Онтологические прогулки

Итак, друзья, попробуем разобраться в том, каким образом русской
культуре удалось не только и не просто сохраниться, но и
развиваться.

Можно было бы начать с более раннего времени, примерно с 4-2
тысячелетия до нашей эры, времени расцвета прарусской культуры, со
своим языком, письменностью, фольклором, ремёслами и пр., но
я начну с 1 тысячелетия нашей эры, так как развитие русской
культуры, её следующий шаг после развала рода, произошёл
именно в это время, то есть тогда, когда князьями была
узурпирована власть, изменено структурное общественное устройство,
сначала просто изменена религия, а потом – насажена новая, а
именно – христианство.

Очевидно, что всё это стало возможным только в условиях очевидного
кризиса русского модуса современной цивилизации, когда его
существование слишком стагнировалось и появилась опасность его
исчезновения как специфического модуса; мы знаем из
истории, что такая участь постигла многие культуры.

Внутренняя стагнация, которая, например, хороша для востока, но
крайне неблагоприятна для русской культуры, сопровождалась
внешним давлением и постепенным вытеснением прарусских на север и
восток.

В таких условиях насильственная «структуризация» оказалась вполне
эффективным средством сохранения культуры в целом, в противном
случае русские были бы не столько выдавлены на окраину
ойкумены, что для русских как раз вполне приемлемо, так как в
центре кипящего котла взаимодействия разнородного труднее
удержать его живое единство, сколько потеряли бы эту внутреннюю
интенцию как невостребованную, то есть попали бы в ситуацию
отсутствия необходимости намерения: зачем сохранять то, чему
ничто не угрожает и что постепенно умирает само по себе!

Русская культура спокойно умерла бы в северо-восточных лесах, так и
не заметив, что умерла, оставив после себя крайне
незначительные «культурные» артефакты.

В результате же узурпации власти князьями русские не только
сохранили некоторую историческую территорию – родную землю, о
которой, собственно, они никогда не пеклись и даже не могли
беспокоиться: дух дышит где хочет, а не где он себя обрёл; но о
которой очень даже беспокоились князья – новые невольные
помощники русской культуры – сколько в истории действительной
иронии!

Главное, что произошло в результате общественных изменений –
появилась прямая и непосредственная угроза полного уничтожения
специфики культуры, на место которой стали претендовать сначала
различные новообразования традиционной веры, в которых от
неё ничего не было, а потом – совершенно новые культ и
мировоззрение.

Русская культура встала, точнее, русскую культуру поставили перед
выбором: или умри, или оживи.

Это как раз и спасло русскую культуру от исчезновения; здесь очень
просится так любимый всеми образ русского медведя, загнанного
в угол своей берлоги, в которой он сладко спал и видел сны,
но к русской культуре этот образ совершенно не относится –
русский не несёт в себе черты хитрого, легко впадающего в
ярость и одиночного зверя, каким является медведь, правда,
есть единственное сходство – образ спящего по полгода зверя,
что уже гораздо ближе к русскому.

Помните первую и вторую отечественную – все любят говорить о том,
что русский солдат стоек и вынослив и пр., поэтому главной
неожиданностью для немцев явилось то, что они встретили того же
самого солдата, что и французы сто с лишним лет назад, они
думали, что работа Сталина не осталась без последствий и
защищать страну просто некому, как это было, например, в Ираке
совсем недавно.

Однако, никакой «благородной ярости» (медведя) у русского солдата не
вскипало ни в первую, ни во вторую отечественную;
единственное, что хочет русский солдат и офицер (начиная с генерала –
вопрос) – это …мир!

Война, то есть прямая и непосредственная угроза специфике культуры,
а не угроза потери земли и жизни – этого хватало и при
очередном «русском» иване, петре или иосифе, так вот, война
оживляла изначальную ситуацию середины первого тысячелетия, как
хороший запой, она заставляла забыться от этого существования
и – ВСПОМНИТЬ – намерение живого!

То есть дело совсем не в том, что русский солдат стоек, вынослив,
неприхотлив и т.д., у немца тоже хватает достоинств –
дисциплинированность, организованность, профессионализм и пр, у
француза – доблесть, сообразительность и пр., а в том, что он
становится не только и не столько солдатом этого взвода, этой
роты, этого батальона, этого полка, этой дивизии, этой
армии, сколько солдатом русского намерения единства живого,
которое только и даёт ему возможность побеждать.

