Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 11

Должно быть, нечто подобное чувствует умудренный политик, когда
за секунду до смерти поворачивает голову и пронзительно всматривается
в блики на оптическом прицеле снайперской винтовки. Я открыл глаза
и молча посмотрел на Моник, сидящую на другом конце кровати. Она
была в белом белье в расчете на контрастную эффектность, видимо,
подсмотренную в каком-нибудь видеоклипе. (Потом я узнал, что она
всегда носила белое белье, как и большинство нормальных женщин,
а утром, увидев, насколько застиран ее подростковый лифчик, понял,
что она не рассчитывала на яркую пошлость.) Сложив ноги по-турецки,
девочка смотрела на меня с лукавой укоризной и, надо полагать,
с любовью. Можно не верить в существование столь серьезных чувств,
но когда-то приходится признать, что их глубина определяется самим
чувствующим и что переживание маленького ребенка сравнимо с переживаниями
какого-нибудь проклятого Богом народа.

Я выдержал почти минутную паузу, разглядывая ее, как мне казалось,
без волнения и страсти. Она тоже молчала.

– Зачем ты звонила Карине? – спросил я наконец беззлобно.

Она пропустила вопрос мимо ушей, откинула одеяло и улыбнулась,
увидев мой член, торчащий огородным пугалом.

– Я могла сделать это до того, как ты проснулся, – сказала она
с интонацией превосходства. – Но это было бы нечестно. Зато теперь
я знаю, что ты меня хочешь.

Я удивился ее умозаключению. Конечно, хочу. Что я, не человек,
что ли? Барышня она улетная, молодая, смелая, остроумная. Но разве
в этом дело? Сколько же ей можно объяснять и возможно ли вообще
объяснить? Ведь она – негрилла, звереныш, дикий туземец...

– При чем здесь ты? Это нормальная реакция организма на голую
бабу. Это должно происходить в принципе. Так устроены все мужчины.
Вам в школе об этом рассказывали?

Она презрительно хмыкнула.

– Я была с тобою на пляже. Я знаю, что на большинство баб тебе
попросту наплевать. Я видела, как ты на них смотришь.

– Очень интересно. Ну, и как я на них смотрю?

– Как на пустое место.

– Я и на тебя смотрю как на пустое место. А он стоит, потому что
живет своей самостоятельной жизнью. Отдельно от мозга.

– Можно? – она с трогательной осторожностью взяла мой штырь маленькой
шершавой ладошкой, сделала несколько характерных движений, от
которых у меня помутилось в глазах. – Хочешь, я возьму в рот?
Я ни разу не пробовала, но уверена, что тебе понравится...

Я испугался. Мы были в нескольких мгновениях от начала новых чудовищных
отношений, ведущих в пропасть. Преступность происходящего в тот
момент меня не смущала. Я вообще не мог думать ни о чем рациональном.
Супружеская верность, связь с несовершеннолетней, этнический подтекст
этой связи – все это можно было обмозговать позже. В настоящий
момент работала только интуиция: нельзя, и все тут. Во мне проснулось
чувство самосохранения, чего не произошло бы, будь я чуть пьянее.

– Не надо, – прохрипел я, не узнавая своего голоса. Казалось,
что я прошу о пощаде. – Я не монах, не евнух... Но не надо. Нам
после этого будет только хуже. Поверь, я взрослый человек. Ты
не представляешь, насколько ты стала мне дорога. Я влюблен, я
вернулся в детство. Я готов катать тебя на «Крокодиле» по музеям
и кинотеатрам, согласен ждать наш корабль до самой смерти... Но
пока этого делать не надо. Мне так говорит внутренний голос. Это
случится когда-нибудь... Правда. Внутренний голос говорит мне
и это тоже.

Я ласково убрал ее руку, укрылся одеялом, потом притянул ее к
себе и неожиданно для себя протяжно поцеловал, долго-долго, по-настоящему.
С Наташей у нас такого не было уже несколько лет, хотя я надеялся,
что чувства вернутся. Моник дрожала всем телом, чуть ли не в лихорадке.
Несколько раз схватила меня рукой за член через одеяло и, когда
я зажал ее руку самым жестоким образом, беззвучно заплакала. Она
плакала, продолжая так же сладострастно дрожать, и я вспомнил,
как увидел ее в этом состоянии впервые: поднимающейся из бассейна
после игры в Марко Поло. Я тоже был готов заплакать: чего-чего,
а этого от себя я не ожидал.

– Ты дурак, – сказала она, всхлипывая. – Ты либо дурак, либо тебе
нравится меня мучить. Ты садист, садомазохист...

