобщей стагнации мысли современного периода русского духовного потрясения в перлах мысли Вернадского заявляет о себе некая альтернатива этому загону проницающей способности русского духа.

Последняя попытка извлечь из научной мудрости Вернадского эту самую альтернативу принадлежит Г.П.Аксёнову (Аксёнов Г.П. «В.И.Вернадский о природе времени и пространстве. Историко-научное исследование». Изд. ИИЕТ, М., 2006), который с завидной эмоциональной силой доказывает, что панацея содержится в незнаемом ранее учении Вернадского о времени-пространстве. Было бы ошибкой причислить аналогичную попытку Аксёнова к тривиальному опыту изучения творчества Вернадского, за которым уже значится титул «вернадсковедения». Во многих отношениях означенное сочинение представляет собой явление само по себе, обладающее единоличной значимостью. Из числа этих отношений самым существенным является то, что исследование Аксёнова было произведено по решению и инициативе академического Учёного Совета Российской Академии Наук, и получило рецензионное дозволение ведущих специалистов, то есть работа Г.П.Аксёнова в полной мере претендует на роль официальной позиции штаба современной российской науки в так называемом «вернадсковедении».

Это положение усугубляется за счёт научного престижа органа, поспешествовавшего исследованию Аксёнова – Института истории естествознания и техники, который был основан Вернадским в 1926 году в виде Комиссии по истории знаний (КИЗ). С момента своего основания институт сохранял вольнолюбивый дух своего великого основателя, временами не только оппонируя, но и отвергая догматические потенции советской науки в момент её торжества. На страницах печатного органа института, журнала «Вопросы истории естествознания и техники» (ВИЕТ), профессор В.Л.Эфроимсон печатает статью с красноречивым титулом: «Дальнейшее развитие и метастазирование организованной преступности в советской науке и её последовательная гангстеризация» (ВИЕТ, 1989 №4). Здесь же впервые была изложена подлинная причина пресловутой генетической дискуссии в советской биологии («лысенковщина»), приведшей к полному искоренению остатков величественной русской (дореволюционной) науки, и по настоящее время это объяснение не находит понимания. Доктор биологических наук М.Д.Голубовский написал: «Ещё недавно казалось, что лысенковщина – нечто уникальное для советской науки и культуры и касается лишь биологии, что это результат случайного захвата власти в ней малокультурным Лысенко. Теперь очевидно, что уже задолго до воцарения Лысенко, в конце 20-х годов, произошла «фронтальная деструкция культуры и социогуманитарной мысли», а место философии занял суррогат веры, «невежественно-агрессивный по отношению к общечеловеческой культуре и атмосфере свободного научного поиска» (ВИЕТ, 1990 №3, с.79).

В исторической действительности «суррогат веры», – а им является ленинская система воинствующего материализма, – занял место советской философии по времени ранее, чем указано в статье Голубовского, – в результате государственного большевистского переворота 1917 года, и результатирующая духовная «фронтальная деструкция» не могла не коснуться прежде и более всего ноуменальной продукции Вернадского. Благодаря Аксёнову из архивных темниц было извлечено немалое количество ценных дневниковых записей, эпистолярных писаний, содержащих порой больше крупиц мудрости, чем научные тексты, а также запрещённые в свое время творения великого учёного; подтвердилось «скорбное» определение академика Б.С.Соколова о Вернадском как «фигуре умолчания»; выяснилось, что такие шедевры, как «Живое вещество», «Философские мысли натуралиста», «Научная мысль как планетное явление» не были отредактированы автором, и являются, по сути, купюрами и сборником статей, удовлетворивших цензуру. Аксёнов первый открыто и во весь голос заявил о том, что молчаливо признавали современники Вернадского и всегда подозревали его верные последователи: виновником обскурантизма Вернадского является не кто иной, как советская (пролетарская) наука per se (в чистом виде), называвшая себя в советской философии «социальным институтом». Здесь авторитетно оглашается, что «советская идеологическая обстановка» более всего способствовала «загублению» гения Вернадского, в силу чего он, обладающий необозримым запасом знаний при фантастической эрудиции, не создал своей науки и даже целокупной теоретической системы. Аксёнов подтверждает: «По этим причинам работа над биологическим временем продолжалась не настолько интенсивно, как хотелось бы, она была фрагментарной. Поэтому она и остановилось на уровне учения, а не стала развитой теоретической наукой с четко осознанными постулатами, системой аксиом, эмпирических обобщений и выводов из них, имеющих общенаучное значение и широкую область применения. Учение есть более размытая, не дошедшая до нужной степени рафинирования теория, которая могла бы иметь прямое применение». Этот вывод, который в своём трактате «Загубленные гении России» я делал из разрозненных фактов, Аксёнов перевёл в неоспоримые исторические свидетельства, а потому моя сентенция, что в советское время Вернадский находился «под домашним арестом» утрачивает значительную долю метафоричности. В последнее время (1991 г.) И.А.Тугаринов опубликовал новые архивные материалы, где действительность по попранию научных творений академика В.И.Вернадского превосходит все предположения и догадки. Так, в тематический план Института генезиса минералов и горных пород на 1933 год была включена тема: «Идеализм в минералогии (критика теорий академика В.И.Вернадского)»; если нынче происходят научные чтения имени В.И.Вернадского, то при жизни учёного тема «Критика теорий В.И.Вернадского» была традиционной и обязательной среди научных докладов. Такого организованного и массированного поношения учёного история научных знаний не знала. Обстановку и атмосферу, царивших в советском социальном институте того времени, красноречиво характеризует реально случившийся курьёз: в 1932 году некто Н.М.Федоровский выступил с критикой бытовавшей классификации минералов, где отметил: «Помимо реакционности по существу эта номенклатура ещё реакционнее и по самой форме, так как заставляет нашу молодёжь заучивать в названиях минералов название бывших царей, министров, генералов и тому подобных деятелей старого режима»

