Проза

Как не хватает здесь свежего воздуха. Кожа, натянутая на теле словно
брезент на сломанном военном грузовике, отягощает любое
движение, а поры, как облитая летняя пыль, сворачивается в
катышки. Внутри щекочет.

Уже несколько раз чихнул и очень этому рад – хоть как-то разбавлю
эту бесстыдно храпящую смесь запахов архивного отдела
библиотеки и заброшенного склада с поломанной мебелью.

Свет гнусный, будто не электрическая лампа освещает помещение, а
керосинки висят по всему периметру потолка. В глазах рябит и от
этого кажется, что фыркающие стены пытаются сбросить с себя
местами потрескавшийся слой краски цвета раздавленного
винограда.

Скучаю по солнечному свету и голубизне весеннего неба. Когда я их
видел, не знаю, но уверен, что когда-то видел. Иначе бы о них
не помнил и по ним бы не скучал.

Не знаю, как и когда попал в этот музей. Спросить тоже не у кого.
Народ тут предпочитает особо не разговаривать. Когда
смотрителю показалось, что я задаю слишком много вопросов, он сказал:
«Давайте на этом остановимся, уважаемый. Это все-таки
музей, здесь не положено много беседовать. Сами понимаете, люди
сюда приходят понаслаждаться, посозерцать, так сказать, а мы
с Вами им мешаем». В зале никого, кроме нас с ним не было и,
как только я захотел ему возразить, он, улыбнувшись и пожав
плечами, приставил палец к носу, а затем гостеприимно
выставил вперед руку, приглашая меня продолжить изучение
экспонатов.

«Здесь не положено много разговаривать...» К чему мне тогда язык?
Ладно, может еще пригодится.

Залов пятнадцать я уже, наверное, обошел и увидел много разного:
грязных закоченевших мумий, брошенных на затворки бессердечного
ледника времени; в клубок сжавшиеся косточки
доисторического младенца, до сих пор дожидающиеся затерявшуюся среди
блуждающих туч веков детскую душу; темные гробницы императоров,
чей беспощадный смех засасывается воронкой нарастающего гула,
словно похоронены они были в огромной ракушке; неувядающие
рукописи «Канонов врачебной науки»; зеленовато-голубые
проблески свободы, заточенной в напряженных глазницах белого
тигра, чьи надежды, ущепившись за кончик слабеющего хвоста,
ударяются о квадратную железную клетку; тело Густава фон
Ашенбаха, сохранившееся только благодаря чудодейственным парам
венецианского ила; вырванный из родной стены писсуар, наглый в
своей бесполезности и дерзкий в своем уродливом одиночестве.

Перед стеклянными дверями, ведущими в очереденой зал, на уровне
моего правого плеча висит пластмассовая темно-коричневя коробка.
В ней лежат фиолетовые формы. Вытягиваю одну из них и
прочитываю: «Жалобы? Предложения? Вопросы? Нам бы хотелось
услышать от Вас. С уважением, Администрация музея». Там же рядом
лежит и ручка.

Вытаскиваю ручку и, присев на корточки, приставляю форму к колену.
Писать трудно и в нескольких местах ручка прокалывает бумагу.
Я краток: «Был бы очень признателен, если бы мне объяснили,
как я здесь оказался и как и когда могу отсюда выйти».

Но куда выйти? И, вообще, откуда эта скользкая уверенность, что за
стенами музея что-то есть?

Надо как-то себя обозначить; иначе, как они узнают, кому отвечать?
Как меня зовут, я понятия не имею. Быстро осмотрев себя,
подписываюсь: «Человек с оголенной грудью и в голубых потертых
джинсах».

Особых надежд на ответ не возлагаю, а, если и ответят, то,
наверняка, просто отпишутся и все. Чего еще ожидать от сморкающихся
бюрократов? Тем не менее, надежда есть всегда и поэтому стоит
попробовать. Бросаю заполненную форму обратно в спящий
ящик.

