Онтологические прогулки

В промежутках чтения русских классиков я просматриваю современных
русских философов и иногда мне попадаются достаточно
интересные для того, чтобы рассмотреть их внимательнее.

Совсем недавно я описывал тех любителей и профессионалов, которые
рассматривают русскую философию и русскую культуру вообще как
часть культуры европейской, я имею в виду Подорогу, Гройса,
Ямпольского, Рыклина и др. (смотри СМ 61).

Назову их здесь так, как называли их на руси и раньше – «западниками».

Сегодня же на примере одного из наших современников понаблюдаем за
теми философами, которые, наоборот, противопоставляют русскую
культуру европейской.

Этих назовём, опять же, вполне традиционно – «почвенниками», или
«отечественными философами», то есть теми, кто защищает
Отечество от чужого влияния и развивает родную, свою, нашу,
народную и пр. философию.

Казалось бы, нет ничего более непохожего друг на друга, чем
западники и почвенники; однако, эта непохожесть, эта разница между
ними заключается только в том, как они оценивают то, что
совершенно одинаково воспринимают и понимают.

Западники в полном соответствии со своим названием воспринимают
западную культуру как передовой, прогрессивный, положительный и
пр. исторический и общественный феномен.

Почвенники, наоборот, ненавидят западную культуру как то, что
отрицательно влияет на отечественную культуру, несёт ей прямой
вред, заставляет забыть свои родные – традиции, устои, историю
и пр.

Но при этом и первые, и вторые вполне согласуются друг с другом в
восприятии и понимании существа как западной, так и русской
культур, а именно: видимое ими индоевропейское культурное
общее скрывает от них как раз специфику западного и русского,
скрывает потому, что это индоевропейское общее воспринимается
и западниками, и почвенниками в матрицах западного способа
мышления.

Начнём с прогресса: западники положительно оценивают развитие
человечества, понимают прогресс как постоянное, усложняющееся,
предметное развитие человечества в векторе позитивных
изменений; наиболее ярким примером западники полагают развитие науки,
которая – несмотря на имеющиеся трудности – всё же очевидно
успешно развивается последние пару тысяч лет.

Соответственно, в этом векторе изменений доминирует западное
общество, и западники совершенно справедливо указывают именно на
это – на доминирование западной культуры в предметном развитии
современной цивилизации, на очевидное для всех развитие
технологии и неразрывно связанное с ним развитие науки.

Западники совершенно естественно указывают на то, что русская
культура (впрочем, как и восточная) отстаёт в предметном развитии,
что, в свою очередь, влечёт за собой отставание в
общественном развитии в широком смысле этого слова, а именно:
отставание в развитии производительных сил, технологий,
государственности, права, общественных институтов, свобод, движения
информации и пр.

Поэтому запад и его адепты вполне обоснованно, как им кажется,
рассматривают русскую культуру как отсталую, недоразвитую,
маргинальную, провинциальную часть западной культуры, или как
отсталую часть культуры вообще, поскольку для них их культура и
есть культура вообще.

Что же почвенники? Что же русские, отечественные философы?

Они – точно так же как западники – вопринимают западную культуру как
культуру вообще, но только не как положительную, не как
прогрессивную, а наоборот – как уводящую от истинной
цивилизации, от истинной традиции, от вековых устоев, в которых и
заключается вся ценность русской жизни.

Запад воспринимает себя свободным, лёгким на подъём, не зависящим ни
от каких исторический связей, если они слишком отягощают
движение, если эти связи слишком обременяют ноги идущего,
висят на них гирями уже отжившей, пустой и только тормозящей
традиции, и поэтому запад полагает себя вправе эти гири
оставить, сбросить со своих ног.

Одной из таких гирь для запада является россия, как территория
сонных людей, как дремлющая под снегом дикая земля, которую никак
не удаётся разбудить, расшевелить – ни войнами, ни
образованием, ни торговлей, ни инвестициями; все старания запада
утопают в вязком русском болоте, в котором огромные усилия
приносят мизерный результат.

Если на западе пахать, сеять, косить и убирать урожай быстрее и
производительнее на тракторе, то очень скоро там исчезает и
лошадь, и соха, и коса, и крестьянин.

И это для запада и хорошо, и понятно.

А вот для русских почвенников – это понятно, но плохо!

Поэтому западник поёт трактору гимн, а «русский философ» справляет
панихиду сохе.

При этом западник понимает, что трактор не убивает его культуру, а
развивает её тем, что освобождает более широкое пространство
для возможностей приложения сил, отрывая человека от слишком
большой зависимости от устойчивости труда, высвобождая
континуум живого, который для запада всегда – в возможности
нового дела.

Запад толкает почву, используя энергию земли для следующего шага,
для отталкивания.

