Онтологические прогулки

Бессубъектность востока является результатом способности
схватывания, которое без фиксации не отделяется от схватываемого и не
образует отдельного субъекта.

Предметность запада является результатом фиксации схватываемого, что
влечёт за собой образование субъекта именно как отдельного.

Что же досталось русскому (как типу) как определяющая форма жизни
или способность?

Какое переживание было формирующим для магического человека? –
переживание единства рода или переживание рода как живого целого.

Сохранил ли это переживание запад? – очевидно, что нет; более того,
запад максимально сузил живое, сделав его атрибутом,
свойством ограниченного количества существ.

Сохранил ли это переживание восток? – очевидно, что нет; восток
превратил живое в карму, сделав его мнимым, псевдоживым, «язвой»
на теле вселенной, следствием омрачения и пр.

Так что именно русскому типу досталось сохранение магического
восприятия всего сущего как живого независимо от природы этого
всего, будет ли это солнце, планета, земля, река, гора, щука,
медведь, человек своего или чужого племени, народа, расы,
«живой» или мёртвый.

Для русского живо всё.

Но не как существующее.

Наоборот, для русского существует только то, что живо.

Теперь следует разобраться с тем, что является живым для магической
цивилизации и русского модуса современной цивилизации.

Для человека магической цивилизации всё пространство, точнее, весь
континуум рода был живым, со всем его содержанием, начиная с
солнца, звёзд, планет и заканчивая живущими в углах баньки
пауками.

Это и есть русское переживание, как его ни назови; мне не важны
термины, так что назову пока эту форму жизни – любовь как
единство, слияние, общность, «неразлейвода» и т.д.

Тогда запад можно характеризовать как – ненависть, вражда, раздор,
разделение, война.

Восток, как и положено ему в нашем восприятии, окажется под влиянием
– неделания, отстранения, бесстрастности, непривязанности и
т.д.

Трансформация магической цивилизации в современную означала для
русских формирование намерения сохранения восприятия всего
живым, которое теперь, в эпоху современности, не могло не стать –
памятью, мечтой, ностальгией, сном.

Запад мечтает о «золотом веке», когда у человека всё было в достатке.

Восток вспоминает древних чудотворцев, просветлённых.

А что грезится русскому? – единство живого как мир, свет, воля, покой.

Понятно, что «позднее» магическое время культивировало практику
«магического» сохранения рода, которую можно проследить в
фольклоре, архитектуре, ремёслах, сохранившихся обычаях и
привычках, например, есть и пить на кладбищах.

Из этнографии и археологии мы знаем, что для древних русских, как и
для некоторых народов Африки, похороны – праздник, радостное
событие, соединение с мёртвыми; как вообще в магическое
время, добровольный намеренный переход в мёртвые, соединение с
умершими родными (и не только людьми), случался в прароссии
до относительно недавнего времени.

Кстати, здесь хорошо прослеживается разница между местом алкоголя и
наркотиков на западе и в россии: запад пьёт – без потери
памяти и запоя – для достижения определённого состояния именно
потому, что технология смерти на западе совершенно другая –
для западного человека мёртвый мёртв, а живой жив и между
ними нет родства, единства, связи, только необратимый
односторонний переход.

Для русского мёртвый жив; для того, чтобы стать мёртвым, соединиться
с ним надо потерять это наличное, забыть его, потерять
память о существующем, перестать быть «таким вот» живым, надо
«выпить», но – что важно – при этом надо не забыть живых,
чтобы помнить мёртвых, надо забыть и живых, и мёртвых как
отдельных, надо вообще перестать помнить, потому что пока помнишь,
ты отделён от того, что помнишь.

Русский – не Платон, он не вспоминает раннее увиденное и забытое,
русский не вспоминает, чтобы знать, он забывает, чтобы
помнить, быть, знать, или ещё точнее, он – забывается!

Пресловутое русское пьянство имеет древние корни – намеренное
становление мёртвым как память живого. Разумеется, в превращённой
форме собственно пьянства форма единства проявляется только
тогда, когда более живого ничего нет, например, в последние
десятилетия самодержавия или брежневский застой.

К этому ещё вернёмся, пока удерживаем во внимании русскую древность,
«странности» или особенности которой теперь становятся
более понятными.

Большинство исследователей или просто любителей россии объясняют её
особенности отсталостью развития по сравнению не только с
западом, но и востоком; другая, меньшая часть исследователей
упирает на особую миссию.