Захожу в зал No 16. При входе стоит смотритель, ни чем не
отличающийся от своих коллег в предыдущих залах – такой же безнадежно
лысый с бледным лицом, укрывающимся за большой оправой,
похожей на светофорные круги, в голубой сорочке и темно-синих
штанах. Увидев меня, он поджимает губы и кивает. Я делаю то же
самое.

Этот обмен приветствиями меня несколько приободряет – значит, мы еще
признаем существование друг друга. Возможно даже, что факт
приветствия можно истолковать как признание, по умолчанию,
какой-то вспыхивающей между нами связи, общности, некоего
«музейного братства».

Нет, братство – это все-таки близкое расстояние, а между двумя
близко стоящими холода не бывает. Может, например, быть тепло и
любовь или накал и страсти, а может, трение и вечное
напряжение, но уж никак не чинные кивки головами. Так что мы здесь
не более, чем разрозненное музейное сообщество, напоминающее
скопище разных рыб и прочей живности, брошенных в мутный
аквариум. Некоторые в этом аквариуме просто болтаются и
кувыркаются, обматывая искусственные кораллы фосфорицирующимися
плавниками и выпуская алмазные пузырики; некоторые быстро
сориентировавшиеся, сразу занимают удобное местечко и поедают
мелкую рыбешку; а кто-то другой занят исключительно изучением
или поиском цветных камешков. Есть еще и те, которые бьются о
стекло, и, выпучивая похожие на надутые резиновые шарики
глаза, пытаются что-то рассмотреть в шипящем мраке за ним. Не
знаю, забавляется ли еще мальчик, бросивший нас туда, таким
беспорядочным зрелищем или, заскучав и давно отвернувшись,
забыл о нас, найдя новое развлечение.

В этом зале много картин, наверное, даже слишком много для одного человека.

Смотря на все это, обнаруживаю интересное взаимоотношение между
собой и экспонатами. Чтобы их впитать и вместе с ними хоть
мгновение прожить, надо дать им себя откусить. Они должны
разжевать и проглотить мякотный кусочек, обкатанный в муке и масле
моих душевных сил, ума и времени. Взамен получаю от них
каждый раз что-то совершенно новое: человечка, благополучно
поселяющегося в поселке моего сердца, книгу для местной
библиотеки, семена для посева ранее невиданных культур, радугу,
чтобы детишки желания загадывали, необычную мелодию для ветра,
чтоб погода каждый раз разная была, а иногда даже и ящик вина
привозят – и тогда есть чем жителям закончить тяжелую
рабочую неделю, и вся деревня пляшет до рассвета!

Несколько шагов вперед и вижу картину «Поэт и его муза». Оба
занимают большую часть полотна. Они одного роста, у них большие
руки и похожие лица; возможно даже это одно лицо. Поэт, в одной
руке держа перо, а в другой свернутый листок, напряженно
смотрит вдаль, тревожно ссутулив плечи, неудобно спрятавшиеся
под плотным черным пиджаком и коричневой жилеткой. Он чем-то
подавлен и кажется, что к глазам подкатывают слезы.

Муза в широком платье цвета недоспевшего черного винограда стоит
справа от поэта. Левой рукой она, видимо, касается его спины, а
правая в командном жесте повисла в воздухе. Ее твердый
невозмутимый взгляд уставлен прямо на меня. Тело у нее оперное,
но глаза рождены не небом, а землей. Цветочно-лиственный
венок на голове ей совершенно не к лицу. Думаю, команда от музы
поступит совсем скоро, и наш поэт ринется исполнять ее
прихоти. Его мне не жалко, такова уж участь поэтов. Но муза, к
сожалению, доверия не вызывает, и это меня тревожит.

Кто-то стучит меня по плечу. Будь осторожен, поэт, прощай.

Я поворачиваюсь. Где-то я его раньше видел. Он невысокий и худой.
Обношенный красный свитер ему явно великоват. Рукава поэтому
закатаны до локтей, а низ висит, как подол платьица на
девчонке. Темные вельветовые брюки заправлены в пыльные ботинки
глинянного окраса. На осунувшемся лице пробивается щетина,
местами сверкающая сединой, а голова прикрыта дырявым ковриком
зализанных жирных волос. Прищурив бобровые глаза,
лихорадочно бегающие из стороны в сторону и не решающиеся на меня
посмотреть, он спрашивает, сложив тонкие пальцы в треугольник:

– Простите, Вы случайно ежика здесь не видели?

