Онтологические прогулки

II. Система Вернадского. Часть 2.

Материалистическое понимание плодородия, общее для всех почвенных
наук, дано в Википедии-свободной энциклопедии: «Плодородие
почвы – способность почвы удовлетворять потребность растений в
элементах питания, влаге и воздухе, а также обеспечить
условия для их нормальной жизнедеятельности. Это эмерджентное
свойство почвы» (выделено мною – Г.Г.). Но такое определение
имеет больше типологический, чем аксиологический (ценностный)
характер, тогда как Вернадский, отнеся почву к биокосным
образованиям, присоединил её к разряду живого вещества и
определил её ценностное качество через человека. Вернадский особо
выделил значение почвы для человека в жизненноважной
трофической функции – функции питания. Через питание почва стала
для человека чуть ли не имманентной сущностью, – таково
глубокомыслие великого учёного. И потому, даже такой плотский акт,
как приём пищи, у Вернадского приобретает духовный
(идеалистический) аромат. У Вернадского сказано: «Мало-помалу
человек изменил живое вещество согласно решению и целям своего
разума. Благодаря земледелию он себя в своём питании освободил
от стихийной зависимости от живой окружающей природы, тогда
как все другие организованные существа в этом отношении
являются её бессильными придатками» (В.И.Вернадский
«Автотрофность человечества», 1993,с.6).

Именно идеалистические струны в познании великого натуралиста
придали теме плодородия почвы в биосферном учении вид мощной
симфонии, захватывая всё земледелие. Как сказано: «Как бы мы не
судили о будущем человечества, как бы не развивались наука и
техника, в обозримом будущем источником полноценной пищи для
людей останется сельскохозяйственное производство,
основанное на использовании величайшего дара природы – плодородия
почвы. Этот дар не мог быть заменен ничем в прошлом и
настоящем, и не предвидится, чтобы его заменили в обозримом будущем»
(«Роль В.И.Вернадского в развитии земледелия»)

Только благодаря идеалистической содержательности могло появиться
убеждение, ставшее знаменем всего почвоведения, о чём было
заявлено в одноименном портале: «Почва – величайшее
национальное богатство, незаменимое условие существования человеческого
общества» (выделено мною – Г.Г.). Плодородие суть
историческая категория не только по своему имманентному качеству, как
у В.В.Докучаева, но и по той, временами определяющей и
решающей роли, которое оно исполняло в истории государств.
Историки древнерусского Владимиро-Суздальского княжества
О.Ерёмина и Н.Смирнов дали красноречивую зарисовку: «Почему же
именно Суздальская земля становится точкой притяжения? Киев и
Новгород стоят на больших реках, на пересечении торговых путей.
Суздаль лежит в стороне даже от сравнительно небольшой
Нерли. Добираться до него от Киева приходится по Днепру, затем
волок в Оку, и почти у устья Оки найти место впадения
Клязьмы, подняться вверх по этой реке, затем у устья Нерли свернуть
в Нерль и против течения доплыть до Кидекши. Не самая
короткая дорога! На север и восток крупных русских городов ещё
нет, так что перекрёстком путей суздальскую землю назвать
никак нельзя… В чём же причина возвышения Суздаля? Ответ мы
найдём, если посмотрим на карту… почв! Севернее степных
чернозёмов юга современной России начинается широкий пояс
подзолистых и дерново-подзолистых почв, которые отнюдь не отличаются
плодородностью. И только вокруг Суздаля мы видим небольшое
пятнышко другого цвета: это каштановые почвы, которые по своей
плодородности приближаются к чернозёмам!
Славян-земледельцев, привыкших к плодородным чернозёмам юга, должны были
привлечь именно плодородные каштановые почвы, которые и послужили
основой богатства Суздальского княжества. Именно хлебом
суздальской земли долгое время кормился Новгород и бился за
свободные торговые пути, которые его недоброжелатели стремились
перекрыть, как только Новгород становился им особенно
неудобен» (О.Ерёмина, Н.Смирнов «Владимир, Суздаль (к теме
«Владимиро-Суздальское княжество»). Интернет-журнал «Грани эпохи»,
2010)

Современное естествознание согласно с В.И.Вернадским в том, что
почва есть живое вещество, но проигнорировало его постижение
живого вещества; современное естествознание знает, что
плодородие есть эмерджентное свойство почвы, но не знает, как
эмерджентность согласуется с жизненностью, а Вернадский знает, но
эти знания академическая наука не желает знать. Именно
благодаря этим знаниям, еретическим, по научному общественному
мнению наших дней, Вернадский относится к сонму непонятых
творцов, невзирая на обильное восхваление. Вернадский является
автором самой смелой научной идеи XX века – идеи вечности
жизни. Эта идея не принята и в наши дни.

Вскрыть глубину интуиции Вернадского, на базе которой основывается
понимание плодородия почвы в теории биосферы, возможно через
осмысление коренной сути эмерджентного свойства почвы. В
рациональном мышлении под эмерджентностью понимают
специфическое свойство целого, не сводимого к свойствам составляющих
частей (к примеру, свойства леса не сводятся к свойствам
отдельного дерева). Но буквальный смысл термина при этом остаётся
в стороне, ибо emergent (внезапно возникающий) означает
нечто, появляющееся из ничего, не имеющее видимых причин,
поводов и условий. В 20-ых годах прошлого века в среде
англо-американских мудролюбов существовала даже эмерджентная эволюция,
предназначенная для нейтрализации воинствующих захватов
ультракрайнего диалектического материализма.