Именно убеждённая оппоненция Вернадского идеологии ленинской философской системы даёт более всего оснований видеть в его воззрениях корни альтернативы обанкротившейся директивы воинствующего материализма в научной области. Но, невзирая на важность этого фактора, к тому же впервые явленного в качестве стимулятора, он остаётся всё же внешней причиной, а мыслительное творчество Вернадского обладало некоей внутренней составляющей,, какая не была понятна в своей сущностной основе его научными коллегами и приверженцами, вне какого-либо отношения к политико-идеологическим делам. Это свидетельствует единственно о том, что Вернадский, будучи лидером русского естествознания, самолично нёс в себе особую научную доктрину, характеризующего его как индивидуального творца научных ценностей. Аксёнов приложил немало усилий, чтобы доказать, что такой научной доктриной у Вернадского выступает учение о времени и пространстве, – он признаёт, что «… главная цель данного исследования заключается в доказательстве исторического факта, что В.И. Вернадский в течение своей научной жизни создал оригинальную концепцию пространства и времени».

В этом состоит главная, но не единственная, гностическая ошибка Аксёнова: Вернадский не творил учения о времени, Вернадский создавал само время, – и этот хронон истории русской мысли необходимо должен называться временем Вернадского, самый героический период русской мысли. Неоценённое и непознанное до сих пор величие научного подвига В.И.Вернадского заключено отнюдь не столько в его уникальной и величественной научной теории биосферы, – именно это как раз понято и по достоинству возвеличено, – сколько в том, что он стал творцом оригинальной философии биосферы, вместившей в себя новое научное мировоззрение, которое стало на смену классической ньютоновской картины мира. Весть о крушении классической науки и ньютоновско-коперниканского видения миропорядка давно перестало быть возбуждающей новостью в научном мире, но из крупных научных умов, способствующих этому эпохальному перевороту, Вернадский единственный представил альтернативную схему мироздания, в ядре которой намечены контуры новой русской либеральной науки.

Итак, хотя выделение в воззрениях Вернадского оппозиции к государственной советской идеологии слагает аналитическое достоинство сочинения Г.П.Аксёнова, равно как серьёзную особенность продекламированной им официальной позиции современного российского научного истеблишмента, но, как уже говорилось, не в этом состоит внутренняя составляющая того научного комплекса, которое занимает место под названием науки Вернадского. Аналитики упустили главный конструкт порядка, при котором отдельный учёный противостоит компактному коллективистскому догмату, – индивидуальную консистенцию творца. А потому незаурядное аналитическое обозрение творчества Вернадского, выполненное Г.П.Аксёновым, при обилии эминентных эпитетов и панегирического тона, не даёт персонального образа творца, лишено субъективной стороны творений и не указано, в чём конкретно заключена лидирующая роль Вернадского. Хотя Аксёнов заявляет, что «мы должны понять черты творческой жизни учёного», но характеристический портрет Вернадского, данный им, по своему содержанию более рекламный, чем познавательный. Аксёнов повествует: «Он принадлежит к тому типу ученых, которого глубоко интересуют и занимают вопросы и проблемы сохранения явлений природы, причем в гораздо большей степени, чем вопросы и проблемы их изменения. Это, парадоксальное на первый взгляд, качество точнее проявляет нам те черты творческой жизни ученого, которые мы должны понять. При всем историзме подхода к фактам, при всем поиске изменчивости его в конечном итоге направляет главная проблема всего сущего: почему оно существует, если непрерывно изменяется? Что обеспечивает устойчивость явлениям природы, если они непрерывно исчезают? Почему устойчив атом, если существуют излучения, если в земной коре идет непрерывный ток радиоактивного распада и он, в конце концов, разваливается, переходя в другие изотопы или другие элементы в земной коре? Какая сила или силы скрепляют материальные образования, если действует правило энтропии? Эта вопросы в различных сочетаниях и модификациях есть главные в его научной жизни. Подобные же черты научной жизни характеризуют творчество Ньютона, в отличие от Дарвина, которого интересовали причины изменений организмов. Итак, в своей лекции Вернадский углубляется в историю поисков происхождения жизни, которые много веков волновали ученый мир в лице его самых сильных представителей и как ученый-эрудит, находит первое и точное, но давно забытое решение вопроса. Флорентийский врач Франческо Реди в 1668 г. сформулировал принцип биогенеза: все живое только от живого. Иначе говоря, не может быть сейчас и не могло быть в прошлом зарождения живого из косной материи. Всегда новые организмы на любом уровне организации – от бактерии до человека – появлялись только от организмов же. Никакие другие варианты – случайное зарождение в результате стечения массы разнообразных факторов, зарождение сначала самых примитивных видов от различных органических веществ, а потом уж эволюция к сложному или древнее одномоментное зарождение с последующим закономерным развитием уже от организма к организму – никакие такие варианты не имеют места. Нет научных фактов, хотя бы близко подводящих к ним. Весь научный опыт подтверждает принцип Реди. Не имеют успеха и опыты прямого синтеза живого из химических соединений. Живое происходит от живого и так было всегда, на протяжении всей геологической истории планеты. Таков кардинальный факт, который Вернадский связал теперь с вечностью жизни».