– Ежика? – переспрашиваю я.

– Да, – отвечает он, – ну, знаете, такой мальенький серенький
клубочек с иголками. Он живой, не игрушка.

– Да, я знаю, что такое ежик, – строго говорю я и, помотав головой,
отвечаю, – но нет, я нигде его здесь не видел.

– Тогда простите, – грустно бормочет он, тряся головой и быстрыми
большими шагами направляется вглубь зала. Он несколько раз
оборачивается, посматривая на стоящего у входа смотрителя,
который тоже моего недавнего собеседника приметил и внимательно
следил за ним.

Про смотрителя он, по-моему, вскоре забыл и уже отчаянно вертел
головой по сторонам, периодически приседая медленно и отвлеченно
проводя ладонью по паркету, как будто ежик был где-то
рядом. Затем, шепча себе что-то под нос, он резко поднимается и
продолжает поиски, следуя странной траектории, словно он конь
на шахматной доске зала No 16.

Интересно, а, какая тогда я фигура? Движение мое самое что ни на
есть типичное в услових музея: от зала к залу, а затем, как и
положено, добросовестный обход периметра каждого зала. Похоже
на ладью; но та все-таки тяжеловесная фигура, меняющая
погоду на поле. На меня же здесь, кроме картин, никто не
смотрит, а если еще и предположить, что клетка – это зал, а доска –
музей, то тогда я скорее похож на пешку. Если так, то я
самая уязвимая фигура, которой ко всему прочему еще и не
положено много знать: при таком прямолинейном маршруте с нечастыми
минимальными отклонениями по диагонали по доске особо не
походишь. Ежикоискатель и тот больше увидит. Нет, мой
единственный шанс – это дойти до конца отведенного пути, быть
готовым дать отпор любому, кто захочет меня съесть, и стать
королевой!

***

Ко мне взывают о помощи глаза Небухаднеззара, в ужасе застывшие на
хрупкой грани между человеком и животным. Он стоит на
четвереньках, колено левой ноги касается запястья левой руки, когти
на растопыренных пальцах ступни правой ноги, как стальные
крючки, уперлись в земю, а вся тяжесть напряженного тела
лежит на лапе, чей крик был приглушен твердостью мускул правого
предплечья. Грязно-желтая шерсть тонким покрытием уже
расползлась по спине и, напоминая лианы, намеревается затянуть
все, что пока еще остается человеческим телом. Густая и длинная
борода простирается по земле, и ему тяжело держать голову
на уровне спинной горизонтали. Лоб вырезан несколькими
глубокими морщинами, ноздри раздуты, а рот широко раскрыт в
отчаянном неверии в происходящее. Разве мог он представить себе,
что есть силы, способные в мгновение лишить его, всемогущего
властелина, всего? Единственное, что пока сохранилось от
человеческой природы – это память, медленно растворяющаяся в
сумеречном сознании, что ему когда-то дали шанс побыть
человеком, которого он, не задумываясь, приказал слепым королевским
жестом, бросить в сырое подземелье на съедение пищащим и
вечно голодным крысам. Он понимает всю суть наказания:
никакого превращения, на самом деле, не произошло, ему просто
позволили взглянуть в глаза истины. Везунчик, не каждому, дано на
нее посмотреть.

Его глаза скоро выкатятся, как два круто сваренных яйца, и, отскочив
от резких скул, разобъются о землю. Он весь дрожит и
молится, произнося какие-то бессвязные звуки, чтобы этот момент
быстрее наступил.

По груди у меня растекается какая-то липкая жидкость, и я решаю
покинуть этот зал. Уже почти дошел до выхода. Прощаясь с
картинами, поворачиваю голову назад. Никого, кроме меня и
смотрителя на другом конце, здесь нет.