Эмерджентность per se и по самой своей природе обладает качествами,
противостоящими конечным материалистическим признакам, и тем
самым несёт в себе параметрические критерии вечности как
антипода каузальной конечности. Таким образом, почва через
эмерджентное и софийное плодородие предназначается к созиданию
некоторого вечного – нематериального и контроматериального.
Отсюда родилась идея о вечности жизни. Идея не принадлежит
авторству Вернадского, её корни уходят в глубину
средневековой христианской мудрости, но творцом осмысления и теории этой
идеи в её возрождённом виде является русский натуралист,
причём выступавший в единственном виде, – идее вечности жизни
у Вернадского не было и нет сторонников. Вернадский
реабилитировал религиозный принцип Реди – omne vivum e vivo (всё
живое из живого) – и сформулировал credo нового восприятия
принципа Реди: «Поэтому по своему научному статусу жизнь есть
явление одного ранга с материей и энергией» (выделено мною –
Г.Г.). В итоге родилась новая наука, если под последней
понимать особый способ мироощущения, ставшая становым хребтом
системы Вернадского, апофегму фрагмента которой я воспровожу в
авторском тексте: «Как бы далеко наша мысль или наши научные
исследования ни уходили в геологическое прошлое Земли, мы
констатируем то же явление существования в земной коре
единого целого жизни, ее непрерывного и единого проявления. Мы
видим жизнь, которая извека в своих неделимых погасает и вновь
сейчас же зажигается. Около сотни поколений сменили друг
друга с той поры, как мысль великих греков остановилась перед
этим явлением, произведшим на нее впечатление самой глубокой
космической тайны. Эта загадка осталась для нас, далеких
потомков этих людей, одаренных могучей, проникающей мыслью,
столь же неразрешенной, какой была для них. Около десяти
поколений до нас великий флорентийский натуралист Ф. Реди
<1626-1698>, врач, поэт, человек высокой духовной культуры, первый
высказал новую мысль, которая, вероятно, от времени до
времени приходила в голову одиноким мыслителям прошлых поколений,
но оставалась скрытой. Эта революционная идея была
высказана, но не охватила умы людей того времени. Они, очевидно, не
были подготовлены к ее восприятию. Ф. Реди утверждал: всякий
живой организм происходит от другого живого же организма.
Мысль эта была выражена этими словами другим итальянским
натуралистом – А. Валлисниери <1661-1730> – через одно поколение
после Ф. Реди. Принцип Реди вошел в научное сознание лишь в
XIX в., почти через девять поколений после его смерти. Его
окончательно ввел в наше построение космоса Л. Пастер
<1822-1895>, великий француз, человек родственного умственного и
душевного склада с Ф. Реди… Западное человечество последовало
по пути, раскрытому для мысли Ф. Реди и Л. Пастером, лишь
неохотно и с большим усилием. Идеи о вечности жизни, отрицание
ее начала, мысль о непереходимом – в аспекте известных
физико-химических явлений – различии, существующем между косной
и живой материей, были в полнейшем противоречии с навыками
его мысли, с его мировоззрением. Идеи о начале и конце
видимого космоса, всего материального мира, так же как о реальном
единстве всего существующего, оставили глубокий след на его
умственном складе. Самозарождение, т.е. генезис живого
организма за счет косной материи, без посредства другого живого
организма, многим ученым все еще кажется логично необходимым;
он им кажется неизбежным следствием из геологической
истории нашей планеты, необходимым для научного объяснения жизни.
С глубокой верой высказывались и высказываются убеждения,
что прямой синтез организма из его материальных элементов
должен быть необходимым завершением развития науки. Не
сомневаются в том, что был момент (если, впрочем, этот процесс не
имеет места и в наше время), в который организм зародился в
земной коре в силу самопроизвольного изменения косной материи.
Нужно не терять из виду, что эти воззрения коренятся не в
научных фактах, но в построении религии и философии. Конечно,
возможно, что они соответствуют реальности. Нельзя их
считать научно опровергнутыми. Но ничто не указывает на их
вероятность. Ничто также не указывает на то, что проблема
самозарождения не принадлежит к тому же ряду исканий, как и задача о
квадратуре круга, о трисекции угла, о perpetuum mobile, о
философском камне. Стремление разрешить все эти проблемы было
не бесплодно, оно имело очень важные последствия. Оно
привело к великим новым открытиям, но самые проблемы оказались
нереальными. Оставаясь на почве науки, мы должны признать, что:
1) нигде и ни в каких явлениях, происходящих или когда-либо
имевших место в земной коре, не было найдено следов
самозарождения жизни; 2) жизнь, какой она нам представляется в
своих проявлениях и в своем количестве, существует непрерывно со
времени образования самых древних геологических отложений,
со времени архейской эры; 3) нет ни одного организма среди
сотен тысяч различных изученных видов, генезис которого не
отвечал бы принципу Реди» (В.И.Вернадский «Автотрофность
человечества», 1993).

Принцип Реди или уложение биогенеза имеет не столько религиозный,
сколько идеологический смысл, поскольку он противостоит
базовой основе философии материализма в целом – происхождение
жизни из материи. Советский биолог М.Д.Голубовский лапидарно
сформулировал: «В биологии непременным атрибутом материализма
считается абиогенез: возникновение жизни на земле из косной
материи» (выделено мною – Г.Г.). Утверждая принцип Реди, а
тем самым, отрицая абиогенез, Вернадский недвусмысленно
проявляет себя врагом воинствующего материализма, за что его
укоряют по сию пору. Прославленный в советской идеологии
профессор К.А.Тимирязев в числе первых взялся за поношение идеализма
Вернадского (кстати, в точно таком же ракурсе Тимирязев
отвергал теорию относительности А.Эйнштейна. Нельзя удержаться
от курьёза: в нацистской Германии изгнали Эйнштейна и жгли
его книги, а теорию относительности А.Эйнштейна порицали как
«большевистскую физику». Тогда как в большевистской России
эту же теорию поносили как «лженауку»)). В статье с
тенденциозным титулом «Поход современной буржуазной науки против
материализма в области естествознания» за отвержение принципа
абиогенеза в книге «Начало и вечность жизни» Тимирязев
определил Вернадского «спецом, потерявшим всякий стыд».