Образ русского солдата-освободителя с ребёнком на руках и образ
матери-отчизны с мечом в руках скрывают от нас истинный образ
русского – носителя жизни.

Подвиг русского человека заключается не в том, чтобы выстоять,
пожертвовать, победить и пр. – это очень западное понимание
подвига, например, спартанцы царя Леонида.

Подвиг русского – вспомнить всё как живое – себя, нападающего на
тебя немца, нападающего на тебя политрука, предающего тебя
друга, оставшуюся на захваченной земле мать и пр.

Только в этом случае матрица культуры начинает «работать» как сила,
лишая твоего врага тебя как непосредственно предстоящего
соперника, твой враг воюет с тем, что он сам собой представляет
– с жизнью; то есть противник русского всё время «видит»
перед собой плохо одетого, плохо вооруженного, плохо
накормленного и плохо обученного, и – по мере ухудшения его положения
– всё более живого! русского солдата, так что почва сама
уходит из под ног. Русский солдат оживает умиранием.

Именно это и не может преодолеть нападающий на русского, чем больше
он на него нападает, тем меньше жизни в нём остаётся, он как
бы отдаёт её своему противнику.

Русский же не может, в противоположность западному человеку, жить
чужой смертью, он может жить только своей! Воющий с русским
воюет с уже умершим живым – кто такое вынесет?

Здесь я, конечно, имею в виду именно две отечественные войны, в
других русских войнах ничего подобного не было, только эти две
войны были действительно народные, русские войны.

Во время первой мировой русский солдат воевал не с немцем, а с
самодержавием, точнее, с втянувшей всю страну в мировую войну
семьёй Романовых, которой семейные ценности, и прежде всего
семейная собственность, а это где-то около половины всего
имущества самой большой в Европе страны, были важнее, чем сама
эта страна. Понятно, что внешняя война переросла во внутреннюю
и т.д.

Продолжим. Я рассматриваю только то, что имеет отношение к
совершенству русской культуры, то есть типологию срединного модуса
современной цивилизации.

Я уже рассмотрел противостояние государства и народа, которое не
развивало, а оживляло существо культуры, заставляя её
(культуру) – за счёт сопротивления давлению государства – находить
мобильность существования, способного «впитывать» живое.

Противостояние государству было для русских не войной со властью, а
избеганием чрезмерного давления власти, которое слишком
суживает горизонт необходимой для сохранения культуры гибкости.

В то же время отсутствие такого давления, наоборот, настолько
усыпляло русскую культуру, что она начинала терять внутреннюю
мотивацию жить, то есть помнить себя живым.

То есть русской культуре, чтобы помнить своё намерение, нужна
жёсткая власть, война, чума, наконец:

«Как от проказницы Зимы,
Запрёмся также от Чумы, 
Зажжём огни, нальём бокалы, 
Утопим весело умы…
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю…
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог, 
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.»

Как мы видим, все атрибуты налицо: «стук могильной лопаты», «утопим
весело умы», «упоение в бою», «гибель, таящая неизъяснимы
наслаждения», «обретение счастья средь волненья»!

Кто ещё, кроме русского, может обрести счастье, весело напившись из
чаши, предложенной чумой?!

Западный человек «рискует» потому, что он уже жив, русский – чтобы быть живым.

Продолжим. Действительно развивало культуру не противостояние
власти, а противостояние тем формам мировосприятия, которые она
навязывала народу как те, которыми народу теперь придётся
жить.

Таким развивающими факторами для русской культуры стали –
христианство в конце 1 тысячелетия и коммунизм в конце 2 тысячелетия
нашей эры.

Сразу здесь замечу, что монголо-татарское нашествие для русской
культуры какого-то существенного значения не имело, а вот для
государства – имело и весьма существенное, так как заставило
его объединиться и монократизироваться.

Другие войны, кроме двух отечественных, так же влияли исключительно
на государство.

Отечественные же войны не развивали культуру, а заставляли её
оживать, провоцировали её тотальное проявление.

