Онтологические прогулки

Трудно не видеть очевидное, но мы всё-таки не видим.

Точнее, мы всё видим, но выбираем, замечаем только то, что нам удобно замечать.

Нам до сих пор удобно себя не знать, потому что знание себя нам
неудобно, оно нам мешает; но чем?

Тем, что оно, как мы думаем, ОБРЕМЕНЯЕТ нашу жизнь; например, мы
ненавидим власть и богатство, потому что не имеем ни того, ни
другого, но мы думаем, что ИМЕЕМ ПРАВО НА НЕНАВИСТЬ.

Нам удобно ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЖЕРТВОЙ каких-то обстоятельств, людей, событий и пр.

Именно поэтому мы видим, но не замечаем принципа единства всего
живого, который лежит в основании русской культуры; ведь если мы
его заметим, то у нас не будет оснований для ненависти к
власти и богатству других и нам нельзя будет чувствовать себя
жертвой.

Более того, приняв единство, нам придётся повернуться к этой власти
и этому богатству как части себя.

МЫ НЕ ХОТИМ БЫТЬ РУССКИМИ, ПОТОМУ ЧТО НАМ ПРИДЁТСЯ ПЕРЕСТАТЬ
НЕНАВИДЕТЬ ДРУГИХ И ПРЕКРАТИТЬ ЖАЛЕТЬ СЕБЯ, ПОТОМУ ЧТО КАК РУССКИЕ
МЫ ВСЕ, ВКЛЮЧАЯ ВЛАСТЬ И БОГАТСТВО – ЖИВОЕ ОДНО.

Живое одно не в том, конечно, смысле, что как отдельные мы должны
объединиться в одно целое, а именно такую интерпретацию
русской культуры нам навязывает власть, церковь и близкая к ним
интеллигенция, интерпретацию в виде соборности и духовности
русского народа, по причине которых он может и должен терпеть
всё подряд, как с такой мягкой настойчивостью внушает нам
новый патриарх, указывая на то, что нельзя испытывать терпение
русского народа, которым он (народ) так славится.

Однако русский не более терпелив, чем немец или китаец; и совсем не
терпение позволяет ему выдерживать ту тяжёлую ношу в лице
государства и церкви, которую он вынужден нести, потому что,
пока не затронуты его жизненные основы (не основы его жизни,
а именно жизненные основы), он этого гнёта практически не
чувствует.

Более того, он только рад, если его ноша – государство и церковь –
сама суетится, чтобы жить за его счёт (как квазивладельца
народного достояния, ведь в русской культуре вообще никаких
владельцев чего бы то ни было существующего быть не может), он
только рад, если его ноша сама распоряжается народным
достоянием, ведь при благоприятных обстоятельствах, то есть когда
суета власти приносит ей доход, то и народу что-нибудь, да
достанется: ведь эту ораву (власть и её окружение) надо
стричь, мыть, возить и пр.

Русскому много не надо.

Русскому много даже плохо, потому что с этим много что-то надо
делать, поэтому самое лучшее – пропить его или спустить в казино,
потому что это «много» прижимает его внимание к земле,
туда, где русскому не интересно, не удобно.

При неблагоприятных же обстоятельствах, то есть когда активность
власти не даёт результатов, гнёт сверху усиливается,
соответственно, в этих обстоятельствах ещё меньше смысла суетиться
самому.

Вообще полное погружение в выживание для русского пагубно, он скорее
будет жить впроголодь, чем обеспечивать себе достойное
существование. Поэтому его так любят называть «быдлом» те, кто
озабочен «достойностью» собственного существования, то есть
те, кто полагает, что достоинство человека заключено в
условиях его существования.

Русский добросовестно работает только тогда, когда эта работа
погружает его в его родную стихию – стихию живого становления, в
стихию, растворяющую его отдельность, отделённость от всего
остального.

Найдётся такая работа – как воплощение живого единства разнородного
– и понукать русского не надо, сделает всё не хуже немца; из
истории мы знаем, что такие периоды в прарусской, да и в
русской истории уже были, здесь достаточно вспомнить торговые
отношения прарусских с южной Европой в первом тысячелетиии
до н.э.

Конечно, добросовестно, в соответствии со своей культурой, то есть
«приятно, беззаботно и забывшись, не размышляя», как заметил
Толстой, русский работает не как Стаханов, роботом
выгрызавший тонны породы.