Кто-то дергает меня за джинсы, и я опускаю глаза. Словно мультяшка,
на полу всплыл старик. Выставив ноги, посматривающие на меня
из маленьких дырок, расбросанных на брюках асфальтного
цвета, он большим пальцем левой руки поочередно трет носки на
черных галошах, а правой рукой обнимает колени. На нем висит
серо-зеленый плащ, а под ним виднеется потрепанная бельевая
майка.

Смотрю на растрепанные смертельно-белые короткие волосы. Через
несколько секунд он поднимает голову и обращает на меня чистое
морщинистое лицо и большие мраморные глаза.

– Брат, дай поесть что-нибудь, – негромким голосом говорит он. Его
морщины и брови расправлены насколько это возможно, а взгляд,
прерываемый нечастым морганием, спокойный и прямой.

Просьба старика застает меня врасплох. Суетливо засовываю руки в
боковые карманы джинс.

– Совсем я здесь проглодался, – объясняет старик.

Растерянно разводя руками и запинаясь, я отвечаю:

– Извините, но у меня нет ни еды с собой, ни денег...

– Что же делать? – говорю я себе под нос.

Молчаливый взгляд старика все еще устремлен на меня.

– Слушайте, а здесь есть столовая? – резко спрашиваю я. Он пожимает
плечами и опускает подбородок на колени. – Если есть
столовая, то я бы с ними как-нибудь договорился...

Он молчит.

– Если бы они согласились Вас накормить, – оживленно размышляю я, –
то я бы потом отработал. Ну, не знаю, официантом или просто
на кухне посуду бы помыл.

– Подождите, – говорю я, – я сейчас.

– Да, не суетись, брат, – вяло бормочет старик, – я же так просто...

– Нет-нет, подождите, – мне почему-то очень не хотелось, чтобы он
ушел, – я буквально на секунду!

– Послушайте, – выкрикиваю я, подбегая к смотрителю, – там человек
голодает! Надо его срочно накормить – он старый, ему тяжело!

Смотритель приставляет палец к носу.

– Потише, молодой человек, – раздраженно говорит он.

– Вы не понимаете...

– Спокойно, прошу Вас, – перебивает меня смотритель, – где он?

Я оборачиваюсь и, подняв руку, чтобы указать на старика, вижу, что в
противоположном конце зала, где несколько секунд назад
сидел старик, уже пусто.

– Надо же, исчез, – удивленно бормочу я.

– Там никого не было, уверяю Вас, – говорит смотритель. – Да, кстати, это Вам.

Он протягивает сложенный белый листок.

– Мне? Вы уверены?

Он кивает, и я беру листок.

– Теперь, отдохните, – советует смотритель, – в следующем зале есть скамейка.

Ничего не говоря, я отхожу от него. Подхожу к месту, где сидел
старик. Его, действительно, там нет. Жаль.

Перед входом в зал No 17 раскрываю бумагу:

«Уважаемый посетитель,

Благодарим Вас за запрос. Мы не располагаем никакой информацией
относительно интересующих Вас вопросов. Напоминаем, что мы
ответственны исключительно за поддержание порядка в музее и
создание благоприятных условий для наших посетителей.

Надеемся, что Вы удовлетворены Вашим здесь пребыванием.

С уважением,

Администрация»

Кулак скомкал бумагу. Урн и туалетов нет. Неужели отбросов здесь не
бывает? Задумавшись, понимаю, что это совсем не удивительно
– за все это время никаких нужд у меня не возникало. Ни еды,
ни воды не хотелось. Но ведь старик был голоден...Может, я
один такой? С другой стороны, его, как я понимаю, здесь
никто не кормит, а он, тем не менее, продолжает жить. Как это
объяснить?

В зале No 17 в глаза сразу же бросается мужчина, все еще ищущий
ежика. Подойдя к одной из картин, он, кажется, ее совсем не
видит, потому что начинает по ней постукивать, словно она –
стена. И, действительно, рука проходит сквозь полотно и
ударяется о стену. Таким же образом он прикладывает правое ухо к
стене, и лицо наполовину погружается в картину. Неужели он
думает, что ежик мог там спрятаться?