Русский философ, наоборот, цепляется за почву, держится за неё как
основу, чтобы не сдвинуться, чтобы остаться на месте, которое
только и является для него живым. Почвенник использует
энергию земли, чтобы стоять, не двигаться, для притяжения.

Каждый видит только то, что делает: запад видит своё движение от
земли или по земле и рад этому; русский видит своё стояние на
земле и также рад этому.

Запад удивляется русскому: чего тот всё стоит как пень?

Русский недоумевает западу: чего тот всё мельтешит, суетится?

И оба не замечают, что находятся в одном континууме движения, только
один сосредоточен на том, чтобы поднять ногу для шага, а
другой сосредоточен на том, чтобы опереться ногой во время
этого же шага.

Один усиливается идти, другой – стремится не упасть, сохранять равновесие.

Запад не замечает то, что для того, чтобы идти, необходимо уметь
стоять, то есть сохранять равновесие; в свою очередь, русь не
замечает того, что для того, чтобы сохранять равновесие,
необходимо уметь идти, то есть двигаться.

Одно без другого невозможно: движение и покой – это элементы одного
и того же континуума.

Прогресс – это и не хорошо, и не плохо, это не плюс и не минус, это
развитие как постоянное и необратимое движение человечества
в векторе, очерченном накопленным опытом и раскрывающимися
возможностями «ближайшей зоны развития», если использовать
термин Выготского.

Рассматривая прогресс в целом как хорошо (западники) и мало заботясь
о том, что прогрессировать можно и в деградации (болезни);
или рассматривая прогресс в целом как плохо (почвенники) и
практически забывая, что прогрессировать можно и в развитии
(здоровии), и западники, и почвенники стоят на одной и той же
основе: прогресс – это предметное развитие, только первые
сосредоточены на его позитивной стороне, а вторые – на
негативной.

Далее, вслед за прогрессом наиболее важной темой одновременного
единства-расхождения западников и русских почвенников является
тема автономного субъекта; и снова для первых это – основа,
подъём и жизнь цивилизации, для вторых – это её конец и
смерть.

Запад увлечён и восхищён самостоятельным, действующим на свой страх
и риск – «я сам», ставящим свою жизнь на кон – «как перед
богом», свободным в своём усилии занять собственное место в
мире – индивидуумом, индивидом, субъектом, человеком,
личностью!

Запад – это собранный, собравший себя в усилии личного самобытия субъект.

Для западника цивилизация, человечество покоится на активности и
взаимодействии автономных субъектов, личностей.

Почвенник ненавидит индивидуализм, эгоизм, автономию отдельного
человека, противопоставляя ему собранность всех вместе, мир как
единство людей, как общее, общину, в которой растворяется
отдельность.

Почва руси для него – собор, община, мир (все вместе).

Снова и западники, и почвенники стоят на одной и той же позиции, а
именно: на взаимодействии отдельных, делая при этом разные
акценты: западники выделяют в качестве приоритета действие
индивидуума как отдельного человека, почвенники – действие
социума как континуума взаимодействия, или взаимодействия как
взаимного, общего, соборного действия.

Следующей общей темой западников и почвенников является тема
духовности; при этом для каждого из них совершенно очевидно и
несомненно то обстоятельство, что духовность представляет собой
существенную черту их культуры: западники гордятся
устремлённостью своей культуры к идеалам совершенства: бога, гармонии,
красоты, порядка, истины и пр.

Не менее горды духовностью своей культуры русские почвенники: они не
представляют себя вне особой миссии русского народа, его
устремлённости к святости, устремлённости, которая воплотилась
в представлении о святой руси.

Для этих русских западная духовность – поддельная, ненастоящая,
придуманная, выдуманная именно потому, что рождается в
человеческом опыте, потому, что несёт в себе черты человеческого,
слишком человеческого, тогда как исконно русская духовность
несёт в себе черты высшего, нечеловеческого масштаба, она
хранит, а не делает божественное, которое, в свою очередь, хранит
её как святую. И т.д., всё это писано-переписано, однако не
писано вот что: само понимание духовности, точнее, само
представление о духовности как трансценденции
трансцендентального, как нисхождении чего-то самого по себе недоступного, как
того, что если появляется в человеке, то появляется само,
что нисходит.

«Дух дышит где хочет».
«Благодать приходит тихо». И пр.

Западники акцентируют внимание на заслугах человека, вплоть до того,
что человек может купить спасение.

Русские философы почвы акцентируют внимание на любви бога,
отвечающего на запрос человека, вплоть до до того, что бог спасает
человека «нечаянно».

Но и те, и другие полагают трансцендентность бога относительно
человека, в результате чего духовность становится своего рода
богоизбранностью, призванностью, миссией, устремлённостью к
недосягаемому.

«Бога никто не видел никогда».
«Будьте совершенны как отец ваш небесный». И пр.

Далее, тема разумности.

Которую совершенно естественно запад превратил в тему «гомо
сапиенса», человека разумного, то есть человека, который –
контролируемо – осваивает мир и себя в нём.

