Онтологические прогулки

Только теперь я могу вглядеться в свой опыт взятия ложки, не боясь найти в нём то, что я вложил в него в качестве некоторого предположения и что в силу этого скорректирует моё восприятие и размышление так, чтобы я отыскал именно то, что предположил.

Однако, в очередной раз сформулировав это, я понимаю, что в течение всего размышления я постоянно возвращался к своей незаинтересованности в результатах и отсутствии у меня каких бы то ни было заранее заданных предположений именно потому, что таковые у меня были, и я сам от себя скрывал их.

Скрывал то, конечно, как я отмечал у других, что считал само собой разумеющимся, а именно: раз я упирал на то, что меня интересует сам предмет, то есть то, что я ещё не знаю и что проявится лишь как результат размышления, то у меня уже имеется определённое представление о предмете, и оно формулируется мною как совершенство живого опыта.

Себя я обманывал представлением о том, что самое объективное размышление – это такое размышление, которое осуществляется человеком бесстрастным, как бы равнодушным к будущему результату и поэтому наименее подверженному влиянию посторонних факторов. Соответственно, я загораживался от нарастающего в разворачивающемся размышлении состояния, которое постепенно заполняло мой опыт созерцания.

Мои постоянные отклонения в сторону других служили мне не только средством более чёткого определения собственной позиции, но и средством стравливания нарастающего состояния.

Учитывая же целостность живого опыта, или тотальность человека, я понимаю, что созерцание и размышление не могут быть бесстрастными, невозможно размышлять, не испытывая определённое состояние, невозможно созерцать без определённого намерения.

И дело здесь не в профессионализме, при котором человек делает нечто в определённом отстранении от собственного наличного состояния, а в том, что само это делание уже заключает в себе реализованную целостность человека, и его намерение и эмоциональное отношение, в том числе.

Так что мне предстоит сейчас дать проявиться тому отношению, тому, что вообще привело меня к такому созерцанию и размышлению. Я снова, шаг за шагом, теперь уже освобождая себя от сопротивления тому, что движет мною, прослежу мои размышления с самого начала.

Здесь я замечу, для читателя прежде всего, что данный текст, впрочем, как и все остальные, пишется именно так, как он издан и читается; единственное, что я делаю после того, как текст закончен, это исправление ошибок, я не меняю движение текста по ряду соображений: во-первых, так складывается мой живой опыт и любые исправления будут делать его мёртвым, придуманным, во-вторых, так складывается сам текст, а вместе с ним и моё понимание, в-третьих, особенность мышления, которое я называю своим, такова, что если я захочу переделывать, мне придётся всё продумывать заново и получится другой текст, хотя некоторое сходство с первым в нём будет, и, наконец, конечно, мне лень.

Я решаю посмотреть дальше начала этого текста и вспоминаю размышления о Прусте, Хармсе и Мамардашвили; в эссе о Прусте чувствуется попытка понять, скорее, почувствовать, что открывается в горизонте, отличном от горизонта обыденности, и, пожалуй, уже сформировавшееся намерение «вертикального», невыживательного отношения, проявляющегося в защите тех, кто не выживает, а живёт.

Статьи о Хармсе и Мамардашвили были написаны под впечатлением от того «ужасно несправедливого» отношения к ним со стороны тех, кто писал о них или издавал их книги, тогда я был шокирован тем, что и Хармса, и Мамардашвили помещали в поток обыденности, поток обсуждения разнообразных тем, появления и исчезновения художественных и философских тенденций и пр., для меня же они явно выпадали из этого потока, так как были сфокусированы на другом, том, что для меня всё ещё было недосягаемым, желаемым.

«Они не такие, как мы, они другие, в их жизни есть смысл, которого нет у нас», – думал и писал тогда я, всё ещё находясь в плену разума, из которого для меня не было выхода к живому опыту; меня переполняли обида, чувство несправедливости, презрение к обыденности и выживанию, стремление вырваться на свободу и, похоже, полное непонимание того, как это сделать.