Ноуменальное новаторство Вернадского, заключается в том, что
принятое им понятие «живое вещество» («живая жизнь») не
отождествляется ни по форме, ни по содержанию с «органической жизнью» и
«человеческой жизнью», а суть парадигма, равнозначная и
равноценная в вечности мира, материалистической парадигме,
состоящей из материи и её атрибутов (масса, скорость, вектор,
энергия). Философский же радикализм воззрений Вернадского
имеет сугубо исторический оттенок и исходит из того, что в любой
точке пространства и времени мира материальное
сопровождается своим нематериальным (несколько утрируя, можно
вообразить, что материя всегда обладает своим духом, хотя «духом» в
философии называется последний, развитый вид человеческого
сознания), а их сосуществование определяет историю как таковую
(как сказано Н.А.Бердяевым, «борьба времени с вечностью»).

Существование организмов и человеческая жизнь суть различные и
поступательные стадии развития, осуществляемого в собственном
живом сегменте (отсюда – omne vivum e vivo, принцип Реди) в
тесной связи с неживым сектором мира; следовательно, живое не
находится в генетической зависимости от минерального
(неживого). Таковыми кажутся исходные моменты мыслительной эпопеи
Вернадского, совокупность которых была опосредована учёным в
теорию биосферы. Далее, согласно идеалистической логике
Вернадского, следует переход активного сосуществования живой и
неживой слагающих мира, данных в теории биосферы, к новому,
высшему состоянию, где живая инстанция мира заступает на свою,
исторически предназначенную, вахту организатора мира
(отсюда – максима «человек как величайшая геологическая сила»).
Вернадский назвал эту стадию ноосферой. Но, подходя к проблеме
со свойственным ему идеалистической глубиной и
материалистической широтой, и оправдывая звание «отца глобальной
экологии», Вернадский только остановился перед величественным
полотном того явления, которое он окрестил ноосферой. Научно
осмыслить и предать широкой рефлексии это насквозь
идеалистическое понятие учёному не позволял запретительный режим
воинствующего материализма советского времени. А все суждения
Вернадского по поводу ноосферы есть не что иное, как осколки,
брызги, фрагменты и эпизоды гениального умозрения.

И, тем не менее, Вернадскому удалось вкоренить даже в догматическое
советское научное сознание свой апокрифический генеральный
замысел: ноосфера есть вместилище нового состояния биосферы,
где живое вещество организовывает мир. Уже никто не числит
за ноосферой статус тривиальной эволюционной стадии, с
детерминированными причинами и каузальными последствиями. Прежде
всего, ноосфера есть перелом в экологических взаимоотношениях
человека и природы, при котором ойкос человека приобретает
лик, общий для всей планеты, соответственно которому Земле
неизбежно предстоит превратиться в единую обитель
человечества, в гоменоидное общежитие.

Но только Вернадский понимал, что эта иллюзия Всеединства может
найти своё разрешение на путях подлинной, а не политизированной
философии, в силу чего ноосферу необходимо свернуть в
специфическую философию ноосферы, как качественно особую отрасль
теоретического знания. Проблемное поле этого последнего
заключается в смысловом сочетании понятий «культура»,
«производительная сила» и «техника», из которых слеплена
идеалистическая фигура ноосферы в учении Вернадского, и которая, на первый
взгляд, представляет собой неправдоподобное соединение
разнородных рецепторов: идеалистической формы «культуры» и
ультраматериалистической величины «техники». Ноосфера, таким
образом, становится испытательным полигоном для познавательного
средства, рождённого в недрах русской духовной доктрины, –
синтеза логического и алогического.

Философия ноосферы кажется по своему когнитивному накалу самым
громким словом системы Вернадского, но как раз этого слова
великий учёный не успел произнести, хотя сделал многое для
понимания его смысла. Система Вернадского есть не рядовой
идеалистический экстракт целокупного миропознания творца, а некоторая
целевая установка, перед которой поставлена конкретная
объективная задача: через опознание идеалистических порядков
создать условия, благоприятствующие для производимого живым
веществом организации мира, а по-другому, для сотворения
ноосферной действительности. Эта задача в постижения Вернадского
зиждется на двух важнейших философских (теоретических)
субстратах: третьей реальности и вечности жизни. Однако такое
философское обоснование мало касается онтологического пункта
ноосферы – творческого альянса «культуры» и «техники».

Решение пришло со стороны европейской философии, и произвёл его
самый оригинальный мыслитель XX века – испанский философ Хосе
Ортега-и-Гассет. Особую привлекательность постижениям Ортеги
придаёт то обстоятельство, что философ не упоминает ни
«биосферы», ни «ноосферы», ни «экологии», делая свои ноуменальные
перлы не специальным достоянием данных отраслей, а
общефилософскими знаниями. В силу этого радикальный гнозис этого
мыслителя подлежит особому рассмотрению в аспекте экологии.

