Онтологические прогулки

То, что сделал Декарт, формулируется просто: он проявил мышление,
он показал мышление, свободное от предметности.

Понятно, что предметность не потеряла доминирующей позиции, но
– как каждое обновление – живое свободное мышление «встряхивает»
(если вы не знаете, то единственный род движения, свойственный
атомам по Демокриту – это «сотрясение», «встряхивание») целостность
человека, сбрасывая с него, пусть на время, лягушачью кожу, тогда
человек предстаёт в своей полноте и совершенстве.

И пусть время ещё не пришло, и пусть, как и в античности, живое
мышление проявилось лишь отдельными вспышками сущего, случившееся
мышление становится ориентиром, на который начинает разворачиваться
внимание человека.

Реально, исторически влияние античных мыслителей на своё время
и на Средневековье было незначительно, и в Новое время мало кто
был знаком с Декартом; но то, что мы сейчас, обращаясь к своему
прошлому, видим именно их, говорит о том, что именно они стали
нашим ориентиром, именно они являются частью нас самих.

Могло быть и по-другому: другие герои задали бы другие перспективы;
впрочем, всё и есть по-другому: для кого-то в античности жили
другие люди, почитайте Лосева, Асмуса и пр., и вы увидите других
людей; так что вполне возможно, что тот мир, который открывается
в этих размышлениях, не переживёт их наблюдателя, всё возможно.

История показывает, что мышление как форма жизни постепенно, шаг
за шагом набирает силу и подвигает разбухшую предметность с занимаемых
ею позиций; однако яркие полководцы этой новой армии вселенной
– Пифагор, Демокрит, Декарт и др., не должны закрывать от нас
её солдат – повседневных действий, в которых каждое живое усилие
человека, в какой бы форме оно не происходило: любви, печали,
памяти, слове, молчании, прикосновении, сне, смерти и пр., двигает
всю армию вперёд.

Живое называется живым именно потому, что оно полно жизни, в нём
всему есть место, в нём ничто не более другого и всё едино, оно
ни с чем не соприкасается, так как вне полноты ничего нет.

Живое мышление наполнено существованием, оно не нуждается ни в
чём для полноты своего бытия, оно и есть бытиё во всей его полноте
и совершенстве – вот что говорит нам и себе Декарт.

Можно и проще: мышление есть; оно есть само по себе, а не как
результат какого-либо действия человека или обстоятельства, оно
не имеет внешней ему причины, оно проявляется и живёт само собою.

Не приводит к мышлению и феноменологическая редукция (универсальное
сомнение): никакое поощрение или принуждение предметности, то
есть чувственного и рассудочного опыта человека, не может вывести
человека за его пределы.

Человек мыслит только тогда, когда актуализируется само мышление
как форма, точно так же, как человек двигается только тогда, когда
актуализируется форма движения, или речь, или дыхание и пр.

То есть – снова и снова напоминаю – человек не способен двигаться,
говорить, воспринимать и пр., – это не его индивидуальные способности,
человек может только направить и удерживать своё внимание на движении
или речи – и оно актуализируется, осуществляется – само по себе,
по своим собственным законам, которые настолько сложны, что несоразмерны
способностям индивидуума (например, в движении упакованы миллионы
лет эволюции).

Направленное и удерживаемое внимание формируют намерение, например,
намерение двигаться: если я намереваюсь взять ложку со стола,
то усилие намерения приводит в действие движение, не являясь при
этом его причиной, точно так же, как выдёргивание чеки из гранаты
не является причиной взрыва.

Так человек и мыслит: направляет и удерживает внимание на целостности
сущего, задавая ему некоторое направление и – целостность координируется
в этом направлении, активируя необходимые для этого формы.

Универсальное сомнение и феноменологическая редукция направляют
внимание человека на способность фиксации, схватывания, осознания,
поскольку ставят задачу отслеживания, нахождения и фиксации некоторого
содержания в опыте. Они вообще не направлены на мышление.

Мышление – это не фиксация, не осознание, а отдельная, особая
форма жизни; поскольку же осознание вообще не является формой,
то мышление никоим образом не может быть его модусом, видом и
пр.. Об этом подробнее дальше.

