Онтологические прогулки

Начало

Самое расхожее аналитическое мнение приписывает теории относительности Альберта Эйнштейна ведущую роль в крушении ньютоновской парадигмы: одни исследователи считают теорию относительности последней теорией классического цикла, другие – первой теорией неклассической эпохи. Credo классического мировоззрения гласит, что существующие в мире каузально-детерминистские связи настолько всеобщи, что могут быть охвачены одним законом или одной математической формулой. В отношении «вечного закона» природы разногласия не было, – им был единодушно признан закон всемирного тяготения, а касательно единой математической формулы А.Бергсон сделал любопытную подборку изречений: «Уже Лаплас сформулировал ее с величайшей точностью: «Если бы человеческий интеллект мог знать в данный момент все силы, которыми одушевлена природа, и взаимное положение составляющих ее существ, и к тому же был бы достаточно силен, чтобы подвергнуть эти данные анализу, он мог бы охватить одной формулой все движения Вселенной – как величайших ее тел, так и легчайшего из атомов: ничто не осталось бы для него неизвестным, и будущее, как и прошлое, предстало бы его глазам». А вот тезис Дюбуа-Реймона: «Можно вообразить себе познание природы, достигшее такого состояния, что всеобщий мировой процесс мог бы быть описан одной математической формулой, одной необъятной системой одновременных дифференциальных уравнений, определяющих положение, направление и скорость любого атома мира в любой момент». Гексли, со своей стороны, выразил ту же идею более конкретно: «Если верно основное положение эволюции о том, что весь мир – одушевленный и неодушевленный – есть результат подчиненного определенным законам взаимодействия сил, присущих молекулам, которые составляли начальную туманность Вселенной, то не менее верно и то, что современный мир потенциально уже содержался в космическом паре и достаточно сильный интеллект, зная свойства молекул этого пара, мог бы предсказать, к примеру, состояние фауны в Великобритании в 1868 году с такой же точностью, с какой определяют, что происходит с паром, который мы выдыхаем в холодный зимний день»».

В этой связи в европейской физике (на тот момент генеральной отрасли науки) свершилось странное событие, связанное с Альбертом Эйнштейном, уже взошедшим на Олимп научной славы. В 30-ые годы прошлого столетия А.Эйнштейн, порвав с большой наукой, затворился в Пристоне, чтобы работать над единой теорией поля. Создание единой теории поля претендовало бы на математическое доказательство (формулу) высшей гармонии мира; это был бы experimentum crucis (решающий довод) классической доктрины. В течение 20 лет гениальный теоретик А.Эйнштейн трудился над сугубо физической проблемой, но единая теория поля не была создана. Мировая наука посчитала такой результат «неудачей Эйнштейна» и излила массу соболезнования великому учёному, дескать, находившемуся в начале своего научного пути в авангарде науки, а в конце – оказавшегося в арьергарде. Однако в силу только формальной логики должна бы возникнуть мысль, что, если такой математический гений, как Альберт Эйнштейн, анализировал мир, данный как гармоническая сфера, то есть причинно-каузальная фигура, и к тому же в условиях, когда, как гордо возвестил Г.Галилей; «Книга природы написана на языке математики», не добился нужного решения, то его отрицательный результат есть гарантия отсутствия и такого мира, и такой формулы. Таким образом, теория относительности Эйнштейна находится ещё в классическом мире, а в своём воззрении Эйнштейн ощущает уже неклассический дух; естественно, наука поверила теории Эйнштейна, а не воззрению Эйнштейна

Точно тот же неклассический дух исходит из суждения Вернадского, которое ставится посылкой при выведении сконструированного им нового атрибута науки – научного мировоззрения: «Весьма часто приходится слышать убеждение, не соответствующее ходу научного развития, будто точное знание достигается лишь при получении математической формулы, лишь тогда, когда к объяснению явления и к его точному описанию могут быть приложены символы и построения математики… Но нет никаких оснований думать, что при дальнейшем развитии науки все явления, доступные научному объяснению, подведутся под математические формулы или под так или иначе выраженные числовые правильные соотношения; нельзя думать, что в этом заключается конечная цель научной работы» (1988,с.54). Со свойственным ему своеобразием высказывает свой критический скепсис в этом отношении и А.Бергсон: «Ибо никакое самоусложнение математического порядка, каким бы искусным его ни считали, не введет в мир ничего нового, ни единого атома; но если дана эта творческая сила (а она существует, ибо мы сознаем ее в себе, по крайней мере, когда мы действуем свободно), то стоит ей отвлечься от самой себя, – и она ослабит напряжение, стоит расслабиться – и она станет протяженной, стоит стать протяженной – и математический порядок, царствующий в расположении столь различных элементов, и неуклонный детерминизм, вновь их соединяющий, засвидетельствуют собою разрыв в творческом акте, ибо они составляют одно целое с самим этим разрывом»