По-философски глубоко и тонко Ортега проник в предмет «техника» на
страницах своего трактата «Размышления о технике»
(Х.Ортега-и-Гассет «Размышления о технике»)

Прежде всего, философ выявил генеральное качество «техники» –
происхождение из взаимодействия человека и природы, что одно уже
указывает на экологическую природу явления. Но мало того. Из
текста и хода размышлений Ортеги вполне возможно вывести
мысль о том, что «экология» и «техника» не просто генетически
соотносятся друг с другом, а экология производит из себя
технику, другими словами, экология суть детерминатор техники.
Ортега пишет: «Это и есть технические действия, свойственные
исключительно человеку. А совокупность таких актов – не что
иное, как техника, которую можно определить как
преобразование человеком природы с целью удовлетворения потребностей.
Последние, как мы уже убедились, – это категорические
требования, предъявленные человеку природой. Человек отвечает на них,
навязывая изменения природе. Итак, техника – это реакция
человека на природу или обстоятельства, в результате которой
между природой, окружением, с одной стороны, и человеком – с
другой, возникает некий посредник – сверхприрода, или новая
природа, надстроенная над первичной. Подчеркиваю: техника –
это отнюдь не действия, которые человек выполняет, чтобы
удовлетворить потребности. Такое определение неточно, поскольку
оно годится и для чисто биологического набора животных
актов. Техника – это преобразование природы, той природы,
которая делает нас нуждающимися, обездоленными. И цель его – по
возможности ликвидировать подобные потребности так, чтобы их
удовлетворение не составляло ни малейшего труда».

Главная ценность философских экскурсов Х.Ортеги-и-Гассета,
вовлекающая их в философскую теорию познания экологии, состоит в том,
что своим эпицентром философ поставил человека, понятого
как исключительный источник духовной энергии. И он говорит:
«Итак, человек – это прежде всего нечто, не имеющее телесной
или духовной реальности; человек – это программа как таковая
и, следовательно, то, чего еще нет, и то, что стремится
быть… Вот чудовищное, ни с чем не сопоставимое условие
человеческого бытия, которое превращает человека в существо
уникальное во всем мироздании. Странную, непонятную тревогу вызывает
в нас такая судьба. Перед нами удивительное существо, чье
бытие состоит не в том, что уже есть, а в том, чего еще нет;
иначе – сущее в том, чего еще не существует. Смысл всего
остального в мироздании – в том, что оно есть». Мысль Ортеги о
человеке, нацеленного на будущее («того, чего нет»), должно
относить к шедеврам философской мысли, которое гностически
созвучно мнению Вернадского, относящего ноосферу к феноменам
будущего времени, тогда как у себя на родине этот эстамп
Вернадского вызвал лишь недоумение.

Своё глубокомыслие Ортега заключает: «Итак, человеческая жизнь есть
производство. Этим я хочу сказать, что жизнь – это вовсе не
то, чем она представлялась на протяжении многих веков, то
есть она не созерцание, не мысль и не теория. Жить – значит
производить, творить, и лишь постольку, поскольку последние
действия невыполнимы без теории, созерцания; жизнь также есть
мысль, теория и наука. Жить – значит изыскивать средства для
осуществления себя как программы. Мир и обстоятельства даны
человеку, прежде всего как сырье и механизм. И так как
человек, чтобы существовать, должен быть в мире, а последний сам
по себе не вершит человеческое бытие и даже, наоборот,
чинит тому всяческие препятствия, то человек-техник пытается
обнаружить в мире скрытое устройство, потребное для его целей.
История человеческой мысли – это цепь наблюдений,
произведенных с целью выявить механизм, скрытый в материи мира. Вот
почему техническое изобретение – это открытие».

Итак, человек суть техник, и в этом качестве содержится глубинный
смысл техники, которая по своему происхождению принадлежит к
идеалистическому классу. У Ортеги сказано: «Следовательно,
техника содержится в человеческой природе как строго
отмеренное богатство, которое вовсе не предполагает возможных и
сколько-нибудь существенных добавок. И подобно тому, как человек,
живя, вписан в жесткую схему своих телесных движений, он
же, помимо этого, жестко прикреплен к постоянной системе
искусств, ибо именно так и народы, и эпохи данной стадии
технической эволюции называли разные техники. Да и само слово techne
по-древнегречески означает «искусство»… Техника – живой,
неиссякаемый источник человеческой деятельности, которая в
принципе не ведает пределов. Подобное новое понимание техники
как таковой впервые ставит человека в коренным образом
отличное – по сравнению со всеми предыдущими стадиями – положение
и в какой-то степени даже противоположное. Ибо до сих пор в
представлении человека о собственной жизни господствовало
сознание того, чего он сделать не мог, на что он не был
способен; словом, преобладало сознание слабости, ограниченности.
Но наше представление о нынешней технике – пусть каждый
сейчас об этом хорошенько подумает – ставит нас в положение
трагикомическое (то есть и комическое, и трагическое)… сама
техника, являясь человеку, с одной стороны, в качестве некой, в
принципе безграничной, способности, с другой – приводит к
небывалому опустошению человеческой жизни, заставляя каждого
жить исключительно верой в технику, и только в нее. Ведь быть
техником, и только техником, – значит иметь возможность быть
всем и, следовательно, ничем. Будучи безграничной в своих
возможностях, техника представляет пустую, чистую форму
(подобно самой формальной логике) и, стало быть, не способна
определить содержание жизни. Вот почему наше время – как никогда
техническое – оказалось на редкость бессодержательным и
пустым».

В этом бурном потоке мудромыслия выявляется ещё одна параллель с
русской духовной философией: великий русский философ С.Л.Франк
определил человека врождённым творцом, природным демиургом
творчества, культуры. Франк писал: «Всякий человек есть в
малой мере или в потенциальной форме творец… что всюду, где
цель деятельности рождается из глубины человеческого духа,
имеет место творчество. Всякий ремесленник, работающий с любовью
и вкусом, вкладывающий в свою работу существо своей
личности, руководствуется предносящимся ему идеалом и в этом смысле
творит по вдохновению; и различие между ремесленником и
художником только относительно… Всякий человек, вносящий
отпечаток своей личности в окружающую его среду, всякая жена и
мать, вносящая какой-то свой собственный нравственный стиль в
жизнь семьи, свой эстетический стиль в домашнюю обстановку,
всякий воспитатель детей есть уже творец» (С.Л.Франк «Из
истории русской философской мысли конца 19-го и начала 20-го
века. Антология», 1965, с.280). В совокупном философском
опосредовании отсюда вытекает общий вывод: истинная техника, то
есть действие, осуществляемое человеком для своей пользы,
всегда культуроносна, равно, как подлинная культура, то есть
реализованный культ личности, завсегда техникопотенциальна.
Через культуру и технику живое вещество организовывает мир
ноосферы, сочленяя эти параметры в соответствующие
производительные силы.

