Комментарий |

Восстание против смыслов

Сумерки наук

Мы не будем задавать вопроса, который задавал Эйнштейн, отвечая на
критику Бергсона, совпадает ли время философа и время физика.
Решительно очевидно, что мир вполне может существовать без
физиков, но он никогда не существует без философов. Физик
же, а равно как и наукоёмкий ум, – это безнравственные
ростовщики на базарной площади. Наука если и размышляет о чём-то,
то только о том, что так или иначе возможно измерить,
сосчитать, посчитать…и положить в карман. Научный ум берётся
разрешить не разрешаемые проблемы лишь только для того, чтобы
заработать на них. Так повелось в мире: более всего
зарабатывается денег на решении не разрешаемых проблем. Научный ум –
спекулянт, торгующий смыслами, некий известный продавец
воздуха. Если же наука создает нечто, то её создания ничем не
отличаются от мутантов.

Их количественное увеличение ничего положительного в мир не несёт.
Если античный человек, не имея представления об этих самых
технических нововведениях, при помощи гимнастики и
употребления в пищу качественных продуктов на лоне чистой природы,
счастливо проживал свой срок, то теперь научное творчество
сделало так, что счастье человеческой жизни сделалось
искусственным. Бурный рост техники и науки в прошлом веке дал
возможность возникновения второй мировой войны, которая унесла жизней
более, чем, наверное, вся предшествовавшая история.
Индустриализация, дающая народам свет, газ, воду и прочее, создала
казарменные бараки и сделала из людей «трудолюбивых» рабов.
Фабрики, заводы, комбинаты расплодились по всей земле. Где
раньше цвели цветы, растекались заливные луга, горели всеми
цветами радуги фруктовые сады, где из чистейших рек можно
было пить воду, не заражаясь ею, и где воздух на вкус был
подобен вкусу майского мёда, в небо взвились трубы, харкающие в
атмосферу аммиачные и хлорные пары.

Теперь уже нет природы – есть только экономия на средствах
производства. Песни соловьёв сменились ревом заводских гудков, парное
молоко превратилось в порошковую бормотуху, из колбасы,
которую производят мясокомбинаты, исчезло мясо, рыба
вытравилась из водоемов, а земля покрылась реактивными шлаками. Льются
кислотные дожди, на юге России стоит африканская жара – от
солнечных лучей на телах людей образуются миазмы. Примеров
уродцев, произведённых научным умом, нет конца, поэтому
посчитаем, что сказанного достаточно для того, чтобы возможно
было возложить вину за все страдания мира именно на науку с её
технической оснащенностью – этот жалкий суррогат последних
эпох, науку, впавшую в тотальную научно-прогрессивную
пошлость. Путь науки – это бытие мудрости, идущее к глупости. Иными
словами, научное знание, ставшее знанием, неумолимо
потребует для себя глупости. Эту глупость мы созерцаем вокруг.

В одном провинциальном городке имеется внушительных размеров лужа.
Эта лужа то расширяется в объёме после дождя, то сходит на
нет, когда стоит жара. Мэрия, вняв требованиям граждан, решила
избавиться от этой лужи. Казалось бы, простейшая задача!
Прочистили стоки, заменили решетку, через которую уходит вода,
соорудили откосы, проверили – все нормально, вода уходит.
Прошел маленький дождь, и на том месте снова образовалась
лужа. Вновь приехали работники коммунальных служб. Приехали уже
с всякими «коммунальными астролябиями» и прочим инвентарем.
Замеряли, вымеряли, высчитывали, что-то чертили и приняли
решение наново постелить асфальт, расширить трубы стоков,
соорудить уклоны для ухода воды, и прочее. Сделали. Вызвали
пожарную машину, вылили несколько тонн воды, – все нормально,
вода уходит. Прошел дождь – лужа снова образовалась. Не
курган же возводить на том месте! Одна старуха после долгого
наблюдения за движением коммунальных служб просто и лаконично
заявила: «Всё бесполезно. Чёрт из этой лужи воду пьёт». В
самом деле, то, что для старухи является проклятым местом, для
научного ума кажется местом геопатогенным.