Математизация знаний является генеральной операцией классической науки, и в своём развитии привела к вполне обоснованному итогу: расколу между философией и наукой. Методологические запреты, поставленные Ньютоном – как-то: «Физика, берегись метафизики!» и «гипотез не изобретаю», за что он получил от Ф.Энгельса обидное прозвище «индуктивный осёл», – определили собой научное мировоззрение классического научного мира, где отчуждение философии и науки составляет опорный стержень. Столь массированное аналитическое осуждение процедуры математизации, высказанное Вернадским и Бергсоном независимо указывают на познавательную недостаточность этого классического научного мировоззрения. Поэтому устранение разрыва между философией и наукой выступает первоочередной и первозначимой необходимостью в деле утверждения нового, неньютоновского, и, следовательно, неклассического научного мировоззрения. Но, если критика Бергсона открыто не обнаруживает этого намерения, которое только угадывается в обширных отвлечённых упражнениях французского мыслителя, то у Вернадского оно показано целокупным и целенаправленным актом осознанно-объективного направления. Упор на философский способ познавательного творчества в контексте науки Вернадского преследует цель не просто сглаживания расхождений в различных источниках знаний (в данном случае, философии и науки) и не рядовые повседневные интересы познания, а ставится самостоятельным генератором научных ценностей. Вернадский обдуманно обращается к философии, – он не использует и не применяет философию, как дополнительное средство решения научной проблематики (так относятся к философии идеологи новой физики в ХХ столетии (А.Эйнштейн, В.Гейзенберг, М.Борн), а производит творческий симбиоз философии и науки.

Вернадский заявляет: «Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии и, изучив историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий науку элемент во всё время её существования. Только в абстракции и в воображении, не отвечающем действительности, наука и научное мировоззрение могут довлеть сами по себе, развиваться помимо участия идей и понятий, разлитых в духовной среде, созданной иным путём. Говорить о необходимости исчезновения одной из сторон человеческой личности, о замене философии наукой, или обратно, можно только в ненаучной абстракции». В итоговом выводе Вернадским сказано: «Великие создания философского мышления никогда не теряют своего значения» (1988,с.с.58,62).

На этом поле Г.П.Аксёнов отмечает свою очередную, но опять-таки не последнюю, гностическую ошибку: он пытается лишить размышления Вернадского философского дарования, выставляя ненужность последнего. Аксёнов проповедует: «В его духовной эволюции всегда можно найти свидетельства того, как он ценил и знал философию, читал и обсуждал такую литературу, надеялся на философию для решения научных проблем, желал даже взаимопомощи философии и науки, наталкивал философов на эту цель. Но такие выводы можно сделать, если рассматривать его произведения и высказывания локально, в каком-то периоде. Таких цитат, вырванных из целостного контекста, приведено за последние двадцать лет множество. И этим успешно пользовались И.И. Мочалов, В.С. Неаполитанская, К.П. Флоренский, Б.М. Кедров, чтобы обеспечить прохождение его трудов, занимаясь высококвалифицированным, но обычным советским занятием – лукавить перед вышестоящим начальством с целью представить ученого лояльным официальной идеологии. Теперь этого не требуется. А если мы выстроим его высказывания и произведения от начала и до конца, мы тотчас же обнаружим простой факт: явный перелом, произошедший у Вернадского в 1936 г. Тогда он осознал, окончательно решил, к чему относятся его собственные исследования времени и пространства: они относятся к обычной науке по своим методам. А наука и есть метод. Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем. Почему-то этим его саморекомендациям – не верят и по-прежнему квалифицируют его как философа». В финальной части своей монографии Аксёнов с упоением возвещает: «Он решительно к тому времени (к 1936 году – Г.Г.) разошёлся с философскими исканиями, потому что именно с этого года и ещё до поездки в Англию стал всемерно и повсеместно подчёркивать недостаточность и необходимость замены её научной логикой».