Посредством этих манипуляций мысли процесс организации экологии
протекает последовательно-поступательно от биосферы к ноосфере.
Через философию ноосферы раскрывается ноосфера в своём
конструктивном виде как будущее состояние биосферы, и далее,
через альянс культуры и техники, в свою очередь, формируется
переход от философии ноосферы к философии экологии, как
целокупного глобального явления., и таким способом организованное
живое вещество нового мира приходит к своему апофеозу –
ноосфере как философии экологии, высшему результату синтеза
логического и алогичного.

Но, будучи in mente (в сознании), а не actu (в актуальности), эти
теоретические (философские) сооружения кажутся не более, чем
свободной игрой имажинации (сила воображения) по отношению к
действующей экологической реальности, какой имеет себя
современная actu – глобальная экологическая катастрофа, против
которой до настоящего времени нет противоядия. А сама эта
экологическая катастрофа выявляет себя историческим фактом,
который с непоколебимостью закона свидетельствует о
несостоятельности материалистической философии в той форме, в какой она
была укоренена в европейской классической парадигме: в форме
превалирования метода над идеей, в форме ортодоксии
материи, в форме материалистической экологии, принявшей вид
воинствующей идеологии. Само собой разумеется, что альтернатива
этому ситуационному положению находится в прямо противоположном
идеалистическом мире, и что без избавления от экологической
катастрофы нет пути к ноосферной действительности. Наличие
потенциальной возможности альтернативы экологического
бедствия и вероятности избавления от него прямо исходит из
идеалистической системы Вернадского, – к такой мысли великий учёный
негласно призывает «потомство своей внучки».

Хотя в сочинении Вернадского отсутствует скомпонованный авторский
экземпляр антикризисной альтернативной схемы, основания,
содержащиеся в системе Вернадского, позволяют сделать выводы,
которые принципиально отличны от общепринятого подхода в этой
области. Общий недостаток множества гипотез, теорий,
измышлений, поучений на тему устранения экологического катаклизма
состоит в том, что они par excellence (по преимуществу)
нацелены на какое-либо радикальное средство или мероприятие,
способное исторически одномоментно искупить мир от экологических
перекосов. В этом смысл многих суждений о harmonia
praestabilita (предустановленная гармония) между человеком и
природой. В действительности экологическая катавасия не может быть
избавлена усилием внешней воли, а должна быть пережита,
прочувствована, преодолена человеком, ибо человек есть главное
действующее лицо экологической драмы, – здесь кстати мудрое
наблюдение Х.Ортеги-и-Гассета, «…что человек обречён быть
техником независимо от желания или от степени технической
одарённости»

Опираясь на когнитивно-ценностные стимулы системы Вернадского,
возможно прийти к заключению, что любое намерение мысли или
побуждение духа может иметь действующую силу, если в их
организации будет соблюдено творческое условие, состоящее из целевой
установки (идеи) и практической программы (метода). Целевая
установка охватывает проблему in extensor (полностью, без
сокращения), и в данном аспекте исходит из того, что нынешний
ойкос не благоприятствует ни экономической выгоде человека,
ни пользе для природы, – в этом состоит основная наглядная
особенность экологической катастрофы человечества. Целевая
установка раскрывается только теоретическим умозрительным
путём, тогда как программа–метод реализует себя в конкретной
пространственно-временной координации. Интрига тут заключена в
том, что в отличие от целевой установки, программа
(практический метод) преодоления экологического кризиса не может
иметь глобального масштаба, ибо зависит от региональных
географо-геолого-климатических характеристик, и требует
специфического познавательного средства – экологического картирования, о
чём будет сказано в следующем разделе.

Целевая установка потенциального антикризисного экологического
декрета, какой усматривается в системе Вернадского, включает в
себя два предписания: первое – изъятие из международной
практики общения войн, как самого мощного производителя отходов и
загрязнения, и второе – инвектива против режима демократии
демоса, общество которого закономерно допустило глобальную
экологическую катастрофу, ибо её устройство органически
включает в себя отходное индустриальное производство. Итак, суть
антикризисного экологического декрета зиждется на инкарнации
(превращения) политизированной демократии демоса,
отвергающее в принципе значение индивидуальной личности в качестве
ойкосного демиурга, в общество ноосферы или демократии личности
Homo sapiens faber (о чём я подробно говорю в трактате
«Демократия демоса и демократия личности»)

Само только намерение, направленное против войны, как общественного
феномена, погружает мысль в океан бурного пацифического
движения, которое существует столько же, сколько существуют сами
войны, то есть с начала человеческой истории. Пацифические
взгляды Вернадского, извлечённые из его биосферного учения,
изловчились сохранить черты уникальности и оригинальности
даже на фоне этого тысячелетнего течения, отягощённого
множеством штампов, традиций и вселенским размахом. Но, дабы было
понятно достоинство этого духовного подвига великого учёного,
следует обратиться к ретроспективному обзору пацифизма.

Нет в современной цивилизации другого общественного движения, кроме
пацифического, которое сконцентрировало бы в себе такое
непомерное количество величавой человеческой интеллектуальной
энергии. Против войны и за мир выступали и выступают
знаменитые писатели, блестящие публицисты, глубокие мыслители,
неукротимые пророки. Степень благородства каждой эпохи оценивается
историками через отвержение войны, вражды и насилия.