Русский модус современной цивилизации, хотя и оставляет
бессубъектность и предметность на периферии своего внимания, обойтись
совсем без них не может.

Невозможно быть живым вообще, быть единым со всем сущим вообще и т.д.

Целостность модуса требует целостности воплощения и, следовательно,
определённой бессубъектности и предметности; даже спать надо
на чём-то, пусть это будут лавки в хате Тараса Бульбы или
лежанка на печи в избе Ильи Муромца.

Так что «спасённый» князьями от медленного угасания русский модус
современной цивилизации стал постепенно «пропитывать» собой
христианство как теперь своё миропонимание, в результате чего
и появилось русское христианство.

Русские не только возродили и сохранили древнее христианство, они
развили его, расширили далеко за известные до этих пор
пределы, по существу превратив религию в нечто новое, что проявится
гораздо позже и о чём мы ещё поговорим.

Пока рассмотрим, что именно сделали русские с христианством: а
сделали они именно то, что только и могли сделать – соединить
формирующее их намерение единства всего живого с тем в
христианстве, что наиболее этому близко.

В христианстве это – любовь, любовь как высшее проявление высшего
существа – бога.

Русское намерение не оставляет ничего разделённого, отдельного, даже
если это отдельное полагается причиной всего сущего, для
русского всё – едино, неразличимо в своём единстве, поэтому
любовь в русском христианстве приобретает новое качество.

Теперь любовь становится единством всего сущего, тем, в чём нет
никакого различия между чем бы то ни было; любовь – это особая
стихия, особая глубина (бездна), особая синева, в которой
каждый – не больше и не меньше другого, в которой нет ни
высших, ни низших существ, в которой бог не больше человека, а
человек – бога, где каждый – богочеловек или человекобог, где
всё – и истина, и путь, и жизнь.

Такого опыта мировая история ещё не знала, человечество – в лице
русского православия – получило онтологическую основу
объединения в единое целое, которое теперь шаг за шагом, век за веком
будет набирать силу.

Опыт такой любви – совершенно новый опыт для человечества: русским
не только удалось сохранить наследие магической цивилизации,
но и действительно сохранить непрерывность исторического
развития человека, так как это наследие теперь стало основанием
современной цивилизации.

И это, конечно, не третий рим, это гораздо более существенное
достижение русской культуры, которое богословие не может понять в
его действительном значении и оценить по достоинству, так
как ограничено в своих представлениях – понятием бога.

Здесь стоит объяснить следующее: в культуре современной цивилизации,
в основном «благодаря» западной философии, доминирует
представление о том, что феномен неизменен, будет ли это феномен
любви, добродетели, треугольника, зависти и пр.; изменяется
только наше знание о феномене – уверяют нас философы,
главное как-нибудь, например, с помощью феноменологической
редукции, до них добраться, узнать их, на этом дело заканчивается.

Но не таково совершенное мышление: поскольку нет ничего отдельного,
феномены не существуют сами по себе, более того, феномены
включают знание о себе как необходимый внутренний элемент.

Поэтому феномен так же изменчив, как и всё сущее; соответственно,
новый опыт любви меняет и сам феномен, и знание о нём.

Новый опыт любви русских православных изменил и сам феномен любви и
его понимание; именно поэтому, как результат такого опыта,
появилась, например, «Троица» Рублёва.

Импульс, полученный русской (прежде всего, косвенно – всей
современной цивилизацией) культурой, оживившей и поднявшей
христианство на новую ступень, был столь силён, что его сила
«разгоняла» русское общество не одну сотню лет, пока, наконец, с
одной стороны, сила импульса не стала иссякать сама по себе, и,
с другой стороны, пока власть (государство) не
почувствовала, что начинает терять свои доминирующие позиции.

Предпринятые ею меры – отмена патриаршества, установление надзора за
церковью, имущественные ограничения и пр. сначала
уравновесили ситуацию, затем восстановили доминирование государства
до такой степени, что оно к 19 веку заполнило собой
практически всё общественное пространство.

Поэтому живое в русской культуре имело возможность реализовываться
только в новых формах – литературе, поэзии, живописи, музыке,
образовании и пр., особенный расцвет которых связан именно
с тем, что это были единственные формы выхода живого
единства русской культуры.