Теперь он подбегает к мужчине и державшей его под руку женщине в тот
момент, когда эта пара курортным шагом приближается к
центру зала. Мужчина в цветных шортах и рубашке с рисунком желтых
листьев на ярко-оранжевом фоне держит неоткрытую бутылку
шампанского в правой руке. На голове у него салатовый берет, а
на груди висит фотоаппарат.

Спутница на голову выше него. Ее комплекция мало чем отличается от
музы, которую я видел раннее. Однако, выбор одежды у этой
женщины основан совсем на других принципах. На верхней части
тела нет ничего, кроме бирюзового купального лифчика.
Невероятно круглый зад, потрясывающийся как желе, обтянут длинной
льняной юбкой. Кудрявые апельсиновые волосы в спешке собраны
заколкой на затылке.

– Извините за беспокойство, вы нигде здесь ежика не видели? –
спрашивает мой знакомый, приблизившись к паре, громкий
неразборчивый разговор которой периодически прерывался
глинянно-писклявым смехом.

– Ежика? – переспрашивает женщина, прикладывая пальцы к груди. На
мгновение парочка замирает в пьяно-маслянном удивлении, а
затем все тот же смех начинает бить из них, как напор поливной
воды из плохо заклепанной дырки в шланге.

– Вы что, молодой человек, какой ежик? – с трудом удерживая смех,
спрашивает женщина. – Или, подождите, Вы, может, моего ежика
имеете в виду?

Вытянув губы, она, словно прищепками, зацепилась за пухлые щеки
своего спутника и, поцеловав его в помидорный нос, добавила:

– Нет, моего ежика я Вам не отдам. Даже не мечтайте!

Спутник захохотал.

– Послушайте, уважаемый, – вдруг говорит он, – нет тут никаких
ежиков. Пойдите лучше искупайтесь в море, понежтесь в теплом
песочке. Вон там как раз сейчас никого нет.

Он указывает на правый угол зала.

– Видите, там беседка с зонтиком? Официанта крикните, он Вам
коктейля принесет. Правильно, булочка моя? – спрашивает он женщину.

– Ой, ты такой умный у меня, – поясничает она, – конечно, правильно.
Послушайте его. Вам, кстати, загар совсем не помешал бы.

– Так там нет ничего, – грустно бормочет мой знакомый, смотря в
правый угол зала. – И, главное, ежика моего там нет.

– Не дурите, – отмахивается от него женщина, – покувыркайтесь на
песочке и быстро о своем ежике забудете.

Пара удаляется и вместе с ней шлейф кукушечьего смеха, вырвавшегося
из женщины, как только ладонь ее спутника опустилась на ее
пряниковый зад.

Я подхожу к правому углу, на который минуту назад указывала эта
шумная пара. Они в нем увидели пляж и солнце, а ежикоискатель в
нем вообще ничего не увидел. Я же вижу мраморную скульптуру
Римского императора Адриана. Почему мы видим разное в одном?

Рядом со скульптурой за небольшим столом сидит женщина в длинном
тонком платье серого цвета с ненавязчивыми черными узорами.
Время от времени посматривая на скульптуру, она все время
что-то пишет. Она и ее рабочее место находится в полупрозрачном
шарике, наполненном дымчатым светом.

– Извините, что перебиваю, – осторожно говорю я, вплотную
приблизившись к ней. – Позвольте спросить, кто Вы и о чем пишете?

Она продолжает строчить. Пишет быстро. В ее глазах вижу одновременно
блеск собранности и одержимости, приземленности и
мечтательности, мужественности и чувственности, мудрости и слез.

Хочу к ней прикоснуться, но как только ввожу руку примерно по локоть
в световое поле, в котором она сидит, моя рука исчезает. Не
чувствую никакой боли, но части руки от пальцев до локтя
просто нет. Делаю шаг назад и вместе с ним отвожу плечо
подальше от писательницы и ее светового шара. Рука ко мне
полностью вернулась.