На этом ослепительном фоне явственно выделяется личность австрийской
баронессы Берты фон Зутнер (1843-1914) – великолепный
образец сочетания лучезарной женской красоты и совершенной
духовной чистоты, лауреат Нобелевской премии мира, прозванная
«генералиссимусом пацифического движения». Стефан Цвейг написал:
«Берту фон Зутнер наши потомки будут чтить как одну из
героических, трагических личностей истории духа. Рождённая ею
мысль своим дыханием наполняет наше время, и поскольку эта
мысль действительно живёт во всех нас, то было бы неблагодарной
забывчивостью не вспоминать о человеке, который подарил нам
эту мысль, посвятив ей всю свою жизнь». Берта фон Зутнер,
происходя из рода потомственных военных Габсбургской
аристократии (её отец был фельдмаршалом австро-венгерской армии),
порвала со всеми почитаемыми в обществе милитаристскими
традициями и ритуалами, и дала пацифическому движению его лозунг:
«Долой оружие!».

Однако, не взирая на столь массивный общественный пресс, военная
субстанция не только не перестала существовать, но по
интенсивности своего развития опередила все мирные отрасли народного
хозяйства, нет ни одного крупного технического открытия,
которое не было бы задействовано в военном деле. Размах и
масштабы военных действий, то есть механизм кровопролития и
разрушения, возрастал в истории пропорционально времени, скорость
прогресса военного снаряжения, то есть совершенствование
способов и видов сотворения отходов, просто пугает. Война была
возведена в ранг искусства и военному искусству обучают, и
военную идеологию вводят в состав мировоззренческого
кодекса. В ведущих мировых державах военная каста занимает ведущие
привилегированные слои общества. В общем и целом,
несомненно, что сосуществование пацифизма и милитаризма образует самую
примечательную отметину современной цивилизации, оттеняя
противоречивость нашего времени. Прав русский генерал Михаил
Драгомиров, который в споре с одним из пацифистов заявил: «Я
первый говорю, что война дело отвратительное, бесчеловечное,
жестокое, утверждаю только, что вместе с тем и неизбежное».

Война есть наибольшая загадка человечества. И, тем не менее,
раздаются победные реляции: «Пацифизм как закон личной этики
доказал свою способность противостоять военным бурям и
политическим изменениям» (Фримен Дайсон «Оружие и надежда», 1990).
Аргументация тут на удивление проста: без пацифизма было бы ещё
хуже. Поразительно, как великие умы порой прячутся за
призрачные доводы!

При всём многообразии форм пацифического движения в нём отчётливо
различаются два подхода: психический и политический. Первый
исходит из существенно психического базиса и рассматривает
специфические психоневротические атрибуты антропологии:
насилие, ненависть, вражда. Неприятие этих параметров на базе
решительного отрицания феномена убийства есть идеологический
арсенал этого подхода. Отсюда вышла целая армада великих
моралистов и властителей дум человечества, составляющих самую
животрепещущую часть пацифизма. Однако идеологическое содержание
этого течения непосредственно не относится к проблеме войны,
скрытой в недрах биосферной теории и взятой в
экологического разрезе как производитель отходов. По сути, академическая
аналитика видит тут persona regis (высшая персона) анализа
не в войне, а в убийстве, – так, к примеру, наиболее яркое
последнее сочинение на эту тему Гленна Пейджа имеет титул
«Общество без убийства: возможно ли это?» (2005 г.). Конечно,
война не бывает без убийства, но убийства бывают без войны, и
далеко не все, кто сотворяет войны и участвуют в войнах,
убийцы.

Вполне по теме оказывается второй подход – политическое течение.
Современный пацифизм выводится в основном из политологии и
социологии, то есть инструментов материалистического назначения.
Познавательная проблематика здесь обслуживает не стремление
избавиться от войны, как некоего общественного негатива, а
желание снизить опасность войн при столкновениях стран и
государств. Взаимное силовое сдерживание и обеспечение взаимной
безопасности в условиях политической конфронтации – дело
ненадёжное. Здесь мир (мирная жизнь) балансирует всегда на
грани войны. Исторические причины, приводящие к возникновению
войн, в этом течении никогда не имеют однозначного
логического обоснования, всегда субъективны, тенденциозны, рассчитаны
на потребу дня, и попросту лицемерны. Повинны в этом отнюдь
не персональные огрехи, а точнее, не только оные,
действующих аналитиков, а недостаточность и недостоверность
мировоззренческой базы материалистической идеологии, воплощённой в
таких гносеологиях, как материалистическое понимание истории,
борьба за существование, принцип актуализма и прочие, которые
влекут за собой познавательные средства, основанные на
демагогии, фарисействе и конъюктуризме. Показательный образец
такого способа продемонстрировал уже упоминавшийся Фримен
Дайсон: «Если философия пацифизма когда-нибудь станет
преобладающей в современном мире, она должна стать суммой личных и
политических устремлений, сохраняя глубокие корни религиозной
пацифистской традиции, одновременно используя современные
средства коммуникаций для мобилизации общественного протеста»
(1990).

Итак, политический (материалистический) пацифизм прорицает свою
целевую установку в тезис: борьба за мир во всём мире, следуя
буквальной семиотике значения пацифизма (pax – мир, facio –
делаю). Пацифизм иногда называют Движением сторонников мира.
Самое же важное в политическом пацифизме, что нужно считать
идеологическом ядром течения, состоит в тесном связи войны и
демократии демоса. В этом отношении история XX столетия
читается как каталог неисчислимых фактических свидетельств на
данный счёт. Здесь достаточно сослаться лишь на один, но
наиболее красноречивый случай. Знаменитые Мюнхенские соглашения
(1938 год) между милитаристской Германией и демократическими
Англией и Францией декларировались как исключительно мирные,
нацеленные на всеобщий мир. Британский лидер громогласно
заявил у себя на родине после подписания этих соглашений: «Я
привёз вам из Германии почётный мир, я верю, что это мир на
поколения». А менее, чем через год, разразилась Вторая
мировая война, самая кровопролитная война в человеческой истории.
Итак, война показала себя результатом мирных демократических
соглашений, и связь здесь имеет парадоксальный характер:
война как исход усилий мира.