В своей сентенции Г.П.Аксёнов слукавил, пытаясь выставить указанных им советских идеологов защитниками Вернадского перед идеологическим начальством: социальный институт, осуществлявший обскурантизм творчества Вернадского, состоял как раз из указанных имён, которые пытались отнюдь не легитимизировать воззрения Вернадского, а упорно старались вогнать их в рамки воинствующего материализма, дабы обеспечить престиж советской науки. Особая роль при этом принадлежала академику Б.М.Кедрову, автору достопамятного «принципа партийности» – главного кодекса воинствующего материализма в социальном институте. В «Предисловии» к трактату В.И.Вернадского «Живое вещество» (незавершённой Библии нынешнего комплекса знаний о живой жизни), который был издан в 1978 году редакционной коллегией, куда входили все названные Аксёновым лица, было сказано: «В.И.Вернадский не пользуется законами исторического материализма для объяснения связи между бытием и общественным сознанием». В то время для ушей социального института сей экстракт звучал негодующим вызовом, ибо «общественное сознание» слагало хромосомный набор для социального института, тогда как в помышлениях Вернадского связь бытия и сознания опосредована в таком особом виде, где нет места такой химере, как «общественное сознание». И Вернадский, как видно из общего научного тонуса его творений, не приемлет коллективного мнения данной редакционной коллегии, которые считают, что «ясное понимание… граничных условий, необходимых для существования человека» невозможно без упоминания Программы КПСС.

Но главное состоит в ином. Аксёнов в корне неправ, утверждая о Вернадском, что «Он покончил с философией как инструментом решения данных проблем». Как раз этого Вернадский не мог допустить, будучи лидером русской науки, ибо в таком случае учёный должен отказаться от традиции русского философствования. Философичность или склонность (способность) к отвлечённому мышлению, и философия, как сухой профессионализм, представляют собой совершенно разные психологические атрибуты: первое суть врождённое свойство мыслящего духа, а второе – воспитанные, приобретённые навыки строить мысль; но без первого не бывает второго, не бывает подлинных философов. По неизвестной причине стихийное философствование или философичность натуры были свойственны русскому мыслящему люду издавна, и обозначается как традиция его думающего слоя: философом был князь Владимир Красное Солнышко, царь Пётр Великий, поэт Пушкин, писатель Толстой, математик Лобачевский, врач Пирогов, химик Бутлеров, почвовед Докучаев, композитор Скрябин и прочая, и прочая. А в традиционном облике философичность русской мысли выступает карданным валом пушкинской традиции как сердцевины русской культуры в целом. Мог ли Вернадский, являясь ярчайшим представителем русской культуры, «покончить» с одним из основополагающих инструментов этого явления? Главное же необходимо значится в том, что значительная удельная доля философской составляющей в познании образует обязательный диагностический признак неклассического научного мировоззрения. Отсюда легко перейти к пониманию радикальной мысли Вернадского: симбиоз философии и науки слагает базовый элемент методологии русской либеральной науки. Так же очевидна истина, идущая в разрез с утверждениями Г.П.Аксёнова: Вернадский будет только тогда числиться зачинателем нового научного направления в русской науке, когда он будет функционировать как философ.

Уже давно блестящий афоризм Ф.Энгельса «Какую бы позу ни принимали естествоиспытатели, над ними властвует философия» превратился в трюизм, сейчас сложности возникают только с той формой философии, какой предстоит войти в науку; Энгельс говорил о философии «как истории мышления» и имел в виду систему марксизма (разновидность материалистической философии), но Вернадский, проповедуя идеалистическое воззрение, держал в уме, как «скверную, модную философию», как раз материализм, но исполненный в ленинском воинствующем сценарии. В таком понимании воззрение Вернадского далеко от энгельсовского трюизма, ибо оно настроено не на выбор (отбор) форм или видов философии, а на творческий синтез философии и науки, но эта операция никогда не была однозначно определённой. Аксёнов, демонстрируя свою аналитическую проницательность, формулирует: «Вернадский начал создавать принципиально новую методологию, исходившую не из философских систем или натурфилософских построений, и в то же время расходившуюся с традиционной позитивистской наукой. Новые взгляды требовали новой методологии. Не сразу, но постепенно мы видим еще неосознанное стремление отразить вновь создающиеся приемы научного мышления, не сводимые ни к науке, ни к философии. Основной постулат был сформулирован в 1921 г. в лекции «Начало и вечность жизни», а уже через шесть лет, исходя из него, создана «Биосфера». В ее составе есть глава, как бы выбивающаяся из строя изложения, связанная с ним не содержательно, но методически. Она называется «Эмпирическое обобщение и гипотеза». Вернадский осознал, что его новый подход будет непонятен, если он не объяснит свою изначальную позицию, поэтому испытывает потребность отвлечься от изложения фактов и осветить их по-новому».