Мифологическое толкование, на самом деле, более открывает нам бытие,
чем наука. Научный Нарцисс – не просто форма самолюбования,
но радикальное упразднение видимости бытия. Представим себе
реку жизни, в которую смотрит Нарцисс, – представим эту
реку не просто чистым зеркалом, а последовательною текучестью
событий бытия, в которых отражается лишь один лик – лицо
Нарцисса. В веренице бытия, в течение человеческих склонностей,
машин, квартир, жен, детей, знакомых, работ, кафе, баров,
лесов, рек и т. д. научный дух всё время видит один и тот же
образ – самого себя. Для него, иными словами, не существует
того, что можно перечислять бесконечно долго. Он временится в
том, что не есть ни мы сами, ни он сам. Чистая поверхность
воды, зерцало жизни, на поверхности которой есть только лицо
Нарцисса, указывает на отсутствие у воды своих собственных
частей. «Чистая вода жизни» оказывается тем потоком, где нет
вовсе объективного бытия. Это не миф, отправляющий нас к
трансценденции к «чистому феномену» жизни, но реальное
положение научных дел. Да, и более того, на самом деле, нет никаких
ни времени, ни пространства, есть дурно устроенная
человеческая реальность, за пределами которой расстилается
мистическая пустошь. Нет даже звёзд на небе, ибо есть только свет,
вспыхивающий у человека в голове или, скажем, на сетчатке
глаза. Все остальное – учёная фикция! Нельзя забывать ещё и о
борьбе смыслов, которая возникла, благодаря науке. Не в силах
отбросить от самой себя частные смыслы, она вынуждена
создавать конфликт между этими частностями.

Общественная безнравственность

Скажем, общественное бытие характеризуется лицемерием, хитростью,
лизоблюдством, подхалимством, и прочим. Следовательно, для
того чтобы адаптироваться к этому общественному
сосуществованию, необходимо приобрести вышеперечисленные навыки. Хотя эти
навыки не всегда называются безнравственными – как говорят,
то, что нравственно в одной ситуации, безнравственно в
другой. К примеру, человек не имеет права своею честностью обижать
другого человека. Означает ли это, что все его
сосуществование с другим, должно иметь характер лицемерия? Должен ли он
постоянно искать именно те места, которые сглаживают
неудобные моменты, обходят острые углы? Не вступает ли здесь этика
в противоречие с традицией? Если я решу для себя быть
честным и откровенным с каждым живым существом, мне неумолимо
придётся двигаться в сторону одиночества, общественное бытие
выплюнет меня из самого себя, поскольку честность в его
понимании – это соразмерность выводов о другом только лишь тому
положительному, что может за ними с другой стороны последовать.
И если последовать может нечто отрицательное, – обида ли,
разрыв отношений ли, злоба, конфликт, – то это не честность,
а, например, наглость.

Познакомившись с привлекательной женщиной, мужчина желал бы быстрее
затащить её в постель, но не может выказать это желание
прямо, поскольку страшится, что задуманное не осуществится,
поэтому он выстраивает романтическую последовательность,
состоящую из лживых комплексов неполноценности. Женщина,
познакомившись с мужчиной, видит в нем будущего супруга, – хорошего
кормильца, умеющего зарабатывать деньги, способного дать ей
чувство безопасности и прочее. Она отодвигает на задний план
свои истинные влечения только лишь потому, что традиция велит
быть ей таковою. Она не должна видеть в мужчине мужчину, но
вынуждена опознавать его как средство достижения чего-то.
Он видит в женщине средство удовлетворения похоти, она –
средство удовлетворения объективной абулии. Вместе они избегают
настоящего, следовательно, любят или ненавидят друг друга.
Но если Настоящее здесь возникнет на фоне отсутствия Прошлого
и Будущего, то оно, разумеется, предстанет нелепым
Настоящим. Удовлетворение сексуального желания совместится с оплатой
за него и возникает настоящая порнография, удовлетворяющая
решительно всем сторонам.

Для того чтобы описать абсурдность жизни, вовсе не следует
отворачиваться от объективного быта повседневности. Нужно всего лишь
с холодным безразличием к внутреннему описать Настоящее как
оно есть, не прибегая в описании ни к каким вообще
коннотациям. Такое описание бытия сразу же откроет абсурдность жизни.
«И если посмотришь с холодным вниманьем вокруг, то жизнью
окажется пустая и глупая штука» (Лермонтов). Следовательно,
жизнь – это то, что уже открыто нашему непосредственному
созерцанию. Она – вокруг нас такова, какова на самом деле. Но,
подразумевая под этою открытостью некие сокрытые смыслы, мы
интенциально трансцендируем к чистому феномену абсурда,
решительно упраздняя саму по себе повседневную озабоченность.
Противоречие? Да. Оно выражается довольно-таки просто: в какую
бы сторону мы не направляли внимание, выводы, которые мы
сделаем, основываясь на наших «мудрых» основоположениях, с
необходимостью оказываются ложными. В иллюзии одинаково
пребывают и чайники и продвинутые пользователи. Необходим момент
магического вмешательства в бытие, для того чтобы бытие
открылось, но где взять магии, если всё более-менее понятное есть
суть дебелый рационализм, не признающий ничего кроме своих
собственных идиотских фантастических представлений?