Знание субъективных черт Вернадского, как научного деятеля, способно, в противовес официальной позиции, конкретно обозначить те творческие направления постигающей деятельности, которые поставили академика В.И.Вернадского во главе русского естествознания и сделали лидером русской науки. Не числить же единственным достоинством великого учёного факт реставрации древнего принципа, как у Аксёнова? Из дневниковых записей учёного восстаёт неповторимая творческая личность, обладающая сложными и обострёнными субъективными качествами, знанием своих потенциальных возможностей и ощущением своего предназначения, – симбиоз, свойственный только индивидуальному лидеру. В 1920 году Вернадский записал в свой дневник: «Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма – я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону – другой аспект – эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь. Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе» (Запись от 12.111.1920).

Непонимание этого субъективного обстоятельства непосредственно приводит к непониманию или искажённому пониманию сути миссии творца в науке, а в отношении Вернадского оно оборачивается по смыслу возвращением к оценочным критериям, окутанным ложной патетикой, посредством которых советский социальный институт пытался паразитировать на науке Вернадского. На примере Вернадского можно сделать аналитическую поправку, что изучение творчества создателей научных ценностей вне субъективной стороны творца выходит за пределы собственно аналитической промашки, а тянет на мировоззренческое упущение, что так характерно для периода современного русского духовного потрясения. Красноречивый образец такого познавательного разброда продемонстрирован на электронном портале Kazus.ru (статья «Материал, пространство, время…взгляд»): «Каноническая трактовка Диалектического материализма подвергается в последние годы критике достаточно часто – общеизвестны его логическая абсурдность (при внешнем «правдоподобии»), несоответствие новейшему естествознанию, явное банкротство в социально-экономической сфере... Рассеялась бесподобная иллюзия, само сомнение в которой диагностировалось в недавнем прошлом как гибрид дремучего невежества и нездоровой психики – ибо преподносилась она в качестве не религии, но открытого величайшими гениями всех времен и народов научного абсолюта, согласно каковому закономерность прекрасного будущего начертана на скрижалях самой Природы от начала веков. Страшнее всего то, что она легко принималась на веру – доказывать нужно истину, оптимистическое правдоподобие в обоснованиях не нуждается. Ограниченность естественнонаучной теории выявляется в эксперименте. Порочность мировоззрения, идеологии – с неизбежностью механизма приводит к саморазвалу построенного на нем социума. Что и наблюдаем. Но хотя сейчас и трудно найти серьезного философа, взгляды которого на фоне происходящих в мире событий не претерпели бы за последнее десятилетие существенную переоценку, Диалектический материализм, несмотря на все свои недостатки, остается самой четкой, последовательной и наиболее глубоко разработанной философской доктриной. Предметная же дискуссия возможна лишь при наличии альтернативы».

Хотя Аксёнов козыряет своей брезгливостью к философскому методу исследования, о чём подробно будет сказано далее по тексту, но как раз эта философская путаница не даёт понимания того, что действительно важные представления Вернадского о природе времени и пространства не могут быть в его миросозерцании самоцелью, а суть часть, составной элемент новаторской ноуменальной конструкции – русской либеральной науки. Конспективное обозрение основ русской либеральной науки, оплодотворённой великим русским учёным, составляет замысел данной «Схолии…» – примечания, дополнения к моему трактату «Загубленные гении России». Эта схолия также требует расширения темы о познании (гносеологии) Вернадского, даже более того: потребно признать её за ведущий концепт, ибо схема творческого познания Вернадского, спонтанно предназначавшегося великим учёным в наследство русской либеральной науке, никогда не обсуждалась на вернадсковедении. Схолия, как дополнение к основному тексту о творчестве Вернадского, тем более, если сосредотачиваться на характере познавательного процесса учёного, должна, прежде всего, раскрыть сущность научного мировоззрения русской либеральной науки. Эта новаторская акция сама по себе определяет статус лидирующего положения Вернадского в русской науке.