Добросовестно, хорошо русский работает только тогда, когда, как
истинный русский работник он «позволяет жизнь», или волит жизнь,
как, например, Акакий Акакиевич, который смотрит на
существование как жизнь слов, написание которых вытягивает его из
существования в стихию творения и осторожно возвращает
обратно, на землю, когда долг подчинения формам пространства,
времени, причины заставляет его как русского пребывать в
существовании.

Илья Муромец пролежал на печи тридцать лет, и этот его подвиг не
меньше его дальнейшего подвига. Где одно, там и другое; где
чего-то недостаёт, там нет и остального.

Русская покосившаяся банька с пауками стоит больше, чем Версаль и
Тадж Махал вместе взятые, потому что её помнит Манька.

А пока Манька помнит, жива русская земля.

Трудно не видеть очевидное, но мы кладём свой гений именно на то,
чтобы не видеть.

Сколько ухищрения необходимо нам применить, чтобы игнорировать очевидное?

Гораздо больше, чем его не игнорировать – русский парадокс; впрочем,
он не более русский, чем западный или восточный.

Усилий, чтобы ненавидеть других и жалеть себя, требуется, как
минимум, тратить не меньше (на самом деле – гораздо больше), чем
любить и других, и себя.

Но мы выбираем первое, чтобы не выбирать второе.

Это, конечно, утешает нас, примиряет нас с нашей «ужасной»,
«плохой», «нищенской» и пр. жизнью, однако отдаляет нас от нашей же
собственной внутренней жизни и поэтому мы действительно
становимся жертвами, но не власти, не обстоятельств, не истории,
а своего собственного выбора быть не русскими.

Своего собственного выбора бежать от самих себя, бежать от своей
культуры, бежать от своей истории, бежать от своей памяти.

Бежать и ничего не замечать такого, что нас отвлечёт от нашего
побега, поэтому мы будем ругать власть и чувствовать себя
жертвами, ругать телевидение и смотреть его до ночи, ругать
интеллигенцию и мыслить точно так же.

Мы не хотим быть русскими, потому что мы думаем, что ненависть легче любви.

Мы не хотим быть русскими, потому что думаем, что надо себя жалеть, а не любить.

Мы не хотим быть русскими, потому что думаем, что любить себя стыдно.

Мы не хотим быть русскими, потому что стыдимся своей непрактичности.

Мы не хотим быть русскими, потому что стыдимся своей духовности.

Мы не хотим быть русскими, потому что никто больше не хочет быть русским.

Мы не хотим быть русскими, потому что стыдимся жить.

Мы не хотим быть русскими, потому что нам кажется, что быть русскими
тяжело, стыдно, позорно, отстало, неудобно, мрачно,
непрестижно.

В результате же мы действительно живём тяжело, стыдно, позорно,
отстало, неудобно, мрачно и непрестижно.

Но не потому, что мы живём как русские, а именно потому, что
стремимся жить как нерусские.

Но мы же русские!

Почему же тогда мы стремимся жить как кто угодно, но только не как русские?

Почему мы бежим от самих себя?

Откуда такой мазохизм?

Разве итальянцы, французы, американцы, индусы или китайцы стесняются себя?

Почему тогда мы стесняемся сами себя?

За что нам стыдно? Может быть, именно за то, что мы стремимся жить
по-другому, за то, что мы сами отвернулись от своей культуры
и истории?

Наши преимущества мы принимаем за недостатки, а недостатки – за преимущества.

Наша страна – самая богатая, а живём мы бедно; наша власть тоже
бедная, потому что её богатство наворовано и поэтому не имеет
связи с личностью и историей труда владельца этого богатства,
это богатство анонимно, его как бы нет, им нельзя
пользоваться в открытом общественном пространстве, поэтому приходится
пользовать его точно так же, как оно добыто – тайно.

Русские деньги не просто не пахнут, в принципе они даже не имеют
владельца, потому что он скрыт псевдовладельцами, у русских
денег нет имени, общественного лица, статуса, они ничем не
обеспечены, ведь что бы ни говорили политэкономы и экономисты,
деньги обеспечиваются прежде всего и в основном своей
историей, тем, как они были накоплены. Деньги обеспечены тем
трудом, вниманием, мыслью, страстью, которые во что-то, или даже в
них самих, были вложены.