Публицистически полно об этом органическом и генетическом сочленении
войны и народовластия заявил идеолог большевизма Карел
Радек в статье «Эра демократического пацифизма»(1924 г.) С
большим знанием предмета этот образованный марксист-ленинец
замышлял представить симбиоз пацифизма и демократии, как
историческую стадию развития современного мира, но фактически
показал демократическое устройство, органически включающее в себя
войну. В таком свете Мюнхенские соглашения выглядят вовсе не
примером дипломатического коварства и политического
вероломства, а формой функциональной акции с закономерным
нормативным исходом. Мюнхенские соглашения в своём натуральном виде
представляются спектаклем, где один участник (Гитлер) по
проницательности и знанию природы западной демократии
превосходил двух других простаков (Чемберлена и Даладье).

Идеологическая породнённость войны и современной демократии демоса
как народовластия сказывается в том, прежде всего, что
царящая в обществе пацифическая атмосфера никогда не получала
своего практического воплощения в плане не только изъятия, но
просто порицания войн. Заключённый в 1928 году в Париже Пакт
об отказе от войны как орудия национальной политики, остался
пустым словоизвержением, такая же судьба постигла принятый
Лигой Наций в то же время так называемый протокол Бенеша о
международном арбитраже и борьбе с наступательными войнами.
Таким образом, война в политическом пацифизме оказывается не
просто составной частью механизма демократии демоса, а
функциональной основой этого демократического фаустовского
устройства, что прекрасно понимал Освальд Шпенглер – родитель
фаустовского человека, который, назвав войну «творцом всех
великих вещей, сформулировал фаустовскую максиму. Это же, видимо,
понимали и некоторые великие трубадуры пацифической
идеологии, и в их речах исчезал антивоенный ригоризм и
непримиримость к войнам. Так, великий гуманист Альберт Швейцер заявил:
«Следовательно, до сих пор с войной дело в целом, пожалуй,
обстояло так, что она могла работать, как на пользу прогрессу,
так и в ущерб ему». А великий русский философ В.С.Соловьёв
декларировал: «Смысл войны не исчерпывается её отрицательным
определением как зла и бедствия, в ней есть и нечто
положительное – не в том смысле, чтобы она была сама по себе
нормальна, а лишь в том, что она бывает реально необходимою при
данных условиях» (В.С.Соловьёв «Оправдание добра», 1996,
с.340).

Итак, даже поверхностный анализ пацифического цикла проблем
позволяет обнаружить ряд признаков глубинной основы всего явления:
война, отвергаемая в возможности, утверждается в
действительности. Или, говоря другими словами, война, единодушно
порицаемая в вербально-виртуальном пространстве, в реальном поле
имеет себя как активный делопроизводитель. Таково противоречие
материалистической целевой установки «борьба за мир во всём
мире». В противовес этому противоречию идеалистическая
составляющая учения Вернадского выдвигает свои возможности, –
именно потенциальные возможности, до настоящего времени
скрытые в недрах глубокомыслия великого учёного, но доступных
осмыслению и пониманию в образе системы Вернадского. В объёме
этого последнего появляется императивная форма, принимающая
вид идеологического постулата, противостоящего соответствующим
утверждениям политического пацифизма, и она гласит: числить
за войнами какие-либо положительные опции (революционные,
национально-освободительные, отечественные) можно лишь в
порядке грубейшего самообмана.

Идеализм воззрения Вернадского делает установку «борьбы за мир» nons
sens (нелепость), ибо бороться за мир нельзя, – это не
только бессмысленно, но и кощунственно. Мир в виде мирного
состояния дан всему существующему в качестве первоосновы исходной
реальности. Мир существует как предназначение Провидения на
веки вечные, то есть мир как мирная субстанция суть
категория вечности, а бороться «за мир», то есть за вечное – более
чем бесполезно, – это даже не Сизифов труд. Война
противостоит миру именно в силу того, что она по своей природе
величина временная, – любая война есть исторически преходящая
инстанция, – и этим самым она нарушает традиционный мирный ход
событий и явлений. Современная история пацифистской борьбы за
мир воочию показывает, что эта борьба превращается в новую
войну, в пульсацию войны – из «горячего» состояния в
«холодное» и обратно. В речи, произнесённой при получении
Нобелевской премии за 1954 год, Альберт Швейцер произнёс: «Наиболее
показательным для положения, в котором мы очутились после
Второй мировой войны, является тот факт, что за войной не
последовало заключения мира. Её окончание нашло отражение в
соглашениях, которые носили характер перемирий». Таким образом,
бороться следует не за мир, а против войны. Война против
войны, – такова целевая установка, предусматриваемая
идеалистической потенцией системы Вернадского.

Соответственно философской консистенции системы Вернадского, война
изымается из человеческого общества как источник наибольших
отходов, а это означает, что разрушению подлежит вся
индустрия войны. Здесь нельзя ограничиться переводом военного
производства на гражданские рельсы, ибо это суть даже не шаг, а
взгляд в нужном направлении, ибо, если оно и уменьшает
количество отходов, то сама идея отходов, порождающих войны,
остаётся в силе. Каждая страна добровольно отказывается от своей
институции войны и сопутствующих ей милитаристских ведомств,
учреждений и пропагандистских аппаратов. В распоряжении
правительства остаётся военная сила с полицейскими
предназначениями для сохранения внутреннего порядка.