В аналитических занятиях по изучению творческого наследия академика В.И.Вернадского, так называемом «вернадсковедении», стало трюизмом сопоставлять В.И.Вернадского с европейскими учёными Е. Ле Руа и Т. де Шарденом, что служило как бы негласной основой сравнительной параллели двух познавательных школ – русской и западной. В «Современном философском словаре» (1998) в статье «Ноосфера» записано: «Версия Н., предложенная Т. де Шарденом, в своих наиболее существенных чертах совпадает с теорией В.И.Вернадского, но её изложение носит более «гуманитарный» характер». В этом содержится глубочайшее заблуждение, ибо с этими учёными у Вернадского нет ничего общего именно в познавательном срезе. У Ле Руа Вернадский позаимствовал только термин «ноосфера», а представления де Шардена идеологически чужды постижениям русского учёного, что можно без труда увидеть, сличив по смыслу афоризмы, которые служат символами этих учений, – у де Шардена: «Личность – специфически корпускулярное и эфемерное свойство, тюрьма, из которой нужно стремиться бежать», у Вернадского: «человек – новая огромная геологическая сила». При таком резко различном отношении к основополагающему параметру ноосферы – человеческому фактору – эти воззрения делаются несопоставимыми и несравнимыми. К примеру, можно привести сентенцию Т. де Шардена, которая кажется примитивным суждением на фоне глубокомыслия Вернадского: «Эволюция элементов по законам радиоактивности, разделение гранитных континентов, может быть, обособление внутренних оболочек земного шара и многие другие преобразования, помимо развития жизни, несомненно, образуют постоянную ноту в ритмах Земли. Но с тех пор, как жизнь выделилась из материи, все эти различные процессы потеряли качество важнейшего события. С появлением первых белковых веществ сущность земного феномена определенно переместилась – она сосредоточилась в столь с виду ничтожной пленке биосферы. Ось геогенеза окончилась, отныне она продолжается в биогенезе. А этот последний в конечном итоге выражается в психогенезе».

Академик В.И.Вернадский относится к настолько духовно одарённым натурам, что не составляет труда выделить основной стержень его познавательных средств, на который наматываются остальные моменты субъективного потенциала творца: это глубочайшая и тончайшая интуиция. В опубликованных работах Вернадского нет специального упоминания об интуиции как методе познания, но когнитивная мощь его постижений совершенно очевидно зиждется на интуитивном казусе его творческого духа. И эта очевидность настолько наглядна, что, если бы потребовалось изобразить процесс интуиции в психологическом виде, то Вернадский выступил бы в качестве стереотипа. Если интуиция Вернадского составляла спонтанную, то есть врождённую, способность его творческого ресурса, и применялась непроизвольно, то в Европе в это время находился на пике славы мыслитель, который виртуозно показал интуицию как метод познания, и которого философская рефлексия интуиции сделала кумиром мыслящих каст всех стран, – это французский философ Анри Бергсон.

Тематическая ёмкость и когнитивная содержательность воззрения Вернадского и Бергсона удивительно схожи, хотя даны, как кажется, в разных жанрах, и их подобие распространяется до того, что ряд основополагающих атрибутов учения этих гениев если не одни и те же, то близко аналогичны. Таков основной предмет познания (у Бергсона: «…живое тело – подобно ли оно другим телам?»; у Вернадского: «Есть ли какое-нибудь существенное различие между веществом и энергией организмов и присоединяемых нами к ним в образе живого вещества частей заведомо безжизненной материи?»(1978,с.180). Таков методологический подход к изучению этого предмета познания, выводимый одинаково из недостаточности познавательного классического принципа (у Вернадского: «…проникающее всё научное мышление Х1Х – начало ХХ в. стремление свести все процессы, наблюдаемые в живых организмах, на процессы, изученные и логически построенные на свойствах мёртвой природы. Это стремление выражается ярко в той задаче, которая ставится нередко биологией: объяснить жизнь физико-химическим путём» (1978,с.105-106); у Бергсона: «Мы ответим, что не оспариваем фундаментального тождества между материей неорганизованной и организованной. Спрашивается только, следует ли уподоблять естественные системы, называемые нами живыми существами, системам искусственным, выкраиваемым наукой из неорганизованной материи? Не должны ли мы сравнивать их скорее с той естественной системой, какой является Вселенная как целое? Я вполне согласен с тем, что жизнь есть своего рода механизм. Но есть ли это механизм частей, искусственно выделяемых во Вселенной как целом, или это механизм реального целого? Реальное целое вполне может быть, как мы сказали, неделимой непрерывностью, тогда системы, выделяемые нами из этого целого, уже не будут частями в собственном смысле слова: они будут отдельными точками зрения на целое. И, сопоставляя эти точки зрения, вы не сможете даже начать восстанавливать целое, подобно тому, как, умножая число фотографий какого-нибудь предмета в разных ракурсах, вы никогда не получите этого предмета в его материальности. То же самое можно сказать о жизни и о физико-химических явлениях, на которые, как полагают, возможно ее разложить. Конечно, анализ вскроет в процессах органического творчества возрастающее число физико-химических явлений. На это и опираются химики и физики. Но отсюда еще не следует, что химия и физика должны дать нам ключ к жизни»).