Понимаю, что подобное погружение в свет грозит мне исчезновением. В
этом смысла нет. Решаю приблизиться еще раз, чтобы прочитать
хоть немного из того, что она пишет. Удается вычитать
следующее:

«Так из каждого искусства, в котором я преуспел в свое время, я
извлекаю какое-то знание, и оно частично возмещает мне
утраченные радости. Я считал – и в добрые моменты поныне считаю, –
что таким способом человек мог бы вобрать в себя существование
всех людей, и это со-чувствование явилось бы одним из самых
надежных видов бессмертия. Мне выпадали мгновения, когда
это понимание готово было перейти границы человеческого, когда
оно шло от пловца к волне. Но тут я не могу уже опираться
на точные данные и потому вторгаюсь в область таких
метаморфоз, какие являются нам лишь в сновидениях.»

Вдруг становится холодно. Ладони пытаются сгладить гусиную кожу на
предплечьях. Дыхание замедляется, и ноги сгибаются, словно
что-то важное, ответственное за стабильность и устойчивость,
выпорхнуло из коленной чашечки, как птица-мать из гнезда.
Игольчатые крики птенцов, как предупредительные выстрелы из
пистолета, сотрясают небесный закат сознания. Сердце потеет и
задыхается, будто его по ошибке запрятали в целлофановые
застенки овощной теплицы. Напрягаюсь, желая привести в порядок
мыслительный процесс, и пытаюсь крикнуть, как командир,
приказывающий построиться всем, кто выжил после проигранной
битвы. Горло надрывается, а голоса нет.

Да и аналитическое войско – моя последняя опора – разбегается в
разные стороны, держась за раненные части тела. Предателей надо
расстреливать. Сознание прицеливается в трясущиеся спины
уносящих ноги мыслишек, но все тщетно. Никого из них уже не
поймать и не пристрелить. Шатаюсь и вот-вот упаду.

Чьи-то ледяные руки берут меня за плечи – наверное, все те же
замороженные смотрители в голубых сорочках – и я плыву к выходу,
как плохо склеенный пластмассовый кораблик, брошенный в
горную весеннюю речку. Течение несет меня куда-то вниз, и
детальки, ударяясь о берега и камни, по одной отламываются.
Остается только голова, стенки которой уже потрескались от холода.
Через мгновение она тоже налетит на вечно-серую ухмылку
горного булыжника...

***

Любовь спит долго и просыпается поздно.

Не заботясь ни о времени, ни о делах, утренний солнечный луч,
обнявшись с весенней свежестью, ворочается в ложе ресниц. Но
вспомнив, что очень скоро им придется расстаться, они вскакивают
и взявшись за руки начинают плясать на моих веках. Затем они
затевают игру: побеждает тот, кто первый откроет мой глаз.
Ничья – оба сонных глаза открываются одновременно.

Добрый живительный воздух стремительно заполняет сморщенные баллоны
легких. На кончик носа села божья коровка.

Во рту сухо и ужасно хочется пить. Что происходит? Ведь никаких
желаний у меня раньше не возникало. Вспомнился старик в бельевой
майке...Чем объяснить этот неожиданный сигнал тела, вдруг
объявивший свою зависимость от мира за его темными стенами?

Приподнявшись на локти, обнаруживаю, что лежу на траве. Стены музея
будто плавятся и бледнеют и, стремительно исчезая, открывают
вид на сад с озером неподалеку. Перед глазами вырастает
гора и бассейн у ее подножия, куда уходит водопад, бъющий из
самой вершины.

Возле бассейна ко мне спиной стоит девушка в белой струящейся тунике
с темно-золотистыми волосами, доходящими почти до середины
спины. Присев на корточки, она, похоже, набирает воду из
бассейна в кувшин. Затем подходит ко мне и, опустившись на одно
колено, подносит кувшин к моим губам.