Именно тогда я забросил философию и вообще попытки чтением что-либо понять и изменить, но чувство обиды и несправедливости к истинным философам, поэтам и вообще особым людям не покидали тогда. То есть я обижался на то, что жизнь была несправедлива к некоторым людям, которых я считал особенными, и мне хотелось донести до других правду о том, что эти особенные люди не таковы, как о них думают, и что они достойны лучшего.

За те пятнадцать лет, что прошли со времени эссе о Прусте, Хармсе и Мамардашвили, два основных читающихся в них переживания – намерение выбраться из тюрьмы разума, то есть наконец-то помыслить самостоятельно, и обида за особенных людей, претерпели значительные изменения.

Всё это время, не пытаясь мыслить, я наблюдал за тем, как мыслят другие, и, отслеживая то, на чём строится их мышление, не следовал за ними дальше, так как последующее было для меня не так интересно; благодаря этому я изрядно поднаторел в отслеживании истоков как концепций, так и просто слухов, заурядных, повседневных действий (не стоит думать, что это особенно помогает выживать), я довольствовался тем, что не ловился в сети концепций, теорий, течений, догматов, лозунгов, убеждений, нравоучений, морали и пр. Больше всего мне было интересно наблюдать за тем, что можно увидеть вне какой-либо концептуализации, и поверьте опытному в этом человеку, такого так мало, что в это даже трудно поверить; может быть, я ещё поделюсь этим опытом.

Что касается обиды или чувства несправедливости, то многолетнее всматривание в это состояние привело к постепенной замене его состоянием глубокого сочувствия к людям, которое, в свою очередь, сменилось, но не постепенно, а сильными «приступами», состоянием невыносимой любви и боли ко всему близкому мне и совершенно недоступному, недоступному в том смысле, что я не мог что-либо изменить в судьбе этих людей, деревьев, рек, я не мог их воскресить или лишить боли и смерти.

Недавно один знакомый сказал мне, что в одном журнале опубликовали мою статью о Прусте, я послал в журнал то малое, что у меня было написано хоть в какой-то подобающей форме, – так неожиданно для себя я начал «думать пальцем», отбивающим буквы на клавиатуре; и думаю пальцем в данный момент, одновременно: – всматриваясь в то, что выходит из под этого пальца как текст, – сдерживая нарастающее состояние тревоги, – отсеивая разбегающиеся в разные стороны ветви внимания …и тут очень отчётливо мне вспоминается, как много, много лет назад, на маленькой кухне моя мама, пытаясь дотянуться до тарелки на верхней полке, говорит мне: «как тяжело быть маленьким», меня пронизывает чувство невыносимой боли и сострадания, и я даю себе клятву всегда быть с малыми.

Мне вспоминается, что на одном из чтений Мамардашвили говорил, что в основании любой концептуальной системы лежит некое личное переживание философа; в основании моей, ещё только возможной концепции, лежат два сплавленных переживания: во-первых, любовь ко всему малому и, следовательно, незамеченному, непонимаемому, третируемому, и, во-вторых, стремление показать это малое как есть, что малое не меньше большого, того, что на виду, заметно. Отсюда, я вижу, моя маниакальность отслеживания всевозможных форм манипулирования мышлением, восприятием, мнением, отношением и пр., любых форм манипуляции человеком, которые не позволяют человеку понимать своё место в мире так, как понимаю его я.

Похожее переживание можно заметить у Достоевского, но в отличие от него моё чувство вины не так велико, и поэтому оно не заставляет меня оправдываться перед кем-то, виниться, каяться.

Попробую посмотреть, как именно это моё двойственное переживание, это мироощущение формирует моё размышление; заставляет ли оно корректировать моё восприятие всего в какую-либо сторону так, что моё восприятие и размышление становятся тенденциозными, как раз такими, какие так ненавистны мне.

