Онтологические прогулки

Продолжим следить за опытом Толстого, за тем, что он заметил в себе
как живущее в нём и в других русское. А заметить это трудно,
потому что значение русского уже упаковано и в Толстом, и в
каждом из нас задолго до того, как мы пробуем понять его,
поэтому мы обычно и полагаем в русское то, что уже знаем как
русское.

Знаем, не зная.

Для каждого из нас родное, родина началось задолго до мысли о нём, и
если картинку в букваре или хороших и верных товарищей из
соседнего двора заметить можно, то вот то, чего у нас никому
не отнять, заметить и рассмотреть трудно.

Но всё-таки можно. Толстому это удалось: вспоминая и наблюдая себя,
он отмечает одну свою (и нашу общую) особенность – «жалость
покидать привычное от вечности», «тихое горе» русского
человека, «безвозвратно теряющего невинность и счастье», именно
безвозвратно, потому что отделяясь, выделяясь, становясь
самим собой, вот этим «Я», русский именно теряет, а не находит.

То, что для западного человека становится началом, обретением,
вызовом, то есть отделение себя, становление собой, то для
русского – конец, обречение, долг, обязанность.

«От 5-летнего ребёнка до меня (50-летнего) только шаг. А от
новорожденного до 5-летнего – страшное расстояние. От зародыша до
новорожденного – пучина. А от несуществования до зародыша
отделяет уже не пучина, а непостижимость».

Почему так много говорят о толстовстве, опрощении, новой вере,
анафеме и пр. и ничего не говорят о том, что жило в Толстом, что
не только и не столько помогало, сколько заставляло его так
переживать.

Теперь я понимаю, почему он называл «Войну и мир» безделицей и
чепухой, – потому что, без живого русского, которым он – и
Толстой, и его роман – дышат, но которое не видно в
разворачивающемся содержании, всё становится чепухой, безделицей,
никчемной вещью!

Из непостижимости через пучину и потом сквозь страшное расстояние до
одного шага!

Как можно не заметить, не обратить на это внимание?!

Только если совсем не чувствуешь, не говорю уже – не понимаешь,
запах, в смысле – дух русского.

50 лет – только шаг для русского!

Непостижимость, пучина, страшное расстояние, невинность и счастье
русского – позади, в стихии жизни.

Шаг русского меряется 50-тилетием.

«Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и
что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть
большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять
освобождение от них.»

Вслушайтесь: «сущность жизни вне этих форм» – пространства, времени,
причинности.

Вслушайтесь: «жизнь от вечности не имеет начала.»

Вот сердце русской культуры и русской души – жизнь от вечности, без
начала и форм, единство всего живого, невинность и счастье
единения, пучина живой связи разнородного, страшное
расстояние между неразделённым, непостижимость единства
многообразного.

Каждый русский, отделяясь, замедляет своё движение от бесконечности
полёта до шага, так что 50 лет для него – лишь миг,
мгновение, пикник на обочине, необходимая задержка, дань вселенной,
долг перед жизнью.

«Большее и большее подчинение себя формам пространства, времени,
причинности» – это не жизнь, а обязанность русского; если будды
и бодисатвы востока оставались на земле из чувства
сострадания ко всем живым существам, нуждающимся в их помощи, то
каждый русский – это будда и бодисатва подчинения, это явление
себя миру ограничений, потому что и мир ограничений тоже –
жизнь.

Зачем каждому русскому иванову явление кого бы то ни было, если он
сам – явление жизни от вечности, если он сам – наполненная
непостижимостью пучина творения, на мгновение остановившаяся
перед нами?!

Чему ещё может научить «Явление…» Иванова, когда каждый русский
самим собой учит всех вечности жизни?

Спина неутомимого Тита, или старик-косарь, или Платон Каратаев –
всегда перед нами, надо всмотреться, вслушаться, вжиться в
происходящее, чтобы

«Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты
забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала
за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по
волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчётливая
делалась сама собой.»

Волшебство происходящего в нас! в том, что прорастает из нас в формы
пространства, времени, причинности, а не наоборот, не в
том, что причиняется пространством и временем в нас, потому что
эти формы несут в себе смерть.

Почему мы так боимся быть русскими?

Потому что нам придётся тогда быть творцами форм пространства,
времени, причинности!

Вас учили когда-нибудь этому?

Кто-нибудь говорил вам, что сущность жизни вне форм?

Кто-нибудь говорил вам, ЧТО ВЫ СВОБОДНЫ ОТ ФОРМ ПРОСТРАНСТВА,
ВРЕМЕНИ, ПРИЧИННОСТИ?

А ведь именно это и говорили нам всем и Толстой, и Лобачевский, и
многие другие русские.