Человек попал в ситуацию бытия, он родился, возник в этом самом
бытии. Бытие ему дано как фактическая наличность, а не он
выбирает себе бытие, осмысляя его, наделяя бытие смыслами. Эта
фактичность его собственного бытия в бытии не его собственном и
есть существо бессмысленного положения дел. Теперь
невозможно извлечь смыслы из прошлого, решительно ничего не даёт
поиск причин, достаточных оснований, каузальных рядов и прочее,
потому что если даже человек познает причину, по которой он
принужден существовать, это знание ему ровным счетом ничего
не принесёт. Абсурд бытия остается абсурдом. Более того,
попадая в обстоятельства бытия, человеку логично искать выхода
из этого затруднительного состояния, состояния отчаяния и
тревоги, летаргии и скорби. Выхода, но не входа. К чему всё
это бытие, решительно всё, если в будущем мы все умрем?
Смерть непреодолима, следовательно, либо смерть и есть выход,
либо выхода вовсе нет. Конечно, так поставленная проблема
единственно указывает на определенное мироощущение, на новую
форму восприятия бытия, в котором должно что-либо возникать. Оно
заставляет спрашивать, как нам не быть там, где никак
нельзя не быть?

В самом деле, что нужно человеку для того, чтобы обречь себя на
тотальное одиночество? Ответ один – открыть свой собственный
смысл миру других смыслов. Можем ли вообще представить
сообщество абсолютно открытых друг другу индивидов? Пусть человек,
вступая в коммуникацию с кем-то или с чем-то, полностью
изложит свои намерения; пусть мужчина на курорте скажет женщине,
зачем он ухаживает за ней; пусть соискатель вакантного места
на некоем предприятии скажет директору, что предприятие для
него не имеет никакой значимости, поскольку его интересует
лишь заработная плата или пусть он скажет, что гореть на
работе он вовсе не собирается; пусть политик начнет излагать
избирателям свои истинные намерения; пусть муж, собираясь к
любовнице, скажет жене, куда он направляется, а жена,
собираясь к любовнику, расскажет об этом мужу! Если все это
произойдет, говорю я, то возникнет великая нравственная революция.
Правда для начала, мужья и жены перестанут быть мужьями и
женами, соискатели не займут вакантных должностей, а политики
не выберутся в государственную думу.

Честность – это хорошо, заключают социологи, но она же вредна для
отношений. Как правильно поступить человеку, если он,
например, изменил любимому или любящему – открыться или умолчать?
Открыться здесь означает разрыв, следовательно, для того чтобы
предотвратить разрыв, необходимо умолчать. То есть,
честностью называется лишь такое явление, которое открывает нечто
плохое. Напротив честности стоит скромность, которая молчит о
хорошем. Человек окунается в молчание не потому, что в
молчании заключен смысл скромности, а потому, что он уже
наговорился, устал и решил отдохнуть или, проще говоря, ему уже
нечего сказать. Теперь ему осталось лишь одно средство, которое
избавит его от смысла, и это средство не есть
бессмысленное, оно есть – молчание. Хотя молчание в некотором смысле
осмысленно лишь относительно честности, которая есть ложь. «Ибо
сама ложь, сказанная человеческим языком, казалась правдою и
светом перед этим безнадежно-глухим и неотзывчивым
молчанием» [Леонид Андреев. «Иуда Искариот»].

Быть честным теперь – это значит быть не скромным; а лжецом
оказывается тот, кто скромен. И все же, кем человеку быть – честным,
но не скромным или скромным, но не честным? Безнравственное
общество требует от человека нечестности. Как выразился
один из героев фильма, правду и дурак скажет, а ты попробуй
умно солгать. Однако, для правды нужна не дурость, но мужество
и решимость, тогда как для умной лжи, скорее всего,
необходима трусость. Лгущий умник – это трус, который боится быть
честным, который страшится высказать правду, даже если эта
правда больно ударит и по нему самому и по другому. И если для
правды скромность становится помехой, то её нужно отбросить
в сторону.