И тем не менее тот же Аксёнов, чтобы понять в этом моменте интенции Вернадского, посчитал возможным обратиться к тягучей, старой и нудной теме: различению научного и философского подходов. Аксёнов, рефлектируя представление времени в трудах Вернадского, говорит: «На этом примере видно различие философского и научного подхода к одним и тем же явлениям. Философия анализирует понятия языка, а наука – явления реального мира. Первое, конечно, значительно больше, ведь наука освоила только незначительную часть мира по сравнению с языком и мышлением, охватывающим безграничные области. В науке факты вещественны, иногда они запечатлены в виде образцов, например, гербарии или коллекции минералов. Эти собрания подвергаются непрерывному исследованию новыми поколениями ученых и никогда до конца не могут быть изучены. Вот почему научные знания непрерывно устаревают в результате углубления, обновляются и остаются истинными на каждый данный момент, если они правильно и последовательно оформлены. Отсюда проистекает общеобязательность и доказательность истин в науке, они не требуют принуждения, убеждений и внешних средств для своего признания, достаточно логики, чтобы им покориться. Совсем иное положение в философии, говорит Вернадский. Здесь для утверждаемых положений не обязательно искать доказательств в реальном мире. Кроме того, они существуют в авторской форме и не повторимы. Но именно по этой причине философские положения не устаревают, сохраняются в таком виде, в каком созданы. Самые древние системы живы до сих пор и вдохновляют искателей истины, если отвечают их типу мышления. Наука едина, общеобязательна для всех, если даже возникает в Индии или Китае. А для философии единство не обязательно и мы можем изучать творения мыслителей этих стран вне связи с остальными, изолированно. И все-таки есть общая область, в которой философская и научная мысль друг друга перекрывают. Это сфера теорий и гипотез. Они чаще всего исходят из философской мысли, говорит Вернадский, а, переходя в науку, представляют собой самые неустойчивые и преходящие образования. Зато философия своими обобщениями и теориями предоставляет научной мысли определенные наведения, она ориентирует ученого в сборе, учете и изучении фактов. И когда они достигают нового, определенного уровня, их снова подвергает оценке философская мысль, прошедшие изменения не проходят для нее бесследно»

Итак, никакого синтеза философии и науки, идентичного действительному творческому альянсу, в научном тексте Вернадского Аксёнов не находит. Автор монографии заведомо определили превосходство науки (фактической эмпирии) над философией, и исходит из ложной посылки, ибо никогда философия не участвует «в сборе, учение и изучении фактов». И закономерным итогом аксёновской сентенции становится ньютоновский рецидив господства «эмпирических фактов и их обобщений»: «Не теория, как это происходит в узких отделах науки, в которых она продвигается путем создания гипотез и теорий, а исконным путем описательных широких наук – созданием учений, то есть собрания эмпирических фактов и их обобщений. Факты выявляют проблемы, проходящие сквозь множество наук, уже существующих и еще не существующих, а только намеченных» Непроизвольно вспоминаются слова Ф.Энгельса, сказанные по этому поводу: «…и те, кто больше всех ругают философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризованных остатков наихудших философских учений».

Карлу Марксу принадлежит любопытная ремарка: «…моё истинное религиозное бытие есть моё бытие в философии религии, моё истинное природное бытие есть моё бытие в философии природы, моё истинное художественное бытие есть моё бытие в философии искусства, моё истинное человеческое бытие есть моё бытие в философии. Таким же образом истинное существование религии, государства, природы, искусства, это – философия религии, философия государства, философия природы, философия искусства» (!955,т.42,с.167). Согласно рецепту д-ра Маркса, истинное человеческое бытие Вернадского есть его бытие в философии, то есть индивидуальная философичность, а истинное бытие биосферы, как научной теории, есть философия биосферы.