Утверждение Вернадского, «…что неосознанный ход научной работы последних десятилетий шёл в направлении, разрушающим веру в возможность сведения явлений жизни к параметрам Ньютонова Космоса…» и «…что старое Ньютоново представление о Вселенной дало трещину, его научная достоверность поколеблена…»(1980,с.с.251,257), есть не что иное, как парафразы бергсоновских пассажей, аналогично, как в глубокомыслии Бергсона бытуют парасмыслы мыслей Вернадского, например: «Короче говоря, мир, с которым имеет дело математик, есть мир умирающий и возрождающийся каждое мгновение, тот мир, о котором думал Декарт, говоря о беспрерывном творении. Но как возможно в подобном времени представить себе эволюцию, то есть то, что характеризует жизнь? Эволюция предполагает реальное продолжение прошлого в настоящем, предполагает длительность, которая является связующей нитью. Другими словами, познание живого существа, или естественной системы, есть познание, направленное на сам интервал длительности, тогда как познание системы искусственной, или математической, направлено только на ее конечный момент». Важно, что из текстов А.Бергсона Вернадский приобрёл термин, который выразил credo его биосферной доктрины – Homo sapiens faber (человек мыслящий созидающий). Первый обратил внимание на это обстоятельство проницательный Г.П.Аксёнов, который написал: «В лице Бергсона он нашёл сильнейшего союзника, чьи философские и общенаучные представления он может теперь перевести в русло описательного, доказательного естествознания. Вернадский увидел, что реальное дление имеет более широкую базу, чем отвлечённое время физиков и математиков». Однако эта проницательность российского аналитика не лишена внутреннего противоречия или самоотрицания.

В связи с чем монография Аксёнова построена в целом на явно несогласованном фундаменте: не скрывая скептического отношения к философскому подходу, как методологическому средству, автор вводит в науку Вернадского в качестве идеологических концептов не что иное, как философемы Бергсона, полагая его, единственного из философов ХХ века, основателем «новой эпистемологии». Практически вся ноуменальная полнота представлений о времени и пространстве, которые Аксёнов сделал объектом познания в производстве Вернадского, по сути дела, заполнена философским глубокомыслием Анри Бергсона. Автор монографии указывает: «Построения Бергсона, охватившие понятие времени в целом, с точки зрения философии самодостаточны. К ним нет необходимости что-то добавлять. Они обобщили гигантские пласты наличного ему знания и выдвинули новые креативные построения. Время есть жизнь, таков сформулированный им основной тезис; дление – внутренний процесс человеческого существа. Но эти революционные достижения Бергсона создали сильнейшее умственное поле, поскольку в огромной степени отличались от толкований, вытекавших из понятия времени в физике и механике. И в этом силовом поле двигалась мысль Вернадского, но двигалась не в философских образных терминах, а точным научным углублением. Вернадский пытается описать феномен времени и пространства, находит их существенные фактические черты, которые были не видны в рамках старого, до-бергсоновского мышления». Однако бергсоновская философия оказалась следующей, но не последней, гностической ошибкой Аксёнова: в последующем изложении будет показано, что понятие «биологического времени» Бергсона, преподнесенное автором монографии, принципиально не приемлется философией биосферы Вернадского.

Изображая в этой позиции Вернадского, по существу, натуралистом-подмастерьем у мастера-философа Бергсона, Аксёнов выступает от лица многочисленных отечественных аналитиков, которые считают русскую науку и философию производным от западной мудрости, и потому здесь теряет смысл важнейший вопрос о взаимоотношении европейского и русского познавательного творчества, решение которого совершенно необходимо, если вести речь о лидирующей роли академика В.И.Вернадского в русской науке. Это последнее отсутствует в рефлексии Аксёнова, но ярко проявляется в проблеме интуитивизма, где Анри Бергсон несёт лавры новатора и пионера. В этой проблеме, действительно, с наибольшей силой сказалось влияние глубокомыслия Анри Бергсона на русское мудролюбие, в том числе и Вернадского, но влияние не покоряющее и не подражающее, а только творчески проникающее, и Вернадский неоднократно обращался к перлам мысли Бергсона, умея отстоять свою оригинальную думу, характеризующую самобытную русскую былину. Как раз это обстоятельство, как правило, ускользающее от аналитического взора, требует схолии (дополнения) к этюду о Вернадском.