Мультипликация смыслов

Человек в мире что-то должен мочь – вот propósito человеческой
экзистенции. Но это самое propósito есть прямое указание на то,
что человек ничего не может вообще. Он не может существовать
с людьми и не может существовать, без людей. Но, однако,
люди научились существовать синхронно и с людьми и без них. Это
научение называется безразличием. Человек существует
гармонично с другими лишь постольку, поскольку другие для него
решительно безразличны, не представляют особенного интереса.
Человек как бы фланирует по жизни, будто бы он есть суть
фанера, пролетающая над Парижем. Экзистенция, иными словами, это
катаклизм человеческой активности. Она есть суть паралогизм
апокалипсиса. Только в состоянии отречения от объективного
бытия, человек способен актуализировать и свои поступки.
Лишенный активности, он не в состоянии быть с другими; лишенный
других, он не в состоянии быть с самим собою. Он стоит перед
выбором. Но для этого выбора, сам выбор, собственно, не
обязателен. Как бы то ни было, человек для людей представляет
пустое место, а равно как и люди для человека. Как люди
умудряются существовать таким именно образом, веря в серьезнейший
смысл каждого их поступка?

Если вдуматься, то смыслом в человеческой реальности обладает
практически всё, что возрождается к существованию. Всякий мой
поступок, всякое мое мнение, любое из множества моих собственных
верований, любое моё внутреннее переживание, всякое моё
намерение и прочее – обладает смыслом. Смыслы разбиваются на
институции, классы, секты, общественные организации, союзы,
коммуны и т. п.. Все они обладают определенными смыслами,
которые, враждуя с другими смыслами, создают основу для
объединения вокруг только этого одного смысла. Так возникает
плюрализм существований, в частностях основанный на
мультипликативных смыслах. Теперь есть масса отдельных видов существования
человеческой реальности. Основные вполне известны:
христианство, наука, государство или политическая власть, культура,
искусства.

Помимо данной фактической наличности смыслов возможно говорить и о
тоталитаризме мультипликационных смыслов. Человек, имея в
себе некий смысл, должен, обязан примкнуть к определенному виду
существования, хотя бы для того чтобы не погибнуть. Мысль о
количествах существований принадлежит Лейбницу. Правда, при
его жизни она не была озвучена. И только позже, когда в
печати появились его неопубликованные работы, она оказалась
реанимированной (так полагал Рассел). Но даже без Лейбница
данная очевидность не нуждается в особенных мудрых
истолкованиях. В самом деле, сутью борьбы за существования является
процесс выбора между различными сообществами, некоего сообщества,
которое гарантировало бы безопасность. Часто, правда, такой
выбор просто-напросто невозможен, в силу, скажем,
наследственных причин. Этот мир уже установлен по принципу
размежевания классов, социальных страт, социальных иерархий и прочее.
Достаточно родиться в определенной страте, чтобы навсегда
похоронить сами возможности свободного выбора. Мультипликация
смыслов – это, собственно, создание человеческого разума.
Есть, правда, одна деталь, имеющая российскую особенность. В
России мультипликация смыслов закончилась революцией, с
которой начался монизм смысла, смысл, то есть, сделался один для
всех.

Никак нельзя не быть не свободным

Кто-нибудь вообще задавался вопросом, вывести действительное отличие
между имеющимися смыслами? Чем, собственно, отличается один
смысл от другого? И вообще можно ли исчислить их
значимость, расставляя каждый смысл по ранжиру? Построить по ранжиру
смыслы вряд ли удастся, поскольку последующий будет
аннигилировать предшествующий, а предшествующий – последующий. Причем
всякий смысл будет верить в смысл только своего
собственного смысла, то есть, в самого себя, отрицая ценность другого.
Но мы постоянно слышим о различии смыслов, причем мы только
и слышим смыслы в том случае, если они отчего-то отличаются.
Так обыкновенно если начинают анализировать смысл
чего-либо, то сначала опишут определенную массу бессмысленных иных
смыслов, в конце определяя самый истинный из истинных смыслов.
Это аксиома смыслотворческой деятельности ума. Кажется,
по-другому, обозначать смыслы он не умеет вовсе. Но, однако же!