Непроизвольно оперируя врождённой философичностью и сознательно сотворяя философию биосферы, Вернадский демонстрирует присущее ему философское сознание, благодаря которому великий учёный единственный из естествоиспытателей не только поставил, но и решил задачу, которую можно назвать квадратурой круга биосферы, о чём будет сказано дальше. В гениальном труде «Живое вещество» Вернадский с необычной даже для своей научной щепетильности скрупулёзностью показал, доказал и объяснил феномен того, что живая жизнь как таковая, как естественная акция, не обладает своей специфической данностью, отличной от материальной вещественности косной природы; другими словами, материя и жизнь состоит из одного и того же вещества, или, как вывел учёный, «…что свойства живого не могут определяться вещественным субстратом и что весь материальный субстрат организма целиком входит в состав живого вещества, геохимическое значение которого подлежит нашему изучению» (1978,с.204).

Вернадский излагает: «Носителем жизни является организм как целое, в одном из наиболее простых случаях клетка, но клетка целиком, а не её биоплазма или какое-нибудь другое вещество, в неё входящее. Жизнь прекращается не с уничтожением какого-либо вещества, а с разрушением определённой структуры, организации. Для неё, несомненно, нужны вещества определённых свойств и состава, но сами эти вещества не обладают жизненностью. Для неё нужна вода или кислород, или вещества, строящие биоплазму, но жизненными телами, «живыми веществами» в узком смысле этого слова, эти тела не являются. Вещества биоплазмы, нужные для жизни, взятые сами по себе, столь же безжизненны, как вола, кислород, белки, жиры или углероды». И резюмирует: «В стремлении неразрывно связать с веществом жизненные явления, мы в биологии имеем дело в значительной мере не только с отголосками чуждых современной науке философских воззрений, но с отголосками проявлений научного мировоззрения, стоящего в противоречии с наукой нашего времени» (1978,с.с.190,202). _ ¹

Посредством глубокомысленных (то есть философских) размышлений Вернадский вводит жизнь во всеобщее таинство сущего мира: в химии изомерия, в минералогии изоморфизм отражают особое, никем не объяснённое, явление – сходство по составу и различие по свойствам, чем фиксируется объективный, естественный, характер связи предметного, телесного мира с эфемерным, виртуальным порядком. Итак, в основу философии биосферы ложатся представления Вернадского, где парадигма материи выступает в лице вещества, а жизнь дана в качестве состояния, структуры, организации того же вещества, но главное, что определено умозрительным философским путём, свёрнуто в органической, неразрывной связи между ними, и именно эта связь даётся человеку в качестве одного из самых видимых и значимых феноменов сущего мира. На этой почве разворачивается наиболее глубокая интрига всей научной эпопеи Вернадского, которая, однако, не была доведена великим учёным до логического завершения.

Таким образом, связь, сходство, а в общем выражении, созидание, служит ключевой установкой философского направления Вернадского, но вместе с тем в эмпирической части его научной былины звучит не менее убеждённое резюме: «1) живое происходит из живого всегда и во всех случаях в мироздании; между живым и мёртвым непроходимая пропасть» (1978,с.326). Параметрические величины, обозначаемые учёным «связь» и «непроходимая пропасть», по определению относятся к числу категорий противостояния, при котором один орган по своей природе исключает другой, то есть между «веществом» и «состоянием» не может быть связи, а допустимы лишь отношения разлада и столкновения. Действительно, между материей и жизнью залегает «непроходимая пропасть», но только в системе координат классической науки (Математическая формула: + на – = 0 в этом случае выражает вечный закон природы). Поскольку эмпирическая часть науки строится в системе законов материи, то данное противоречие вещества и состояния, материи и жизни определяет когнитивную содержательность эмпирического уровня в познании Вернадского, где ценится лишь достоверность. Г.П.Аксёнов, бравируя фактоманией, в своей монографии не придал значения этой тонкости, и сосредоточил всю познавательную мощь постижения Вернадского в плоскости противоречия и противостояния. Автор задокументировал результативные моменты науки Вернадского о жизни (именно эмпирическую ткань его науки), «…которые входят в явное противоречие с характеристиками безжизненного вещества. Сюда входят и такие явления, как принцип Реди, как несводимость живого к неживому, автономность живого, создающие особые термодинамические поля со своими температурой и давлением. Организмы как раз могут жить вне поля тяготения, потому что их размеры идут в область молекул; живое вещество содержит собственный биологический элемент времени (ничего аналогичного нет в неживом веществе) – скорость размножения как константу; чем меньше организм, тем энергия размножения выше; необратимость живого вещества на любом уровне; увеличение, а не уменьшение свободной энергии в биосфере благодаря жизнедеятельности; резко выраженная диссимметрия живого; и наконец, деятельность организмов не является однообразным механическим процессом, она индивидуальна в разных особях. Таким образом, Вернадский подчеркивает, что живое вещество во всем противоречит физическим закономерностям. Оно не подчиняется кинематике, описывающей движение математических точек, у него есть собственное поведение, активность, законы которого отнюдь не механические».

