Онтологические прогулки

Друзья, поговорим о русском сумасшествии.

Не в том смысле, как русские все вместе или по отдельности сходят с
ума, а в том, как они уже сошли с ума, потому что русские.

То есть поговорим о русской культуре в восприятии нас другими и о
влиянии этого восприятия нас другими на наше восприятие самих
себя… как сумасшедших, или, по крайней мере, как странных,
особенных, не таких как все, слегка или не очень
ненормальных.

Я уже упоминал о том, что впервые мы узнали себя благодаря
знакомству с другими, а именно благодаря знакомству с западной
Европой 18 – 19 веков, в результате которого стали относиться к
себе как к отсталой части ушедшего вперёд западного
«культурного» мира.

Отражение себя в других оказалось для русской культуры чревато
внутренним противоречием, внутренней, медленно, но верно
разгорающейся бомбой, которая рано или поздно не могла не
взорваться.

Это противоречие существа русской культуры как культуры жизни и
предметности западной культуры.

Мера предметности, наложенная западом на русских и вслед за западом
наложенная русскими на самих себя открыла русским глаза на
то, что никогда не было для них приоритетом, но теперь, как
им казалось, таким приоритетом стало – на собственную
предметность, на собственное существование.

Русские вдруг увидели то, что всегда было и на что не обращалось
никакого внимания, а теперь именно вдруг стало фактом их
восприятия, а именно: что они нищие, неграмотные, не светские,
неорганизованные и т.д., и т.д.

Русским неминуемо захотелось стать такими же, какими уже были
западные государства; они решили, что они такими и должны быть!

К тому же в этом направлении их тянула власть – династия Романовых
со всем её окружением, власть, которая при этом совершенно не
хотела изменения своего абсолютного положения как власти.

Чем больше западная культура проникала в Россию, тем острее вставал
вопрос о том, что же делать, чтобы соответствовать западной
культуре, тем сильнее разделялось общество.

Разделение не является основой русской культуры, но играет очень
существенную роль в западной, поскольку конкуренция отдельного
является решающим фактором её развития.

Русские не могут развиваться через отделённость и выяснение, не
важно – силой или разумом, кто главный, прогрессивный, хороший,
умный, знающий истину, «как надо» и «что надо» и поэтому
должен вести всех за собой, и пр.

Русские развиваются через нахождение живой общности разнородного, к
этому ещё вернёмся, пока же рассмотрим именно сумасшествие
русских как «недоделанных, недоразвитых» европейцев.

Почему западная культура воспринимает и не может не воспринимать
русских как не совсем сформировавшихся, не-до-сформировавшихся,
не-до-оформленных, не-до-культурных, не то чтобы
некультурных, но точно не совсем культурных людей?

Потому что они совершенно правы в своём восприятии!

Русские совершенно точно не-до-сформированы!

Но это не их слабость, отсталость, ущербность, а существо культурной
матрицы – русский не может до-определиться в существовании,
поскольку его внимание погружено в стихию жизни и поэтому
фиксирует существование периферийным зрением.

Русская культура не видит существование, или, точнее, русская
культура не видит существование так, как видит его западная – как
фиксированное в своей предметности многообразие.

Русский левша подковывает блох только в мечте, воображении, сне, а
если и подковывает не во сне, а наяву, то только в качестве
единичного, особенного случая, но ни в коем случае не в
качестве постоянного действия, не в качестве дела, приносящего
доход.

Сама любовь к разговору о том, что такой-то мастер хорошо делает
что-то, например, сапоги или кареты, больше говорит о том, что
– это не правило, а особый случай.

Немец не будет говорить о том, что делает сапоги хорошо потому, что
плохо делать он не может, а, если делает сапоги плохо, то
это означает, что скоро он уже не сможет продолжать своё дело,
потому что у него их никто не будет покупать.