Высохшая почва тела живительно обмякает. Из-за нетерпеливых глотков
струйки воды, вышмыгивая за края губ, бегут вниз, быстро
минуя лицо и замедляясь на границе шеи и плеч. Силы приливают к
рукам и, приподняв тело, я смотрю в большие
светло-коричневые глаза, светящимися в улыбающемся спокойствии из овального
разреза с небольшой узорчатостью на концах. Я никогда этих
глаз раньше не видел, но всегда их ждал. Смотря в них,
впервые вижу свое отражение.

Я теперь в таком же белом одеянии, как и она. В ее глазах я стою под
водопадом и смеюсь от того, что вода меня обнимает и
похлестывает со всех сторон. Одежда прилипла к телу.

Она проводит ладонью по моим волосам и влажными теплыми губами
целует в лоб. Я не даю ей отдалиться, взяв ее за ладонь.
Притягиваю к себе и, смотря друг другу в глаза, почти не моргая, мы
видим в них небо, скидывающее темное одеяло ночи и
расбрасывающее по сторонам маленькие облачно-пуховые подушки. Наши
глаза уже очень близко и через мгновенье, как два мыльных
пузыря, они прилипают друг к другу. Затем пузырь лопается и в
отдельности нас уже нет. Мы – птица, парящая в волнах
утреннего ветра.

Внизу между двух холмов течет река. Лесное покрытие холмов временами
прерывается земляными и каменными родинками. Мы спускаемся
ближе к холмам и видим, как над этими родинками летают,
щебеча и жужжа, множество птиц и пчел.

Птицы, словно по команде, выпускают из клювов почти что бесцветную
струю, и пробелы зарастают белыми цветами и лужайками. Затем
птицы уступают место рою пчел, чье несчетное количество
полностью закрывает свежепосаженные участки. Через несколько
минут эта армия так же дружно улетает и перед нашим взором
открывается удивительный калейдоскоп красок и запахов. Наша
птица стремительно ныряет в бассейн цветов.

***

Не знаю, как долго мы были в этом раю самозабвения, но очевидно, что
всему приходит конец. Мы вновь одни.

Она теперь уже с грустью гладит мои волосы. Исчезли гора и водопад,
и мы, окруженные пустыми темными стенами музея, сидим на
твердом полу. Куда все исчезло?

Сердце сжимается в ожидании чего-то страшного. Я держу ее крепко за
руку. В ее глазах вижу мечтательно-прощальный блеск.
Навсегда хочу остаться той птицей, которой мы были.

Сирена. Мы вздрагиваем и, осмотревшись, видим, как пламя начинает
пожирать стены зала.

Вскочив на ноги и взявшись за руки, выбегаем из зала и оказываемся в
коридоре, который уже наполнен людьми. Кто-то кричит,
кто-то плачет, а кто-то тихо и обреченно смотрит в пол.

Толпа нас проглатывает, и мы уже во власти ее течения. Держаться за
руки нам все сложнее, и я вынужден ее отпустить. Мы еще
смотрит друг на друга, и я вижу, что по ее лицу текут слезы.

Она уходит все дальше, теряясь между телами и головами незнакомцев.
Мой стеклянный крик ударяется о железый барьер сверлящей
сирены и царящего гула и сразу же разбивается на осколки,
которые дробятся под ногами спасающихся.

Запах дыма все сильнее, и многие кашляют. Кто-то задыхается. Где она?

Заворачиваем за угол и вижу, что в конце коридора смотрители
останавливают толпу. Один из смотрителей кричит:

– Просим спокойствия и терпения! Выход узкий и выходить необходимо по-одному!

– Так мы же здесь тогда сгорим?! – выкрикивает кто-то с конца.

– Спокойствие! – настаивает смотритель. – Спасемся только если будем
соблюдать порядок!

Глаза слезятся и дышать все труднее. Осматриваюсь по сторонам в
надежде увидеть ее. Вместо нее замечаю рыдающую женщину с
апельсиновыми волосами.

– Ой, что ж это такое?! – вопит она. – Как так можно со мной? Я же
такая нежная...

Она охватывает лицо руками и спотыкается.

– Держите себя в руках, женщина, – кричит ее стоящий сзади небритый
мужчина, – а то сейчас все полетим!