Философская эпопея Бергсона восстаёт из двух априорных допущений, являющихся per se плодом гениальной интуиции: контакт человека и окружающей стихии порождает интеллект, и живая жизнь суть полный антипод косной природы. Интеллект – первое ключевое понятие бергсоновского умозрения, – и его с известной долей утрирования для удобства восприятия, можно ассоциировать с наукой, познанием, логикой. Бергсоном «…определено назначение нашего интеллекта в узком смысле слова: он обеспечивает полное включение нашего тела в окружающую среду, создаёт представление об отношении внешних друг другу вещей, словом он мыслит материю». Именно это Бергсон показывает как конституальное свойство интеллекта, смысл которого давно замаран чрезмерным и расхожим злоупотреблением. У Бергсона сказано: «Отсюда, наконец, вывод о существовании трех и только трех возможностей, между которыми должна делать выбор теория познания: или дух применяется к вещам, или вещи приспосабливаются к духу, или нужно предположить таинственную согласованность между вещами и духом. Но на самом деле есть и четвертая возможность, которую Кант, очевидно, не принимал во внимание, – ибо он, во-первых, не думал, что область духа шире интеллекта, а во-вторых (что, в сущности, одно и то же), не приписывал длительности абсолютного существования, a priori поставив время на одну доску с пространством. Это четвертое решение состоит прежде всего в том, чтобы рассматривать интеллект как особую функцию духа, направленную главным образом на инертную материю. Затем оно заключается в признании того, что ни материя не определяет формы интеллекта, ни интеллект не предписывает своей формы материи, ни оба они – интеллект и материя – не применяются друг к другу в силу какой– то предустановленной гармонии, – но что интеллект и материя последовательно приспосабливались друг к другу, чтобы, в конце концов, прийти к одной общей форме. Это приспособление должно было к тому же происходить вполне естественно, ибо одна и та же инверсия одного и того же движения создала одновременно интеллектуальность духа и материальность вещей»

Но мир не исчерпывается материей и интеллектом, – в этом заключён один из парадоксов Бергсона, который считается таковым благодаря тому, что колеблет основы укоренившегося мироздания. Кроме Бергсона только Вернадский высказывался о наличии ещё одного мира, иррационального по всем апробированным параметрам старого космоса. Бергсон категоричен: «На деле мы чувствуем, что ни одна из категорий нашей мысли – единство, множественность, механическая причинность, разумная целесообразность и т. д. – не может быть в точности приложена к явлениям жизни: кто скажет, где начинается и где кончается индивидуальность, представляет ли живое существо единство или множественность, клетки ли соединяются в организм, или организм распадается на клетки? Тщетно пытаемся мы втиснуть живое в те или иные рамки. Все рамки разрываются: они слишком узки, а главное, слишком неподатливы для того, что мы желали бы в них вложить. Наше рассуждение, столь уверенное в себе, когда оно вращается среди инертных вещей, в этой новой сфере чувствует себя несвободно». Но мало того, что «наше рассуждение» чувствует себя «несвободно» в этом мире жизни, Бергсон берёт на себя смелость утверждать с непреложностью закона: «Интеллект характеризуется естественным непониманием жизни». А понимание жизни вменяется в обязанность ещё одной инновации Бергсона – инстинкту, который и является двигателем внутреннего сгорания жизни, как космического явления, равноправного материи.

Инстинкт, таким образом, является вторым ключевым понятием бергсоновского умопостижения, и он разъясняет: «Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем инстинктивно, и в интеллекте то, что в нем разумно, тогда как всякий конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаются застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд, определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух формах психической деятельности, прежде всего два различных метода действия на инертную материю. Инстинкт и интеллект представляют, таким образом, два расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы. Отсюда, правда, глубокие различия во внутренней структуре инстинкта и интеллекта… Мы утверждаем, что интеллект и инстинкт предполагают два радикально различных рода познания».

Итоговый вывод из этого важнейшего положения французский философ облачил в форму изящных афоризмов: инстинкт и интеллект – «оба пленники материи, не сумевшие достичь над ней господства» и «…то, что инстинктивно в инстинкте, противоположно тому, что разумно в интеллекте». Показательно в курсе парадоксального мышления Бергсона, что интеллект и инстинкт, будучи «двумя различными методами действия на инертную материю», то есть методологическими разновидностями, исполняют в его доктрине прямо противоположные постулативные функции: один – функцию материи, другой – функцию жизни.

И, наконец, заявляется третья ключевая величина философской эпопеи А.Бергсона – интуиция. Оборот постигающей логики Бергсона и здесь характерен для познавательного режима французского мыслителя: если интеллект и инстинкт даны усилием мысли, близкой к априорным допущениям интуитивного, предвосхищающего, плана, то интуиция как таковая выведена посредством рассудочного дискурса. Бергсон определяет: «Инстинкт – это симпатия. Если бы эта симпатия могла расширить свой предмет и размышлять о самой себе, она дала бы нам ключ к жизненным явлениям, подобно тому, как интеллект – развитый и исправленный – вводит нас в материю. Ибо – нелишне будет повторить это – интеллект и инстинкт обращены в две противоположные стороны: первый к инертной материи, второй – к жизни. Интеллект при посредстве науки – своего творения – будет открывать нам все полнее и полнее тайны физических явлений; что касается жизни, то он дает нам лишь ее перевод в терминах инерции, впрочем, и не претендуя на большее. Он вращается вокруг нее, делая извне как можно больше снимков того предмета, который он притягивает к себе, вместо того, чтобы самому входить в него. Внутрь же самой жизни нас могла бы ввести интуиция – то есть инстинкт, ставший бескорыстным, осознающим самого себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно».