Понятно, что в восприятии общественной жизни я был, по крайней мере, до последнего времени достаточно категоричен, то есть любой общественный, социальный успех практически в любой сфере означал для меня некую деформацию личности достигшего этого успеха человека; за общественный успех надо платить и в большинстве случаев плата так высока, что практически уничтожает содержание того, что выделило этого человека.

Может быть таким образом действует некий социальный механизм, позволяющий поглощать тот потенциал, который открывается деятельностью человека, встраивая его внутрь себя, в абсолютном большинстве случаев за счёт искажения заложенного в этом потенциале содержания и одновременной деформации личности, захваченной сильным общественным течением.

Так же «критически» я был настроен относительно науки, особенно в её так называемой гуманитарной части, можете себе представить, до какой степени мне было смешно само разделение на гуманитариев и естественников; любые концепции философии тщательно отслеживались мною на предмет своих оснований и отбрасывались мною как несостоятельные, так как их авторы не действовали как люди, не умеющие мыслить, а именно: не умеющие отслеживать основания собственных размышлений.

Только там, где знание основывалось на действительных потребностях людей, например, в психотерапии (и в гораздо меньшей степени, в психологии), постепенно, самой практикой работы разрабатывались действительно удовлетворяющие меня концептуальные основания. Тот, кто читал «Помойное ведро философии», я надеюсь догадался, что в названии отражено не моё презрение к философии, а намёк на работу Ф. Перлза, которую я воспринимаю как живую философию, основанную не на стремлении выдать желаемое за действительное, как в классической и современной философии, а в стремлении быть живым в живом опыте установления границ, например, границ живого общения.

Так же и в современных исследованиях всего существующего, которые, как лавина с горы, наконец-то нашли свободное пространство для своего движения: давно ожидаемое мною исследование мира как есть, а не как должно быть, становится доминирующим принципом научных исследований, даже там, где совсем ещё недавно, буквально несколько лет назад, доминировали чудовищные представления, а именно, в антропологии, археологии и прочих науках о прошлом человека, исследователи начинают приближаться к пониманию всей примитивности не человека, а себя в его изучении, и, в соответствии с этим, менять стратегию исследования, начинают понимать человека как совершенное существо.

Практически любое современное исследование мира и человека: изучение элементарных частиц, чёрных дыр, галактик и вселенных, кровеносной, нервной, мышечной и других систем живых существ, производственных, технологических, общественных систем, которое ориентировано на исследование как есть, показывает всё совершенство изучаемого предмета, совершенства как единства малого и большого, целого и его частей, созидания и разрушения, покоя и движения и т.д., и т.д.

Именно такое восприятие наполняет меня переживанием, которое настолько живо и полно, что подвигает меня к тому, чтобы я выражал его и для других. То есть чувство благодарности, которое я испытываю к тому, что мне даёт восприятие мира в его целостности и совершенстве, даёт мне силы и желание выразить его. Конечно, единственное, что я могу, это помочь другим в том, что хорошо умею, – разоблачению манипуляций, но, прежде всего, конечно, разработке прозрачных для человека основ мышления, которые позволят ему смотреть на мир не сквозь линзы «помрачённого» своим совершенством разума, а освобождёнными от этого помрачения глазами малой, но части вселенной, которой теперь уже можно вернуть то, что разум у неё забрал, – совершенство.

Теперь я вижу, что именно любовь к матери и выросшая из неё любовь к любой, даже самой малой части вселенной, является основой моего мироощущения, положенной в начало и конец моих размышлений, насколько она искажает то, что я вижу и то, о чём я размышляю, судить не мне.

Я же на основании такого мироощущения попробую построить (строить, конечно, я ничего не могу, что-то будет строиться вместе со мной) русскую философию, русскую не в смысле национальную, а в смысле русскую по типу мироощущения и мировосприятия.