Как первые, так и вторые демонстрируют только одно – узость и
однобокость мышления, прямым следствием которых становятся такие
представления как – во всём виноваты евреи, или наделение
русского православия миссией духовного спасения всего
человечества, или полагание монархизма, анархизма, коммунизма как
исконно русских или единственно справедливых форм государства и
т.д., и т.д.

Такого рода страусиное мышление, когда тужащийся мыслить ощущает
лишь песок, в который он, насколько мог, засунул свою голову,
рассматриваться здесь не будет, так как оно и без этого
заполняет практически всё информационное поле говорения на
щекотливую, точнее, так щекочущую многих тему национальной идеи.

Эти болтуны, у которых «волосы растут внутрь головы», ничего не
слышат, кроме производимого этим ростом шума, ориентируясь на
который они и узнают друг друга, и самое главное для них –
благодаря которому они «как раз всякое шевеление живого
исключают» (Мамардашвили).

Продолжим. Первая (первая не означает первейшая, просто здесь
первая) особенность прароссии – практически полное отсутствие
института рабства: чужеземцы, оказавшиеся в россии, через десять
лет получали возможность уехать или остаться на полных
правах; во всей истории россии отчётливо наблюдается это
откровенное «нежелание» русских довлеть над кем-либо или чем-либо.

Вторая, тесно связанная с первой, удивительная способность русских –
не только уживаться с соплеменниками или близкими по крови
народами, но и с совершенно чужими, в том числе – с народами
другой расы, причём уживаться в течение тысячелетий, без
подчинения и не подчиняя.

Далее, для русских характерен «кустовой» способ расселения, когда
люди живут небольшими сообществами на относительно большой
территории, не имея при этом жёстко определённого места
поселения, но одновременно и не кочуя.

Даже эти особенности показывают, что в прароссии не было жёстко
установленной общественной структуры (практически до середины 1
тысячелетия нашей эры); то есть для русских характерна
«плавающая» тройственность традиционной индоевропейской
общественной жизни.

Теперь мне очевидно, что эти особенности представляют собой
следствия одной фундаментальной причины – в основании русского
модуса современной цивилизации лежит полное отсутствие института
собственности, которое (отсутствие) было сохранено русскими
как основное наследие магического времени, неразрывно
связанное с восприятием единства всего сущего как живого.

Чтобы быть живым, нельзя быть отдельным и нельзя иметь что-либо как
отдельное, своё или полагать нечто отдельным, чужим.

Единство всего как живого удерживается только тем, кто не отделён ни
в какой возможной форме – намерения, состояния,
переживания, существования, обладания и пр. В этом смысле русский модус
противостоит западу как его противоположность, так как в
основании западной культуры лежит именно институт отдельного,
отделённого, то есть институт собственности.

Эта русская очевидность – отсутствие собственности – ускользает от
взора самой русской культуры; к этой очевидности, конечно, не
имеют никакого отношения любые утопические (в том числе –
славянофильские, коммунистические и пр.) идеи о совместной,
справедливой, общей, общинной, вообще какой бы то ни было
собственности.

Россия – это единственный утопос, в котором отсутствует собственность.

Если на западе собственность очевидно и тотально предметна, то на
востоке она, хотя и не так очевидна, всё же вполне имеет
место: собственность востока – это накопленная карма, неважно
«плохая» или «хорошая», так что на востоке трясутся над
собственностью не меньше, чем на западе, только над другим её
видом.

Если посмотреть на русскую историю, то чётко прослеживается
следующая закономерность: как только некоторый общественный (или
частный) институт (субъект) собственности разрастается до
размеров, угрожающих существованию всей культуры в целом, он
уничтожается.

В качестве примера можно привести ограничение в собственности и
правах разбухшей ко времени царствования Петра 1 православной
церкви, низвержение царской семьи Романовых как крупнейшего в
стране и Европе собственника, развал КПСС и как следствие
СССР и пр.

Собственность для русского – смерть его как русского, потеря
самоидентификации, внутреннего стержня, формирующей матрицы,
поэтому, накапливая собственность, но не может не вести себя
«странно»: спускать целые состояния, как это делали русские
купцы, или что-нибудь посвежее: жить в хрущобе, а ездить на
мерседесе, покупать галстук по максимальной цене, платить в
модном ресторане Лондона по особому «русскому» меню, в котором
цены удвоены, утроены и т.д.: гейтсы ужинают на пять тысяч и
получают ещё скидку, тогда как за тот же ужин абрамовичи
платят сорок и ещё дают на чай.