Она замолкает, но продолжает всхлипывать. Ее спутника в шортах и
берете, которого я видел раннее, с ней нет.

Наступая на пятки и ударяясь о щиколотки впереди идущих, мы
мучительно приближаемся к узкому дверному проему. Над ним висит
прямоугольная вывеска, на которой белыми буквами на
светло-зеленом фоне написано: «Выход». Смотрители останавливают людей
метров за пять до двери. Потом один из них берет крайнего за
плечи и, доведя его до порога, молча толкает его в спину в
дверную темноту.

На очереди – мой знакомый, искавший ежика. Его подводят к двери, а
он, как непослушный ребенок, вертится и, подпрыгивая,
выкриривает:

– Друзья, послушайте, я не могу так. Как же я уйду без ежика?!
Остановитесь вы на секунду, дайте мне объясниться...

Не дав ему договорить, они выталкивают его в неизвестность.

Настает и моя очередь. Я ничего не говорю. Слева от выхода вдруг
появляется сидящий старик в майке. Останавливаюсь и на
мгновение задерживаю держащего меня музейного.

Старик улыбается.

– Все будет хорошо, брат, – говорит он, – прыгай спокойно.

Смотритель жестко проталкивает меня вперед, и я, повернув голову,
смотрю на улыбающееся мне вслед морщинистое лицо.

Лечу в темноте. Перед глазами вертятся, словно кадры заезженной
пленки в конце киносеанса, картины, музейные смотрители, пляжи и
береты, и ее глаза. Последнее, что вижу – это холмы и
цветы, посаженные птицами и пчелами...

***

Стою перед дверями зала Nо 16. Захожу.

Картины там уже другие. Не хочу ни на что смотреть.

Забегаю в следующий зал. Посетители мне не знакомы и не интересны.
Пробегаю через зал и останавливаюсь перед залом No 18. Сердце
замерло в страхе и надежде.

Отдышавшись вхожу. В зале множество новых экспонатов, но нет ни
сада, ни водопада, ни гор, ни холмов. Опускаю голову и хочу
исчезнуть. Зачем меня сюда вернули?

Волочу ноги и направляюсь к выходу. Кто-то тянет меня за джинсы.
Остановившись, смотрю вниз. Старик все в той же майе и галошах,
открыв наполовину беззубый рот, указывает пальцами на
небольшую картину справа от выхода. Ничего не говоря, подхожу к
ней.

В центре картины вижу свое отражение, которое я видел в ее глазах.
Я, в белом одеянии, стою, слегка расставив ноги. Моя правая
рука поднята, как маленькая стрелка часов, показывающая один
час. За мою руку держится она, зависнув в воздухе, как
космонавт у потолка корабля. Не ясно, то ли я ей не даю взлететь,
то ли она тянет меня за собой. Зеленая земля под ногами –
неровная, и ее поверхность кораллобразна. Позади нас –
маленькие причудливые квадратно-треугольные домишки. Возле моей
правой ноги бесформенное красное пятно, в котором нарисован
кувшин. Она меня из него поила.

Мое изображение как будто заморожено. Ее же большие глаза моргают, а
губы расходятся в широкой улыбке. Замечаю, что она плавно
движется ко мне, удаляясь от центра картины. Ее лицо и тело
становятся значительно крупнее. Правой рукой она продолжает
держаться за меня картинного, а левую по самое плечо
выставляет наружу. Головой она махнула в глубь картины, зовя меня к
себе.

С радостью беру ее за руку, и она, как моряк в лодке, спасающий
тонущего, тянет меня в свой интересный городок.

И вот я там. Где-то вдали слышится музыка. С трудом держу
равновесие, стоя на зеленых кораллах земли. Она, держась за руку,
парит надо мной, словно воздушный змей.

Чувствую, что через мгновение мы взлетим.

Всматриваюсь прямо, но кроме зеленых ромбиковых холмов и домиков
ничего не вижу. Ничего не могу вспомнить. Наверное, я всегда
здесь был.

08.05.09