Конечно, это совершенно не означает, что у русских руки растут не из
того места, что эта «неумелость» представляет собой
национальную или даже какую-нибудь генетическую, или метафизическую
особенность; совсем нет, это означает только то, что
русский не может одновременно и в равной степени интенсивности
внимать жизни и внимать предметности.

А внимание жизни и внимание предметности – два совершенно
разнонаправленных внимания, соединить которые в равной мере в одном
действии не представляется возможным; это всё равно, что
требовать от человека, взгляд которого сосредоточен на чём-то
другом, например, на телевизоре, быстро продевать нитку в ушко
иголки, которое он видит по этой причине недостаточно
отчётливо: он рано или поздно проденет нитку, но не сразу.

Точно так же невозможно требовать от человека русской культуры
предметной точности, предметной определённости и предметного
постоянства, поскольку его внимание сконцентрировано в другом
топосе бытия.

Однако западный человек не может не воспринимать русского по
совершенно естественной для себя мере – мере предметной
определённости, мере вещного мира, мере действия.

В соответствии с этой мерой западный человек видит русского как
человека, который не конгруирует с вещью, какой бы она ни была:
одеждой, обувью, мебелью, средством передвижения, жилищем,
учебным заведением, улицей, заводом, городом, дорогой,
государственным институтом и пр.

В соответствии с мерой предметности западный человек видит русского
как лишённого очень существенного и необходимого качества
каждого культурного человека – соотнесённости с каким-либо
предметом.

Более того, русский как предмет для западного человека – не-до-деланный предмет!

Европеец очень точен, скрупулёзен, даже маниакален в восприятии
предметности и поэтому очень хорошо чувствует отсутствие в
русском человеке, как и во всём русском вообще, некоторой
завершённости, окончательности, точнее, не некоторой, а именно
завершённости и окончательности, которые является основной,
решающей целью действия западного человека.

Восприятие русского порождает в западном человеке состояние вертиго,
то есть отсутствие ожидаемого, потерю ориентации,
исчезновение критериев, пустоту необходимого, недобор минимума
необходимых и достаточных тензоров, показывающих, что перед тобой
действительно «культурный» человек.

Европеец не может воспринимать русского даже как урода, потому что
урод вполне предметно определён в своём уродстве, узнаваем,
идентифицируем, окончателен; урод может вызывать чувство
омерзения и даже страх, но этот страх не идёт ни в какое
сравнение с омерзением и страхом, которые вызывает в европейце
восприятие русского человека.

Неизбежность возникновения страха при общении с русским вызвана
главным образом той существенной особенностью русского, которая
не может не проявиться в общении и которую не может не
заметить западный человек – отсутствием зацепленности русского за
существование, пустотой его предметности, невозможностью
связать предмет, вещь и человека в одно неразрывное целое.

Западный человек неотделим от своей вещи, неразличим от
произведённой и пользуемой им вещью, он един со своим предметом,
представляет собой единство себя и предмета, потому что предмет –
это опредмеченный он сам и поэтому он сам весь читается в
этом и этим предметом: своими часами, костюмом, обувью,
машиной, квартирой, заводом, женой, детьми, государством,
президентом и пр.

Русский же не соответствует «своим» вещам, он не открывается ими,
его нельзя прочесть по тому предметному расположению, которое
его окружает, потому что он не вложен в них полностью,
потому что его предметность не наполнена его жизнью, мыслями,
умениями, мечтами и пр.

Русский не развёрнут предметно полностью вовне себя, не выпотрошен
так, как выпотрошен западный человек, основным намерением
которого является охват как можно большего пространства
предметного внимания, что естественным образом обеспечивает
повышение его общественного статуса.

Чем больше человек западной культуры развёрнут вовне, чем больше он
захватывает общественного пространства, тем выше его
социальный статус, тем больше у него возможностей и преимуществ в
выживании, в конкуренции выживания среди таких же предметных
существ, как он сам.

Поэтому хорошим и достаточно точным критерием такого преимущества
является с недавнего времени количество зарабатываемых и
расходуемых денег, что вполне естественно и даже необходимо для
западного человека.

Но не для русского и даже не для нового русского, потому что
количество зарабатываемых и расходуемых денег может служить
критерием общественного статуса только на западе, но никак не в
русской культуре.

Русский вообще не зарабатывает деньги, – конечно, я не имею в виду
таксистов и парикмахеров, я имею в виду тех, у кого – деньги;
но об этом позже.

Далее, западный человек всей своей жизнью создаёт вокруг себя
«личное пространство», то есть пространство предметного
распространения себя, которое носит его имя и в котором он сам как
предмет, точнее, его тело как предмет – лишь часть этого
пространства.

Чем меньше его предметное распространение, чем уже его расширение
вовне себя, чем меньше он выпотрошен, тем более неудачлив этот
человек.

Так бомж ограничен топосом коробки, в которой он живёт.

Тут мне вспоминается человек-ящик Кобо Абэ.

И принц Гамлет Шекспира, коробкой которого стала Дания.

Собственно, это относится не только к индивидууму, это относится ко
всей западной культуре: её выпотрошенность вовне себя
является её основным стремлением, она не может не навязывать себя
всему существующему, так как для неё распространение вовне
себя – единственный способ бытия, единственный способ быть
собой.

Западная культура не может жить в себе и для себя, она может жить,
только постоянно преодолевая себя, постоянно преодолевая уже
установленные собой же границы, она не может жить как вчера,
потому что вчера уже полностью выпотрошено вовне и освоено,
потому что сегодня отличается от вчера тем, что в нём
должно быть произведено новое установление, иначе его нельзя
будет отличить от вчера и человек потеряет критерий того, что он
жив.

Более того, человеку западной культуры уже сегодня необходимо думать
о завтра, потому что уже сегодня необходимо подготовить
условия для завтрашнего расширения.

Эта порождает в западной культуре бешеную гонку существования, когда
время проживания настоящего уже внутри себя устремлено в
завтра, уже рвётся туда со всей возможной силой, уже сейчас
заносит ногу для следующего шага.

Удача сопутствует подготовленному мышлению, – любят говорить на
западе, имея в виду прежде всего удачу того, кто уже сегодня
устремлён в завтра, кто в сегодняшнем расширении заметил
тенденцию дальнейшего движения, кто уже чувствует направление
ветра перемен.

Когда такой человек смотрит на русского и, тем более, общается с
ним, он не может не чувствовать отсутствие этой, такой
естественной для него самого, устремлённости в завтра; русский как
бы всё время спит, как бы всё время не здесь, а где-то в
другом месте.

Русский лишен основного качества западного человека – дела, конечно,
дела, воспринимаемого как западное дело, то есть русский
человек – не деловой человек.

Русский не горит делом, не полагает его в центр своей жизни, не
принимает его как ориентир и показатель успеха; более того, для
русского успех не имеет значения!

Западный человек не может не воспринимать русского как человека без
цели, даже человек востока понятен европейцу, так как
созерцание или не-делание в принципе понятно человеку делания, но
принять русского как нормального, как культурного, то есть
человека опыта, западному человеку невозможно.

Опыт, опыт, опыт, как много в этом слове для западной культуры и как
мало для русской!

Опыт – критерий истины, практика решает всё, извлечение опыта и т.д.
как будто не имеют для русского никакого значения; западный
человек с удивлением и даже с некоторым ужасом наблюдает,
как русский день изо дня в день, с упрямым постоянством, не
замечая ничего и делая это совершенно естественно! не
нарочно, а на голубом глазу – наступает на одни и те же грабли!

Это сводит его с ума!

Это зрелище не может не сводить его с ума!

Поэтому он не может не воспринимать русского как сумасшедшего!

В следующий раз поговорим о действительном русском сумасшествии.