Однако, античная и средневековая традиции полагали иначе – мышление,
речь, восприятие и пр. рассматривались как способности, атрибуты
человека; если при этом учесть, что, во-первых, эти способности
полагались данными от века и неизменными (не в индивидуальном
развитии, конечно), и, во-вторых, что действующим субъектом этих
способностей являлся не человек, а некие сущности, которые действовали
через волю человека – бог, ангелы, демоны и пр., то становится
понятно, что изменения в человеке относились только к изменению
содержания его действий.

Природа человека полагалась принципиально неизменной; собственно,
это представление о человеке как неизменном субстрате действующих
через него сил (неважно, материальных, идеальных, божественных,
космических и пр.) сохранилось до сих пор как формирующее наше
восприятие самих себя.

Теперь представьте абсолютное господство этого представления,
подкреплённое безусловным авторитетом государства и церкви, чтобы
достойно оценить ту бомбу, которая взорвалась словами «я мыслю,
я существую».

«Я мыслю» отсылает нас к человеку без какого бы то ни было отношения
к богу; сила, дерзость, свобода, бесстрашие, горчица в нос, хоть
на мгновение, но прочищающая давно забитые спёртым воздухом пазухи.

Я и мышление – вот всё, что нужно для полноты существования; в
этом уже достаточно отчётливо чувствуется двухтысячелетняя история
индивидуального бытия.

«Я мыслю» не отсылает нас ни к какому учению, знанию, школе, религии,
теории, ни к какому общественному или культурному феномену. Помните,
я показывал, что первые мыслители античности мыслили так же, независимо
ни от чего; Декарт повторяет их дерзость, свободу, мысля из самого
мышления, из полноты сущего; этого достаточно.

«Я мыслю» отсылает нас только и именно к человеку как индивидууму,
как единичной целостности, существование которой имеет основание
только в самом себе.

Буквальное чтение и понимание декартовских размышлений показывает
нам недоверчивого, сомневающегося во всём человека, который одержим
великой идеей найти в своей жизни хоть что-то действительно достоверное
и несомненное, то, на что можно опереться как основание, найти
… что? – истину, которая откроет ему глаза, просветит его, преобразит
и т.д..

Очевидно, что это не имеет никакого отношения к Декарту, но очень
точно описывает то, как мы видим в философе самих себя, неуверенных,
не доверяющих ничему, не имеющих никаких собственных опор в жизни,
поэтому тревожных и мечтающих о чуде, которое, наконец, изменит
нас и прекратит это мучение – нашу жизнь.

Что может дать такому человеку «я мыслю, я существую»? – ровным
счётом ничего, потому что он уже и так полагает, что и мыслит,
и существует.

Философское же чтение Декарта выделяло прежде всего открытие отличного,
хотя бы отчасти, от богословия светского пространства, пространства
индивидуальной свободы, в котором решающим голосом является голос
самого человека, который он потом может отдать – богу, церкви,
обществу, но это только потом, а пока – в этом пространстве, в
пространстве этого шага, он предоставлен самому себе.

Соответственно, удержанием и расширением освобождённого Декартом
пространства единичной свободы занимались последующие мыслители,
они направили своё внимание на свободу мышления, философы же стремились
обосновать её, или, что тоже самое, обосновывали стремление к
свободе. Почувствуйте разницу: быть свободным или стремиться к
свободе, мыслить или стремиться мыслить, жить или обосновывать
свое право на жизнь и т.д..

Например, Спиноза стремился закрепить достигнутое Декартом, увековечить,
разложить на доступные части, структурировать и пр. и именно поэтому
бесконечно далёк от Декарта; а вот пруссак (из примера Мамардашвили),
который своему королю в ответ на некую претензию указал, что в
Пруссии ещё есть суд, бесконечно близок Декарту.

Кстати, здесь можно отметить, что у человека не может быть учеников,
поскольку каждый должен познать самого себя и никто другой не
может заменить его в этом, барьер единичности каждого непреодолим,
поэтому, друзья, учитесь у самих себя, и тогда может оказаться,
что Декарт не более, чем вы, ведь ничто не более другого.

И ещё – у мышления нет формул, сколько ни всматривайтесь в «я
мыслю», сколько не медитируйте, оно всегда будет не ваше «я мыслю»;
ваша формула родится вместе с вашим мышлением; но и за неё не
держитесь, потому что мышление – это вечное обновление, каждый
раз полностью заново, спонтанный вихрь всевозможных форм увлечёт
вас с собой, только если вы не будете ни за что цепляться.