Война с войной должна вестись средствами войны, – такова первейшая
аксиома той утопии о ликвидации войн, какая свёрнута в
системе Вернадского. Все войны, происходящие на планете Земля в
экологическом понимании, есть не что иное, как нарушение
внутреннего порядка вселенского дома человечества или
злонамеренное повреждение глобального ойкоса. Для исправления оного
необходимы своеобразные полицейские силы, полностью аналогичные
по поставленным задачам тем, что принадлежат отдельным
государствам. Эти полицейские формирования составляют единую для
всей планеты армию, которую я называю ооновской армией, по
имени ООН – самой авторитетной в мире международной
организации, под эгидой которой мыслится существование этой армии.
Известно, что всякая война начинается с акта внешней агрессии
и насильственного вторжения на чужую территорию:
гарантированная защита любой страны от всякого агрессора есть
первейшая обязанность ооновской армии; агрессор в любом обличии и
любой точке планеты суть единственный враг ооновской армии.

Никакое, самое отчаянное милитаристское государство не способно
противостоять мощи такой международной армии. Лишение же
возможности порабощать иные народы и страны спонтанно приведёт к
вырождению войн, как средства этого порабощения. Главная
особенность армии, которую повинно содержать ООН, есть
нацеленность на собственное исчезновение, и её развитие осуществляется
с целью ускорения данного исчезновения, которое произойдёт
по мере ликвидации войны в качестве политического средства.
Эти условия имеют себя одновременно как предпосылки и как
результат ноосферной стадии развития биосферы, или апофеоз
глобальной экологии (планетарного ойкоса).

Положение о всепланетной армии есть самая глубоко запрятанная тайна
гениальных постижений академика В.И.Вернадского. В его
сочинениях нет даже намёка на вселенскую армию, напротив, – в
тоне и смыслах его ноуменальных пассажей однозначно и
определённо звучит отвращение к любого типа военной деятельности.
Данная сентенция о единой армии человечества, изъятого из
творческого наследия Вернадского, не противоречит общему
человеколюбивому настрою его учения, ибо в основе содержит
философский смысл: избавление от зла силами самого зла. А потому это
видимое противоречие принадлежит к числу тех модусов
подлинного исследовательского искусства, посредством которых
генерируется истина.

Утопия ликвидации войн по рецепту академика В.И.Вернадского содержит
в себе три важнейших момента, усиливающих её
привлекательную наглядность. Первый момент состоит в том, что добровольный
отказ от военной индустрии избавляет каждое отдельное
общество от чудовищного финансового гнёта. По сообщению
Генерального Секретаря ООН Переса де Куэльяра в 1982 году военные
расходы в мире составили 1 млн. долларов в минуту, что в 2.5
раза превосходит нужды здравоохранения, и в 1.5 раза больше,
чем затраты на образование (требуется иметь в виду, что
приведены данные двадцатилетней давности, в течение которой
военные расходы ещё больше возросли). Необходимо ещё раз
подчеркнуть, что такие немыслимо огромные затраты отданы
производству, который плодит исключительно отходы и в отходы превращает
сам человеческий материал.

Второй момент касается ооновской армии, явления, до того незнаемой в
человеческой истории. Ценность момента определяется не
только фиксацией повышенного созревания человечества,
окончательно овладевшего своим планетарным домом, не только появлением
у населения Земли ощущения гарантии безопасности обитания в
своих ойкосах, но, и это главное, повышением престижа и
проникновенной веры в идею Всеединства – общей судьбы
человечества. Глобальный экологический кризис случился, помимо прочих
известных мотивов, ещё и по причине пренебрежения и
игнорирования в материалистической экологии идеи общежития людей,
«во-едино» (термин Иисуса Христа), во всеобщем мире, то есть
в условиях Всеединства.

Выявление органической связи войн с демократией демоса следует
считать одним из значительных достижений теоретической мысли за
последнее время. В общей струе аргументации этого вывода
находятся и апокрифы Вернадского, который хотя опосредованно и
фрагментарно, но достаточно ясно, выражал своё негативное
отношение к действующему правлению демократии демоса, как в
мировом масштабе, так и у себя на родине, ибо большевизм также
есть форма народовластия. В гениальной «Научная мысль как
планетное явление» учёный писал: «В настоящее время под
влиянием окружающих ужасов жизни наряду с небывалым расцветом
научной мысли, приходится слышать о приближении варварства, о
крушении цивилизации, о самоистреблении человечества. Мне
представляются эти настроения и эти суждения следствием
недостаточно глубокого проникновения в окружающее». В отношении
отечественных форм демократии демоса Вернадский был более
конкретен, и здесь он не наблюдал «…ни espris du corps (природный
ум – Г.Г.), ни блеска знания и образования, ни преданности
России, ни идее государственности. В общем ничтожная и серая,
жадная и мелко хищная толпа людей, которые были готовы
пожертвовать всем для того, чтобы «устроить» своих детей,
получить лишние деньги» (В.И.Вернадский «Дневники. Март 1921 –
август 1925», 1998, с.170).

Итак, целевая установка «война против войны» требует не только
общественного отказа от войн, как негодного способа
международного общения, но и глубокой трансформации государственного
устройства с позиции демократии демоса на позицию демократии
личности (см. мой трактат «Демократия демоса и демократия
личности»). В таком виде лозунг «Долой оружие!» приобретает своё
истинное назначение быть планетарной нормой поведения для
гоменоидной части биосферы. В потенциальном антикризисном
экологическом декрете В.И.Вернадского два предписания, – против
войны и против демократии демоса, – сливаются, таким
образом, в общее методологическое руководство для ноосферы, как
нового состояния биосферы во всемирной истории человечества на
пути к достижению Всеединства.

(Окончание следует)