Раньше мы этого боялись и поэтому не слышали ни себя, ни Иванова, ни
Толстого, ни кого бы то ни было ещё, мы боялись, не видели
и не слышали тех, кто и был, и являл, и говорил о русском в
нас.

Но теперь чего нам бояться?

Зачем нам отказываться от того, что уже принадлежит нам по праву
рождения в русской культуре и русской культурой? зачем отдавать
своё кому-то ещё – богу, церкви, общественному институту
или чужому дяде?

Зачем нам состязаться в правах с западом в его праве на со-творение?

Зачем нам соревноваться в правах с востоком в его праве на со-зерцание?

У нас есть своё право – право творения!

Именно мы наполняем резервуар происходящего стихией жизни, точнее,
только мы удерживаем живую связь единения, связь, через
которую непостижимость замедляется и принимает формы
пространства, времени и причинности.

Эти формы – дело запада и востока: запад тянет на себя одеяло
предметности существующего, восток превращает его в ковёр-самолёт,
несущий человека.

Русскому нет дела до этого перетягивания каната между уже
разделившимися человеком (запад) и миром (восток).

Долг, обязанность, задача русского – сохранять свой «бесцельный
полёт», собственно жизнь в ЛЮБЫХ формах пространства, времени,
причинности.

Продолжим слушать Толстого.

«Жизнь от вечности не имеет начала», «сущность жизни вне любых форм»
пространства, времени, причинности, мышления, по мере
отделения «жизнь наша есть большее и большее подчинение себя этим
формам.»

То есть формы жизни возникают для русского как формы отделения, или
формирования; пока обратим внимание на то, что подчинение
этим формам, то есть какое-то случившееся формирование в
качестве отдельного человека является для русского, хотя и
безвозвратной потерей невинности и счастья, но не окончательной
потерей «сущности жизни», которая вне этих форм!

Можно, даже неизбежно русскому потерять невинность и счастье
привычки от вечности, потому что неизбежно его отделение как себя и
подчинение формам этой жизни себя.

Но русскому возможно возвращение в вечность и сущность жизни!

Нельзя русскому не потерять невинность и счастье, но ему возможно
обрести покой и волю!

«…вся жизнь наша есть большее и большее подчинение себя этим формам
и потом опять освобождение от них.»

Это не второе рождение, так хорошо нам знакомое по культуре запада и
которое так любил Мамардашвили, когда человека пробивает
некая трансцендентная сила, наполняя его новым переживанием,
подобным тому, которое он испытал, впервые почувствовав себя
полностью отдельным, цельным, наполненным, родившимся самим
собой, ново-рождённым.

Забытый вкус пирожного «мадлен» не возродит русского к новой жизни,
потому что русский не рождался как порождённый формами, как
формирующийся феномен, обретающий жизнь в этом формировании.

Если для западного человека его жизнь представляет собой
развёртывание времени и пространства его само-бытия в бесконечность
континуума мира, то неизбежность отделения русского происходит
в форме свёртывания пространства и времени из бесконечности,
беспредельности вечности вот в это пространство и время,
пространство и время вот этих событий, пределом которых
становится – пространство и время события возвращения в вечность.

Предел запада – относительность пространства и времени данного
события, или невозможность преодоления абсолютных форм.

Предел русского – абсолютность пространства и времени данного
события (как возвращения), или неизбежность преодоления
относительных форм.

Русский не рождается, а возвращается, сбрасывает с себя, точнее,
сбрасывает себя как форму или сочетание форм.

Это не обратное движение, совсем нет, это предел свёртывания, дальше
которого – конец жизни, не смерть жизни, потому что смерти
нет, а конец жизни, предел жизни, её футляр.

Пределом жизни для русского является тот миг, когда он уже не может
не вернуться в вечность, сущность жизни, как это сделал
«хозяин» Толстого, накрывший работника своим телом, предел, к
которому так стремились чеховские три сестры.

Этот предел, это русское «теперь» – теперь жизни, теперь вечности.

Для западного человека разворачивание пространства и времени его
жизни имеет пределом ньютоново абсолютное пространство и время,
или декартово «теперь», то есть вновь рождение, или
рождение другим в этих же формах, рождение, которое становится
архимедовой точкой приложения новых сил этого человека, точкой
нового переворачивания земли, нового разворачивания
пространства и времени, новым тензором континуума бытия.

Живая связь, пуповина не только оберегает русского от полного
отделения, от полной погружённости в мир вещей, но и позволяет ему
обновляться, сбрасывать с себя ограничение, подчинение себя
формам пространства, времени, причинности, мышления,
переживаний.

Русский перестаёт быть другим, возвращаясь в одно; русский, в
отличие от западного человека, который каждый раз другой в одном,
он всё тот же в другом! – пространстве, времени,
причинности.