Возьмем человека, для которого единственным источником смысла
является блаженная истома соприкосновенности с красавицей на
сеновале в ясную летнюю ночь. Скажем, также, что для него всё
остальное – пусть катится ко всем чертям. Он, безусловно, для
иных смыслов окажется лентяем, ничтожной личностью,
равнодушным негодяем, для которого безразлично то, каким образом
существуют их ближние. Мы соглашаемся с этим. Но, как выше уже
говорилось, то же самое явление функционирует в жизни любого
вообще сообщества. Чтобы быть внутри сообщества, говорили
мы, необходимо быть крайне безразличным к своим ближним. Если,
ни дай, ни приведи, ближний предстанет пред другим ближним
во всей своей первозданной наготе, то они шарахнуться друг
от друга, как черти от ладана. Как же можно обвинять другого
в том, чем мы сами являемся и в чём мы сами существуем? Где
здесь ранжир смыслов, и какому смыслу мы можем вообще отдать
предпочтение? Что лучше прожить в соприкосновении с любимым
и любящим до самой смерти или до самой смерти обивать
академические пороги, постоянно возбуждая вражду всех против
всех? Что ценнее: экзистенциальное соприкосновение с другим или
феноменологическое соприкосновение с идеями, изложенными в
книжках? «Заползёт ли муравей просто в щель своего
муравейника, говорит Бибихин, или будет ещё продолжать мужественно
отстаивать, скажем, правопорядок в муравейнике и вокруг него –
велика ли разница?».

Человеку никак нельзя не быть не свободным. Следовательно, либо
где-то он свободен, либо он свободен, в принципе. Однако,
мультипликация смыслов не позволяет человеку быть свободным –
человек свободен только где-то. Во второй лекции «Что такое
философия?» Ортега-и-Гассет таким образом представляет себе
существование поколений: «Однажды я представил поколение в виде
каравана, в котором шагает узник, непонятно почему считающий
себя свободным и счастливым». В самом деле, узник,
пребывающий в некоем институциональном смысле, не бессмысленно
считает себя свободным и счастливым, поскольку он себя считает
свободным потому, что он, до известной степени, счастлив.
Счастлив постольку, поскольку нашёл, скажем, свое место или,
если оно не его, то все равно – просто нашел место. И коль
скоро он нашел место, в котором он счастлив, это и есть свобода.
Человеку, следовательно, дабы быть свободным, то есть,
счастливым, нужно бороться с самим собою именно в те моменты,
когда он сам не желает быть там, где ему быть приходится, –
например, на ненавистной работе. Всякий, кто поступает в некое
сообщество обязательно для начала должен каким-то образом
избавить себя от самого себя. Только в этом случае он в
состоянии смириться с самодурством начальников, а особенно
начальниц. Ему заказано иметь некое свое мнение, поскольку за него
есть, кому решать. И если самодурство решает по дурному, то
это самое дурное не есть дурное, но есть настоящее мудрое,
то есть, осмысленное именно в этом сообществе.

Разумеется, всякий человек должен иметь какое-то время для адаптации
себя в смысловом самодурстве. Начальный этап адаптации
связан с неудовлетворительными внутренними состояниями, которые
со временем сходят на нет. Когда экзистенциальные
переживания исчезают из человека совершенно, то есть когда он
решительно адаптируется к коллективу, которым управляют самодуры, он
становится полноправным его членом. Быть полноправным
членом чего-нибудь, даже если это что-нибудь есть суть абсолютная
дурость, теперь означает счастье, следовательно, и должно
означать свободу. Таким образом, данный вид свободы имеет
смысл тогда и только тогда, когда сам по себе человек ничего
серьёзного собою не представляет, он – субъективно пуст как
барабан… зато, он где-то свободен.

Возьмём другого человека, который ищет в мире «чистые феномены»
любви, свободы, честности, справедливости. С точки зрения
смысла, он, до известной степени, ненормальный лишь постольку,
поскольку сам смысл не предусматривает феноменологической
чистоты. Более того, существовать счастливо, основываясь на
чистых феноменах, в принципе, невозможно. Следовательно, нет и
свободы в том, что не есть счастье, если, конечно, счастье
разуметь смыслом или свободой. Но человеку никак нельзя не быть
не свободным, поэтому, даже если он существует не
счастливо, то это не означает того, что он не свободен. Скажем, он
несчастлив, но свободен. Свободен – в чём? В страдании,
поскольку страдание это состоит в том, что человек одинаково не
может быть с людьми и не может не быть с ними. То есть, чистый
феномен свободы раскалывается пополам, на два смысла, сам,
переставая быть. Причём нужно еще задать вопрос, откуда
этому последнему человеку пришла в голову нелепая мысль, искать
в мире того, чего в нём нет, – например, чистой,
откровенной, альтруистической любви или абсолютной свободы. Если есть
две свободы, одинаково обладающие смыслами, то, что есть
свобода, которая не имеет никакого смысла или что есть любовь,
лишённая осмысленности? Мы вообще можем ли выразить
бессмысленное как бессмысленное?

(Окончание следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка