Литературная критика

О книге прозы Уники Цюрн «Темная весна»

Проза Уники Цюрн оказывается не менее интересной, чем ее поэзия
и живопись. Хотя, по сути, – все это разные составляющие единого
универсума. Блестяще переведенный на русский язык сборник «Темная
весна» _ ¹ составили повесть «Жасминовый человек» и несколько рассказов-эссе,
объединенных темой путешествия в безумие и суицид.

Образ жасминового человека с инициалами H.M. многослоен, это и
литературная аллюзия на Германа Мелвилла (Herman Melville), и
отсылка к картинке из детства, но одновременно – и более поздний
биографический мотив, связанный с фигурой поэта и художника Анри
Мишо (Henri Michaux), с которым Уника познакомилась в околосюрреалистких
кругах. В конечном итоге жасминовый человечек оказывается амбивалентным
символом безумия – спасительного и разрушительного.

Поначалу текст кажется бессистемным нагромождением сюрреалистических
образов, случайных (?), как смысл, рождаемый анаграммами, которыми
увлекается героиня-рассказчица. Но ближе к середине, к моменту
ее попадания в психиатрическую лечебницу описание становится все
более жутким и однозначным. Героиня постоянно балансирует между
трагическими противоположностями в своем диссонансном восприятии
безумия, которое попеременно то предстает как притягательная игра,
то оборачивается жуткой пустотой. И потому восклицание «Как будто
в сумасшествии можно найти счастье!» (с. 116) легко может смениться
риторическим вопросом «Зачем мне счастье, когда я так удобно устроилась
в несчастье?» (с. 157). И чем дальше погружаешься в текст, тем
яснее становится, что грань между детскими видениями и ощущением
пустоты предельно тонка, если вообще можно вести речь о ее существовании.
В каждый момент эта притягательная игра находится под угрозой
обернуться своей противоположностью – страданием и смертью. Однако
примечательно, что в усугублении этого ощущения героини особенно
преуспевают врачи.

Немногие описания психбольницы вызывают ошеломляющие эмоции. Если
вспомнить классические произведения на эту тему («Палату №6» или
«Полет над гнездом кукушки»), то стоит отметить, что их отличает
экстравертивный, описательный подход, а у Цюрн мы имеем дело с
интровертивными заметками, а чередование первого и третьего лица
в повествовании значительно усугубляет ощущение помешательства.
«Когда ей показывают картину, на которой женщина на мосту, перегнувшись
через перилла, вглядывается в темную воду, она не говорит, что
женщина хочет прыгнуть в реку и утопиться. Такие «ловушки», которые
подсказывают ответ, легко распознать. Врач тут же записал бы в
ее дело, что она думает о самоубийстве. Так что она говорит, краснея:
«Женщина ждет, когда приплывет лодка. В лодке ее муж, рыбак, она
ждет его к ужину». Врачи очень довольны таким хорошим, жизнеутверждающим
ответом» (с. 70). «Уже в детстве я расщепляюсь на две половины…
Насколько я понимаю, во мне недостаточно мужчины и недостаточно
женщины, но хватает ровно настолько, чтобы мешало жить» (с. 158-160)
«Костюм Арлекина – такой костюм подошел бы для душераздирающей
пантомимы о сумасшедшем доме» (с. 99).

Но при этом текст переполнен и весьма точными с описательной точки
зрения замечаниями и диалогами: «Здесь царит горячечное напряжение
– все судорожно пытаются казаться здоровыми. Чтобы считаться здоровым,
надо изображать активность: смеяться, танцевать, играть в карты,
помогать убираться в палатах, полировать линолеум и мыть посуду.
Тогда можно выбраться из этого дома» (с. 63); «Я дежурила в ту
ночь, когда вы пытались убить себя. Если бы вы умерли, меня бы
посадили в тюрьму. Вы имеете дело с порядочными людьми! Порядочные
люди не убивают себя, поняли?!» (с. 73). Желанием покончить с
собой, судя по всему, Цюрн была одержима с детства, и надо признать,
что существует существенная разница в восприятии текстов, лишь
повествующих о самоубийстве, и текстов, авторы которых последовали
за героями и в действительности покончили с собой.

Героиня неоднократно высказывает мысль, что счастье в безумии,
столь похожем на «бессмертные поля охоты ее детской души» (с.
85) нарушается, прежде всего, усиливающимся диссонансом со внешним
миром. Она даже не испытывает ощутимого ужаса при галлюцинациях,
а реакции обычных сумасшедших на галлюцинации считает банальными
и примитивными, даже настаивает на этом противопоставлении собственного
безумия их «бытовому», «обывательскому» сумасшествию, никогда
не имеющему отношения к метафизическим проблемам и поиску истины.

Но какому врачу придет в голову классифицировать бред на обыденный
и эстетский? Собственно, главное, что уничтожает героиню, – это
медицинские методы борьбы с ее безумием. В точности, как в исследованиях
Мишеля Фуко, конвульсии оказываются бессознательным способом сопротивления
репрессивной действительности. «Галлюцинации – это единственное,
ради чего стоит быть сумасшедшей, но в борьбе медикаментов с галлюцинациями
медикаменты сразу побеждают... Ей назначают разные лекарства –
в конце концов, ей прописывают медикамент, от которого у нее начинаются
судороги и все мышцы сводит паралич... Врачи, проведя обследование
и узнав, что медикамент вызывал у нее паралич, вполне довольны.
Она начинает их ненавидеть» (с. 104). Главное, что ужасает героиню
в психиатрической лечебнице, – это отсутствие в лицах окружающих
людей даже проблеска мысли: «Человек, переставший думать! Как
ужасно, она ведь и правда разучилась думать. Тупик. Дальше идти
некуда» (с. 79-80).

_________________________________________________________

Примечания

1. Цюрн У. Темная весна. Тверь. Митин журнал. 2006.