Запад – полное, максимальное расширение, проявление себя в точке
события. Точка опоры Архимеда.

Русский – полное, максимальное свёртывание себя в точке события.
Точка вечности Толстого.

Вызов запада – измениться, стать другим.

Вызов русского – сохраниться, остаться собой.

Западный человек разворачивает континуум своей жизни из точки себя в
направлении того, что может и, следовательно, должно стать
истиной его жизни и что может стать истиной для всего этого
континуума.

Русский же сворачивает континуум своей жизни в точку возвращения, в
миг, в котором проявится вечность и разрушит все ограничения
континуума.

Западному человеку, чтобы чувствовать себя живым, необходимо всё
время меняться, преодолевать вот этого себя, уже
исполнившегося.

Русскому, чтобы чувствовать себя живым, необходимо сохраняться, всё
время возвращаться к себе одному, всё время переставать быть
другим.

Опрощение Толстого не в том, чтобы быть проще, а в том, чтобы видеть
как есть, потому что только простота, то есть свобода от
каких бы то ни было предположений относительно существа
человека, культуры, русской культуры и пр., только простота
позволяет видеть как есть и поступать в соответствии с этим.

«Попробуем признать рабочую силу не идеальною рабочею силой, а
русским мужиком с его инстинктами и будем устраивать сообразно с
этим хозяйство.»

Что может быть проще?!

Что может быть сложнее?!

Простота Толстого позволила ему увидеть «непобедимое недоверие
крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чём-нибудь
другом, чем в желании обобрать их сколько можно. Они были
твёрдо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал
им) будет всегда в том, чего он не скажет им.

И сами они, высказываясь, говорили многое, но никогда не говорили
того, в чём состояла их настоящая цель.

То хозяйство, которое он вёл, была только упорная и жестокая борьба
между им и работниками. В сущности, в чём состояла борьба?
Он стоял за каждый свой грош, а они только стояли за то,
чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они
привыкли… работнику же хотелось работать как можно приятнее, с
отдыхом, и главное – беззаботно и забывшись, не размышляя.

Ни политэкономия, ни социализм не давали не только ответа, но ни
малейшего намёка на то, что ему, Левину, и всем русским мужикам
и землевладельцам делать с своими миллионами рук и десятин,
чтобы они были наиболее производительны для общего
благосостояния.

…работники хотят работать и работают хорошо одним им свойственным
образом, и что это противодействие (когда по-европейски
прикладывается капитал) не случайное, а постоянное, имеющее
основание в духе народа. …русский народ, имеющий призвание
заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства
сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных для
этого приёмов…»

Здесь пока опустим замечание об «общем благосостоянии» мужиков и
землевладельцев, так как из всего предшествующего исследования
русской культуры очевидно, что её целью общее, частное,
личное или какое бы то ни было ещё благосостояние никак не
является и не может являться.

Обратим внимание на другое замечание Толстого:

«русский народ, имеющий призвание заселять и обрабатывать огромные
незанятые пространства сознательно»; о чём говорит Толстой,
что он видит такого, чего почему-то не видим мы?

Во-первых, что значит здесь «сознательно»? Ясно, что здесь имеется в
виду не по приказу, не по нужде, не в силу каких-то ещё
обстоятельств и пр., то есть не вынужденно, а именно намеренно,
строго в соответствии со своей культурой, со своей живой
древней культурой, которая требовала жертвовать
существованием, чтобы сохранить живое единение!

РУССКИЕ ЖЕРТВУЮТ СУЩЕСТВОВАНИЕМ, ЧТОБЫ ЖИТЬ ЕДИНСТВОМ ВСЕГО ЖИВОГО!

Они с незапамятной древности, как истинные и единственные прямые
наследники древней цивилизации, которую мы не хотим знать,
потому это знание обличает нас как только выживающих, так вот,
русские до сих пор хранят в себе эту жертвенность
существующим, они не умножают богатства существующего, не строят вечные
города, не открывают вечных истин, не оставляют вечных
следов в истории.

Русские, как только почувствуют, что начинают подчиняться формам
пространства, времени и причинности, покидают места своего
проживания, оставляя или сжигая всё, что накопили – дома, орудия
труда, одежду и пр.

Пронести огонь над пустотой существования, от края до края, как
ностальгирующий писатель Тарковского, пронёсший горящую свечу
над пустым бассейном в далёкой чужой стране, – вот истинная
русская культура.

Русский путешествует по жизни от пожара до пожара, которые, как
известно, равны одному переезду.

Экстравагантность этого путешествия в том, что все эти пожары
происходят на разных местах! Бомба, запущенная в русских, не может
упасть в одну и ту же воронку, потому что русских уже там
нет и стрелять приходится каждый раз в новое место.