Поэтому финансовых кризисов не было, пока деньги несли в себе
историю труда человека. Как только деньги перестали что-либо
представлять, кроме количества номинированных банковских билетов,
они перестали быть богатством, то есть представленным в
денежной форме накопленным опытом человека.

Но дело совсем не в богатстве, дело как раз в том, что считать богатством!

Русское богатство не в деньгах, не в валовом национальном продукте,
не в золото-валютном резерве, не в природных и людских
ресурсах и пр.

Русское богатство – в живущем в нас древнем наследии – несущей нас силе жизни:

«Бесчисленные золотые звёзды, казалось, тихо текли все, наперерыв
мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них,
ВЫ КАК БУДТО СМУТНО ЧУВСТВОВАЛИ САМИ СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ,
БЕЗОСТАНОВОЧНЫЙ БЕГ ЗЕМЛИ…»

Как и Тургенев, каждый русский не может не чувствовать это, поэтому
что для него все «материальные» богатства, когда он уже
летит?!

Всё золото мира для русского – лишь песчинка его самого, он не то
что владеет всем этим золотом, он сам и есть это золото! и всё
остальное! – алмазы, леса, воды, воздух, земли, земля,
космос, вселенная.

Русские не могут не смотреть с искренним недоумением на всех тех,
кто копошится и собирает пригорошни каких-то песчинок, когда
перед ними простирается беспредельность вселенной, когда
стихия жизни летит всем мирозданием «стремительно и
безостановочно»!

Вот где наше богатство – в стихии жизни и что тогда нам всё
«богатство» этого мира? если мы вынужденно принимаем на себя труд
замедляться и принимать ограничения этого мира, одеваться в
формы пространства, времени, причины.

Мы – летаргия вселенной, а не бодрость трудолюбивого и честного
немца, из поколения в поколения умножающего свой капитал.

Мы – дремота мироздания, а не хитрость группы чинуш, распиливающих
бюджет на части и распихивающих их, кто куда может.

Мы – полёт беспредельности, а не мрачная, ненавидящая всех и
жалеющая себя масса угнетённых невинных жертв.

Друзья, каждому из нас выбирать, как он хочет жить; это совсем не
трудно: чтобы обманываться, нужно столько же усилий, сколько
нужно для того, чтобы жить в ладу с собой, со своей
культурой, со своей историей, со своей страной.

На что мы направим своё внимание и свою волю, то и станет
содержанием нашей жизни; и мы свободны в своём выборе!

Никто не заставляет нас ненавидеть нашу власть – просто мы думаем,
что так нам легче.

Никто не заставляет нас жалеть самих себя – просто мы думаем, что
нам есть за что жалеть самих себя.

Каждому из нас выбирать, на что тратить свой гений: на живое
единство со вселенной или на глухую мрачную ненависть к другим и
жалость к себе.

Настало время оставить всё позади и стать самими собой.

Толстой пробовал не обманываться, но как трудно человеку
общественному, то есть тому, кто вышел на свет общественного внимания,
не то, что показать то, что он видит и замечает, но даже
просто сохранить это в себе.

Как трудно давалось продолжение «Мёртвых душ» Гоголю!

Как больно было ему видеть, что показанное им с такой силой русское
очевидное не видно другим, а видно почему-то совершенно
другое и совсем не русское.

Как ему хотелось уснуть, чтобы не видеть того, как была воспринята
образованным обществом его ревизская сказка!

И он сумел-таки уснуть!

Ведь Гоголь не писал о мёртвых душах, не важно, были ли они уже
мёртвые или ещё мёртвые; Гоголь писал сказку, поэму, легенду,
притчу о полёте русской души, на мгновение, на один шаг
сходящей на землю и с удивительной любовью, трепетом, восхищением,
всеприятием созерцающую всё живущее на ней.

Ревизия русской жизни показала Гоголю её сказочность, а не мертвечину.

Ревизия же русской действительности, русского существования,
отвернувшегося от жизни, показало его мертвечину, а не сказочность.

Какого Гоголя и какого себя вы выбираете – живого спящего или
мёртвого бодрствующего?

Как можно не видеть очевидного?!

Как можно выбирать мёртвое, а не живое?!

Как можно отдать свой гений мрачной ненависти?!

Как можно не чувствовать радости полёта?!

«Всё говорит о беспредельном.
Всё хочет нам помочь.
Как этот шар, лететь, бесцельно
В сияющую ночь.»