Итак, интуиция есть бескорыстный инстинкт, – такова образная новация Бергсона, которой если не решается, то ставится кардинальная задача любой проблемы интуитивизма: отношение интуиции и интеллекта. Бергсон утверждает: «Интуиция и интеллект представляют собой два противоположных направления сознательного труда: интуиция движется по ходу самой жизни, интеллект идет в обратном направлении, а потому вполне естественно следует движению материи. В совершенном и цельном человечестве обе эти формы сознательной деятельности должны были бы достигнуть полного развития…Фактически, в том человечестве, часть которого мы составляем, интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту. По-видимому, для того, чтобы покорить материю и вновь овладеть самим собою, сознанию пришлось истощить лучшие свои силы. При тех особых условиях, в которых была одержана эта победа, требовалось, чтобы сознание приспосабливалось к привычкам материи и сосредоточивало на них все свое внимание, словом, чтобы оно стало, главным образом, интеллектом. Но интуиция все же существует, хотя в неотчетливой и прерывистой форме. Это почти угасший светильник, который вспыхивает лишь изредка, только на несколько мгновений. Но он вспыхивает, вообще говоря, там, где в действие вступает жизненный интерес. На нашу личность, на нашу свободу, на место, занимаемое нами в природе как целом, на наше происхождение и, быть может, также на наше назначение он бросает свет слабый и мерцающий, но, тем не менее, пронзающий ночную тьму, в которой оставляет нас интеллект».

Заявляя, что в нашем времени «интуиция почти полностью принесена в жертву интеллекту», Бергсон глубоко заглянул в нынешний кризис мыслительной способности человечества, и, считая интуицию «светом слабым и мерцающим», был бы правым, если бы в это время в России не функционировала русская духовная школа, к которой принадлежит и В.И.Вернадский. С этого пункта начинаются идеологические расхождения в воззрениях Вернадского и Бергсона, которые были так плотно спаяны Г.П.Аксёновым в официальной позиции нынешнего вернадсковедения.

В отличие от Бергсона, с которым солидарны в той или иной степени некоторые европейские учёные, в их числе великий математик Анри Пуанкаре, интуитивизм Вернадского заявлен спонтанно (врождённо), однако вместе с тем и в силу необходимости. Интуиция стала потребностью в силу того, что Вернадский глубоко ощущал недостаточность и дефектность общепризнанного и традиционного рационально-логического стиля познания. Учёный высказал: «Мы встречаемся здесь с общим явлением в естествознании, когда основные понятия не поддаются логически точному определению, ибо всякое определение естественных явлений или предметов связано с их упрощением, и при переносе его на отвечающие ему явления или тела мы неизбежно разно ли или поздно ли встретимся со случаями, где неправильность упрощения скажется, возникнут противоречия между природным явлением и как будто отвечающим ему логическим понятием» (1978,с.271).

Особенность познания Вернадского состоит в том, что интуиция не оставалась у него самоцелью и мгновенные, беспричинные (интуитивные) всплески познающего духа он переводит в рационально понятые логические фигуры мысли. Из интуиции Вернадский создавал познание через то, что являлось само по себе слабосильным, и даже порочным, через логические выведения. Ощущая недостаточность логико-рационального метода при его свободном и повсеместном использовании, Вернадский, тем не менее, стремится как бы опредметить или онаучить интуицию, придать ей логизированный вид, используя на всю мощь полный доказательный ресурс причинно-следственного стиля мышления. Другими словами, Вернадский реформировал мыслительный процесс, сделав его результатом перевода немотивированных озарений в объяснительно-наглядные сентенции, и ноуменальное творчество приобретает парадоксальные особенности. Оказалось, таким образом, что Вернадский сводил интуицию (высший способ познания, по Бергсону) к логическим определениям и методическим средствам классических наук (механики, физики, химии), что определялось Бергсоном и его сподвижниками далеко недостаточным познанием. Это как раз в основе противоречит идеологии Бергсона, где интуитивистскому созерцанию закрыт доступ к интеллектуальной мысли по определению. Мераб Мамардашвили определил философию, как «мышление вслух». Он неправ: философия есть мышление в себе, а «вслух» высказываются логизированные фрагменты внутреннего сотрясения. Образцом последнего и является академик В.И.Вернадский.

Бергсон резюмирует свою цель: «Так выявляется единство духовной жизни. Познать его можно, только проникнув в интуицию, чтобы от неё идти к интеллекту, ибо от интеллекта никогда нельзя перейти к интуиции». Вернадский декларирует «единство духовной жизни» в другом постигаемом жанре: у него нет противоречий между интеллектом и интуицией, а наличествует единственно взаимопроникновение одного в другое, одного через другого и одного посредством другого. Своеобразие интуитивизма Вернадского, как способа мышления в отличие от западного способа, представленного Бергсоном, накладывает отпечаток на особенности самого индивидуального процесса, как у Вернадского. Не всегда творец новых ценностей находит в старых средствах возможности для логически адекватной передачи своей интуиции, – и тогда, в одном случае, творец не понимает самого себя, то есть своё озарение (интуицию), а в другом – интерпретация творца не понятна для других. С Вернадским первый случай произошёл в проблеме со шкалой исчисления абсолютного геологического возраста, о чём будет сказано далее, а второй случай представляется более частым: в течение жизни учёного его идеи неоднократно отвергались, а затем принимались, и в настоящее время немало идей Вернадского остаются за пределами понимания.