Или такой пример: во время строительного бума конца девяностых
вокруг деревни, где у меня дом, жители местного городка
понастроили сотни домов всех возможных форм и размеров на …садовых
участках, до которых они могут добраться на велосипеде за
десять минут; само собой разумеется, последние десять лет эти
дома медленно разваливаются, так как никакого практического
смысла в них нет.

Примеров можно привести много, но за ними – к Задорнову, а я
продолжу, хотя, раз уж мне вспомнился Задорнов, то чем не
национальная идея для искателей таковой – отмена института
собственности как такового вообще: разве земля, лес, вода, нефть,
руда, воздух, звёзды и пр. могут быть для русского
собственностью?

Даже политэкономия знает, что земля и её содержимое не имеют
стоимости; стоимость земли – это форма отчуждения человека от
общества, «жареные логарифмы» искаженных, превращённых
человеческих взаимоотношений.

Только при этом, конечно, нужно понимать, что отмена института
собственности не означает национализацию, справедливое
распределение и пр., совсем нет, это в нашей истории уже было;
отсутствие собственности – совершенно другое отношение человека к
самому себе и к другим людям и вытекающее отсюда новое
отношение человека ко всему сущему; но об этом в своё время, хотя,
собственно, только об этом я и размышляю.

Итак, три модуса современной цивилизации составляют:

- ненависть, разделение, вражда, война запада;

- неделание, бесстрастность, невозмутимость востока;

- любовь, единство, общность русского.

Хочу предостеречь от каких-либо моральных оценок: ни один из модусов
не лучше другого, они таковы, каковы есть и не нам судить
об этом, каждый из нас даже не может выбирать себе
принадлежность к модусу.

Это три вектора развития современной цивилизации (если быть совсем
точным – современной индоевропейской цивилизации, о её
взаимодействии с другими типами цивилизаций – только после её
полного рассмотрения).

Понятно, что намерение единства всего живого не может содержать в
качестве своего элемента собственность ни в каком виде.

Запад формируется отношениями собственности как наиболее
существенными (до тех пор, пока человек отчуждён от общества).

Восток содержит собственность как формирующий принцип культуры пока
действует карма хотя бы одного живого существа.

Русский же не владеет как собственностью не только «мёртвыми
душами», но даже и живыми, то есть русский не отделён от жизни ни
предметностью, ни бессубъектностью.

В этом смысле русский модус наиболее древний в современной
цивилизации и одновременно наиболее скудный предметно.

Однако это совершенно не означает вообще отсутствие особой русской
технологии, которая не может не отличаться от восточной йоги
и западного предметного техноса.

Опять же не настаивая на терминах, назову пока русскую технологию –
«живым сном», «сном жизни» или как у Блока – «дремотой».

Суть технологии живого сна заключается, конечно, не в сновидении
Кастанеды, совсем нет, а в особой технике засыпания для
существования, засыпания существующего, особого анабиоза быта,
некой анестезии чувствительности, летаргии разделённого и
враждующего мира.

Это особая беспамятство, забвение, в котором между всем существующим
отсутствует какая бы то ни было различённость,
разделённость; этот симбиоз всего сущего настолько тотален, что между
существами вообще нет никакой границы, преграды ни в каких
отношениях.

Чтобы сохранять это единство необходимо действительно не видеть
различия в многообразии сущего (насколько это вообще возможно);
западному человеку, наоборот, чтобы увидеть общее,
необходимо очень хорошо видеть различия.

Поэтому русский как бы не видит предметность, она для него всегда в
некотором тумане, сумраке, пелене.

Если для запада предметность всегда очерчена, схвачена в своей
максимальной определённости, для русского она – «мерцает»,
действительность русскому как бы снится, он по отношению к ней
астеничен, например, тот же Блок «познаёт в дремоте».

Попробуйте в таком сомнамбулическом состоянии построить дом, разбить
сад, наладить быт – и вы получите русское хозяйство, где
как будто всё есть, но одновременно ничто не доведено до
конца, до своей конечной предметной определённости.

И дело, конечно, не в русской лени, хотя русский не может не быть в
некоторой степени ленивым; дело в том, что внимание русского
развёрнуто от предметности и даже от бессубъектности к
стихии творения, которая может быть схвачена единственным
образом – как бытиё живым.

Живым не в смысле запада, то есть отдельным живым существом, и не в
смысле востока, то есть живым омрачённым существованием,
влекомым кармой существом, а живым в его подлинном и
единственном понимании – живым как наполняющим всё сущее, объединяющим
его до всякого разделения, сплавляющим всё возможное
различие в кипящем молочном котле обновления, преображения всего в
живое.