Это выражение ее неожиданно развеселило, и она захихикала, радуясь
своему предположению и малознакомому слову. Я тоже удивился, что
она знает такие слова. Я вспомнил, что нечто подобное я в свой
адрес уже когда-то слышал.

Это было давно, в другой жизни, я и сам тогда был почти подростком.
В течение пяти лет я встречался с девушкой, которая меня откровенно
любила, но никогда не доводил дело до физической близости, даже
если мы и были на самой ее грани. Мы жили с ней в разных городах,
поэтому встречи были довольно редки: два-три раза в год. Наши
родители дружили, и хотя мне никто никогда не навязывал своей
воли, я знал, что они мечтают о нашем браке. Возможно, именно
это и останавливало меня в последний момент в постели. Впрочем,
не знаю, совершенно не знаю причин своей строгости. В то время
я гулял на всю катушку, чуть ли не каждый день ночуя с новыми
дамами.

Пресыщенность позволяла именно с ней, любившей меня, повалять
ваньку, разыгрывая то ли невинность, то ли излишнюю опытность.
Она была младше года на три – серьезная разница в нашем возрасте.
Я помню все наши несуразные петтинги, обстановку комнат (это всегда
происходило в разных местах), где я раздевал Гохар, не подозревая,
насколько сильно ее желание. Она была девственницей. Невинность?
Да, скорее всего, я не хотел брать на себя ответственности за
ее невинность. Мы лобызали друг друга в постели, изображая очевидную
прелюдию к сексу, но потом я одевался и уезжал, ссылаясь на срочные
дела. Неужели эти садомазохистские повадки мне свойственны? Я
имитировал нерешительность, будучи бабником и нахалом. Ну и зачем?

– Давай я сделаю тебе массаж. Я люблю тебя и хочу сделать тебе
что-нибудь приятное, – она совсем отошла от недавних слез и вроде
бы свыклась с проигрышем.

– Это было бы замечательно. Я счастлив, что ты перестала плакать.
У нас все будет хорошо. Ты слышишь? Я сказал «у нас», это значит,
что мы с тобою вместе. Значит, многое изменилось.

– Не заговаривай мне зубы.

Я перевернулся на живот и раскинул руки. Это хорошо, что появилась
женщина, готовая размять мои кости. Спортом я давно не занимался,
рассчитывать на такие нежности со стороны беременной супруги не
приходилось. Она села мне на поясницу, потом легла на меня так,
чтобы ее волосы прикоснулись к моим щекам. Я почувствовал, что
моя чернавка разделась. Она терлась своей модельной грудью о мою
спину, елозила мокрой промежностью по ягодицам, заполнив всю комнату
горьким полынным запахом, который может исходить только от любящей
бабы. Наконец затихла, наполовину измазав меня своей африканской
слизью, и, судя по ритму дыхания, кончила. Потом, не сказав ни
слова, принялась массировать мне плечи. Я удивился силе и умелости
ее рук.

– Ты где-то училась этому?

– Мой отец был массажистом.

– Уолли? Она подозрительно дернулась, больно зажав мне ключицы
пальцами со страшными разноцветными ногтями, промямлила со странной
неуверенностью в голосе:

– Ну, конечно.

Она старалась, ей хотелось понравиться хотя бы этим, да я и так
уже был на крючке. Я знал, что меня ожидает, если мы с нею наконец
сойдемся. Наши отношения с Гохар, ближневосточной красавицей,
закончились натуральным сексуальным ужасом в космосе. Восточные
бабы, тем более такие, как моя Моник, легко могли закабалить меня,
пользуясь врожденной умелостью своей щели. Когда после пяти лет
подготовки я все-таки осмелился овладеть Гохар, выяснилось, что
это она овладела мной. Она зажимала мой член срамными губами,
словно рукою, доила, доводя сперму до самого кончика, и, чувствуя
это, расслаблялась, отпуская ее обратно. Выработанная тысячелетиями
физиология древних народов важнее любой сексуальной ритуальности
и этики. Мне приходилось сталкиваться с женщинами этой породы
и позже. Они благоухали именно так, как моя Моник. Запаха этого
я ни с чем не смог бы спутать.

– А когда ты меня трахнешь? – спросила она меня заинтересованно.
– Завтра?

– Ну, не знаю. Скоро. Может быть, через год.

– Так. Значит, в феврале, – сказала она. Я слышал, что она считала
месяцы, загибая пальцы.

– Почему это в феврале? В августе. Ты что-то там химичишь, – рассмеялся
я. – В году сколько месяцев?

– Семь, – ответила она серьезно.

– Сколько?!

Она замялась, я спиной почувствовал, что ей стало неловко.

– А сколько? – спросила она настороженно.

«Какое счастье, что у нас сегодня ничего не было, – подумал я.
– Доучись сначала в школе, двоечница».