Продолжим, пока о более скучном, о философии: закрепление открытого
Декартом пространства свободы – задача невыполнимая априори, но
только не для философии, ведь она занимается стремлением к свободе,
а не свободой, поэтому может закрепить даже её.

Сведя мышление к более элементарному схватыванию, фиксации, осознанию,
философия одновременно полагает последнее как формирующую способность
(смотри «Помойное ведро философии»), в итоге получая форму всеобщего схватывания,
матрицу универсальной фиксации, тотальность осознания, Я с большой
буквы, отличительной особенностью которого является способность
схватывать не только любое содержание (которое удаётся схватить,
– философия меня смешит именно тем, что раздувает стремление выживания
до размеров вселенной), но и саму себя, то есть она способна схватывать
своё стремление к схватыванию!

Более того, если осознанию удаётся схватить не только некоторое
содержание, но и саму себя, схватывающую это содержание, то –
ура! – это содержание объявляется абсолютно достоверным. Редко
удаётся наблюдать такую напыщенность, такое довольство собой и
такую – бесполезность.

От того, что осознание участвует в координации действий, например,
движения, оно не становится критерием достоверности; для индивидуума
как единичного существа единственным критерием является только
полнота переживания (действия), полнота бытия, которую нельзя
не заметить (игнорировать), но которую принципиально невозможно
зафиксировать, поскольку нельзя быть вне полноты, она целостна,
неделима, невидима и всегда – в пустоте.

Так в философии появляется феномен осознания, Я есть Я, форма
форм, позволяющая раздуть способность осознания (фиксации) в субстанцию,
в сущее, бытиё. Зато теперь каждый шариков, который способен осознать
подпирающие его газы, может с аподиктической достоверностью утверждать
несомненность данного обстоятельства, это не поможет ему благополучно
разрешить проблему, но и не отменит достоверности происходящего.

В принципе, философия тормозит человека и не стоило бы ею вовсе
заниматься, если бы не необходимость говорить на языке, в котором
заметно отложилось стремление философии, и, следовательно, необходимость
чистить оставленные ею следы, ведущие не в направлении мышления.

Прежде чем перейти к более интересной теме, остановлюсь на том,
как Мамардашвили освоил опыт Декарта. Здесь мне вспоминается пожелание
Декарта поберечь французскую кровь, что ж, я распространю его
и на грузинскую кровь и даже на кровь хачика, которая, по уверению
одного из читателей, течёт в моих жилах, буду беречь и её, в ком
бы она сейчас ни текла.

Передо мной нож, бритва, румяна и карандаш, и я в затруднении:
трупы меня не интересуют, поэтому обращаюсь к живому; но и живое
я не хочу ни резать, ни брить, ни румянить. Остаётся карандаш,
но что мне делать?

Что я могу написать о человеке, если он жив и мёртв сам собой,
если полнота его жизни и смерти недоступна мне, если вихрь атомов,
увлёкший его и увлекаемый им, невидим?

Атомы не имеют частей, поэтому не соприкасаются, но «равного с
равным сводят всегда бессмертные боги», но так же, как вино в
бочке бродит тогда, когда оживают соки лозы, так и «сотрясения»
атомов не остаются незамеченными сходными по форме.

Для живого нет ни времени, ни расстояния – Демокрит смеётся во
мне тем же смехом, каким Хармс разговаривает с лисицами своих
слов; Гераклит вспыхивает во мне тем же огнём, каким зажигает
свечу Пастернак; Декарт существует во мне теми же словами, какими
Мамардашвили наполняет вибрирующее пространство аудитории.

Оставьте мёртвое мертвецам, ищите в себе живое – и оживёт всё
то, что живо этим живым. Кровь самого последнего хачика может
наполнить меня жизнью, если она способна содрогаться.

Ладно, погламурили и хватит, пора переходить к более осязаемым
и поэтому сурьёзным вещам, а именно: к падающим на голову яблокам;
однако, поскольку это единственное, что я знаю о физике Ньютона,
то мне даже интересно, достаточно ли крепка моя голова.