Если иметь в виду только философскую часть исследования (а она имеется во всех случаях), то точка зрения, под которой производится обзор творчества Вернадского современным аналитиком Г.П.Аксёновым, и которую выражает официальная позиция в вернадсковедении, относится к отрицательной философии, где приоритетом обладают разделительные функции и тенденции. Потому Аксёнов, будучи как аналитик адептом различия, ставит во главу проблемы жизни, которую рассматривает Вернадский, так называемый пастеровский критерий разделения живого и мёртвого. Считается, что Луи Пастер обнаружил универсальный фактор, лежащий в основе распада мира на два полюса, и добыл основополагающую основу живой материи: диссиметрию молекул. Л.Пастер говорил, что диссиметричность есть «единственное, отчётливо выраженное различие, которое мы можем обнаружить между химией неживой природы и химией живой природы». Аксёнов разъясняет: «Иначе говоря, различие зависело не от чего-то привычного: состава и строения, а от пространственной конфигурации самой по себе, от ориентации тела в пространстве, чего-то в высшей степени как бы эфемерного». Здесь даже догадки не возникает, что это «эфемерное» есть первопричина пространственной конфигурации, а не наоборот, что и находит своё отражение в различиях свойств. Эта «тайна» и стала глубоким переживанием Луи Пастера, который, будучи, закоренелым материалистом, не смог отгадать загадку открытой им «диссимметрии». Аксёнов продолжает: «Новое явление по признаку быть диссимметричным или быть рацемичным обнаруживало кардинальное разделение между живыми телами и продуктами их жизнедеятельности и неживыми веществами. Оказалось, что по пространственной ориентации вещество вообще может быть четырех различных видов: 1) левым, 2) правым, 3) смесью их в какой-либо пропорции и 4) ни правое, ни левое и не смесь – аморфным. Первое и второе без зеркального двойника и есть дисимметрическое вещество. «Каким образом возникает диссимметрия? – спрашивал себя Пастер. – Почему возникает определённая диссимметрия, а не противоположная ей?». Вот одна из великих тайн». В другом месте Аксёнов преобразует «великую тайну» в закон: «Правизна – левизна становится всемирным явлением природы и феноменом, позволяющим отличить живое от неживого».

Однако для Вернадского в случае пастеровской изомерии нет «великой тайны», ибо его гениальная интуиция, которая ориентирована в направлении, обратном доминированию факторов различия и разделения (моментов «правого» и «левого», что равнозначно «чёрному» и «белому», «доброму» и «злому», а в целом идеологии принципа «или-или»), никак не укладывается в объём пастеровского разделения в опосредовании Аксёнова. Открытие Л.Пастера видится Вернадским совсем в другом свете: «В сущности, однако, это реальное различие живой и мёртвой материи едва ли может служить каким бы то ни было препятствием для их соединения вместе в одно общее, как это приходится делать в геохимии, где мы имеем дело с живым веществом, объединяющим и вещество, охваченное жизнью, и вещество вполне косное, мёртвое. Мы не можем утверждать, как мы только что видели, чтобы такое вещество с молекулярной структурой без элементов сложной симметрии было носителем жизни. Мы можем лишь утверждать, что такие молекулярные структуры в природных условиях получаются исключительно в организмах…Это не особые формы материи, для которых жизнь является специфическим свойством, а те формы мёртвой материи. которые устойчивы в среде, где царствует жизнь» (1978,с.176). Вернадский, таким образом, не видел в актах различия функцию разделения, а ощущает аргумент «соединения вместе», – это и есть диагностический знак неклассического миропонимания. Освоение Вернадским открытия Луи Пастера хоронит мысль, будто Вернадский «покончил с философией», а его самого нельзя не называть «философом», не добавляя к этому эпитет «оригинальный».

(Продолжение следует)

_________________________________________________________

Примечания

1. При критике Вернадским различных философских взглядов, что само по себе свидетельствует о развитом чувстве философичности, редколлегия данного издания «Живого вещества» 1978 года непременно указывает в сносках, что «В.И.Вернадский имеет в виду «классическую» домарксовую философию». На самом деле Вернадский имел в виду либо механистическое ньютоновское воззрение, либо догматизированную материалистическую философию типа диалектического материализма, либо наивные религиозные суеверия.