Как подлинный реформатор науки, Вернадский с огромным почтением относился к традициям и прошлому достоинству своей науки. И, как перед всяким лидером, перед Вернадским стоит тяжелейшая задача: прокладывать новые пути познания в науке, сохраняя её традиционные ценности, – задача, решаемая исключительно индивидуальным напряжением ума и не знающая какой-либо внешней рецептуры. При этом следует учесть, что любое научное исследование творится двумя авторами: первым, который начинает исследование, и вторым, который заканчивает труд. Поэтому здесь неизбежны неточности, ошибки и противоречия творцов, – так, Вернадский, исходя из опорного принципа классической (лайелевской) геологии – принципа актуализма, который впоследствии был разрушен под воздействием новаций того же Вернадского, ошибочно определил: «Таким образом, все точные данные научного наблюдения, данные палеонтологии, петрографии, минералогии и геохимии, неизменно приводят нас к одному и тому выводу о неизменности физико-географических и химических условий земной коры в течение всего геологического времени и о нахождении в ней в течение всего этого времени живого вещества в развитии, аналогичном современному» (1978,с.165). Однако тут всегда следует помнить, что ошибки гениев – гениальные ошибки. И эти ошибки гениальны потому, что гениям дано уметь предотвратить свои новации от превращения в нигилизм и избежать того, что не идёт на пользу науке.

Различие функциональных схем интуитивизма двух мыслителей – русского и европейского – таким образом, перерастает персональные расхождения и обретает облик мировоззренческий. Бергсон пишет: «Интеллект, во всяком случае, такой, какой мы обнаруживаем в самих себе, был создан эволюцией в процессе её движения» и это движение раскрывается интуицией и через инстинкт, создавая единоличную бергсоновскую модель: интеллект-инстинкт-интуиция. Бергсон нещадно критикует академические европейские схемы эволюции Спенсера, Дарвина, Уоллеса, Гексли, а свою «Творческую эволюцию» называет просто «творчеством», оставляя за ней смысл акции развития. В своих размышлениях он говорит «о первичных предках жизни», «о пути дивергенции жизни», «о корне генеалогического древа жизни»; задаётся вопросом: «Где же тогда истоки, где завершение жизненного начала индивида?»; ведёт рассуждения «…с той поры, как виды в процессе дальнейшей своей эволюции начали расходиться от общего ствола». Эволюция, как бы её не рассматривать (как делает Бергсон), – механически, теологически, целесообразно, – всегда имеет начало, откуда она раскрывается в бесконечность, и Бергсон не предполагает, а утверждает, что жизнь в его «творческой эволюции» имеет начало, корень, истоки, а таковым может быть только материя. Следовательно, Бергсон несёт в когнитивной глубине своего интуитивизма акцию абиогенеза (происхождения жизни от неживой материи).

Вернадский с большим почтением относится к термину «эволюция», опосредующему процесс развития вещества, но его представление о смысловом содержании этого термина принципиально разнится от толкования А.Бергсона. Претензия Вернадского относится к той, центральной, части бергсоновского постижения, где предусматривается некое начало процесса. Вернадский пишет: «В астрономии, геологии, биологии выдвигается принцип эволюции как основа всех изучаемых в этих областях явлений. Думают, что эволюция необходимо требует начала для объекта, в котором она проявляется, – для мироздания, Земли, жизни. Нельзя, однако, забывать, что космогонии могут быть основаны и не на эволюционном принципе или не на одном эволюционном принципе. Для таких космогоний необходимость начала жизни отнюдь логически необязательна» (1978,с.147). К этому суждению в другом месте Вернадский добавляет: «С космогониями, связанными с такими представлениями о Вселенной, очень хорошо согласуется представление о вечности жизни и об отсутствии зарождения живой материи из мёртвой…».

Отвергая однонаправленную бергсоновскую модель эволюции, Вернадский склоняется к такой динамике развития, какая в геологии фигурирует под названием «возвратно-поступательного движения», и описывает её проявления в условиях живой природы: «Получается впечатление, как будто эволюционный процесс не имеет место в тех явлениях массовых проявлений организмов – статистических законах живого вещества, которые резко отличаются этим от живой природы, изучаемой с точки зрения отдельного организма. К тому же самому выводу мы подойдём. Когда обратимся к основным проявлениям живого вещества – к его весу, его составу, его энергии. И здесь мы как будто не видим никаких изменений во времени, когда вместо изучения отдельных живых веществ исходим в наших суждениях из изучения из всего живого вещества. Приходится допустить, что как количество живого вещества, так и его состав – количество отдельных составляющих элементов остались неизменными или почти неизменными в течение геологического времени» (1978,с.301). Если механическую форму возвратно-поступательного движения «всего живого вещества» сочленить с познавательной операцией взаимопроникновения противоположностей, то в итоге явится макет постоянных массовых чередований разнозаряженных импульсов или пульсаций.

(Продолжение следует)