Таким образом разумность человека стала для западников
рефлексивностью, свободой ума схватывать любое содержание, которое
возможно помыслить.

Например, античные философы говорили, что то, что можно помыслить, существует.

Не менее естественно русские философы тему разумности перевели в
тему особого состояния ума, особого умного делания, хранящего
мысль от помысла, от возможности свободного движения, которое
может свести человека с ума.

Например, старец Силуан рассказывал, что его долго мучала мысль о
рыбе, которую он допустил как помысел, после чего уже не мог
её не мыслить, то есть не мог не хотеть поесть рыбы.

Таким образом, и западники, и русские почвенники разумность
воспринимают совершенно конгруэнтно, как содержательное состояние
(действие) мышления, только первые выделяют контроль
содержания, вторые – содержание контроля.

Далее, тема языка.

Очевидно, что для западников язык становится одним из самых
практичных и эффективных техносов взаимодействия отдельных
индивидуумов, в соответствии с этим техносом развиваются
многочисленные и разнообразные способы получения, передачи, хранения,
кодировки и пр. информации; здесь достаточно указать на
всемирную паутину как континуум, в котором происходит развитие
данного техноса.

«В начале было слово. 
И слово было у бога. 
И слово было бог.»

Почвенники понимают язык как хранителя традиции, как говорящую
традицию, как глагол правды; язык не разговаривает, он даже не
говорит, он вещает, он жжёт, жгёт, возжигает, прижигает,
ставит огненную печать, человек же нем, он молчит, у него самого
языка нет, а если и есть что-нибудь своё, то только
косноязычие.


И т.д., и т.д.

Вера, добро, красота, истина, общество, демократия, империя,
искусство, мораль, эстетика, сознание, душа и многое другое
достаточно легко выводятся из предыдущего.

Главное, что здесь для нас важно, это то, что и западники, и
почвенники – это представители одной и той же мыслительной
традиции, традиции предметного, или рефлексивного мышления,
разработанной на западе.

При этом совсем не важно, ставят ли они чему-то плюс или минус,
важно, что это что-то они видят (или, в большинстве, не видят)
одинаково, одним и тем же образом, видят глазами западного
мышления.

Насколько эта традиция характеризует русскую философию?

Насколько эта традиция понимает русскую культуру?

Насколько вообще рефлексивное мышление, даже спрятанное в русском
языке и русской теме, может видеть русское своеобразие,
русскую самостоятельность?

Западники на то и западники, чтобы воспринимать русскую культуру как
отсталую часть запада; мы помним, что их желание –
освободиться от «русскости», «вселенскости», как у Подороги или
Гройса; они стесняются этих самых русскости и вселенскости как
маргинальных, провинциальных проявлений ушедшей далеко вперёд
цивилизации.

Не таковы отечественные почвенники: отсталость и провинциальность
для них – не критика, не уродство, не убогость, не гиря на
ногах прогресса, а наоборот – само воплощение культуры, её
истинный дух, её особенность; послушаем сегодняшнего почвенника:

«Русская философия возникает за пределами философии.»

Если западник типа Пятигорского говорит, что не может быть русской
или шотландской философии, а есть философия, то русский
почвенник принимает такое понимание всерьёз, полагая наличную
западную философию как философию вообще, а потом, отталкиваясь
от этого, выносит русское «за пределы», «за края», тем самым
заранее наделяя русскую философию – маргинальностью,
провинциальностью, колоритностью, аборигенством, или по-русски –
почвенностью, внутри которой всегда скрывается презрение к
своей собственной природе.

Что же за пределами философии? Русская философия!

Потому что есть философия, а есть русская философия.

И возникает русская философия в России – «поле мистериальных игр
бога», здесь играют не люди, а бог, потому что

«сам по себе человек не интересен. В самом по себе человеке много
скверного. Тварного. Ни одному человеку не дано быть выше
мира.

Ведь сам по себе человек – ничто.

Человек лжив по природе.

Человек есть патовое существо, лишенное чувства реальности» и т.д.

Итак, если западник, даже после двух мировых войн, несмотря на,
казалось бы, окончательное крушение веры в человека, всё же
верит в прогресс, в позитивность изменений, в будущее этого
самого человека, то русский почвенник видит в этом же человеке
«антропологическую катастрофу»:

«Порядок современности образован так называемой антропологической
катастрофой. Исчезновением человека. Человек – это душа. А
личность – принципы. …душа распалась, а принципы остались.»

«В мире антропологической катастрофы язык является опорой человека.
Живые дела человека были и ушли.»

«Главное в том, что сознание испарило душу, умертвило инстинкты,
чувства и эмоции.»

«К чему приспосабливаться?

Сущность говорит на языке бессознательного. …на этом непрерывном
говорении правды бессознательным и держалась Россия.»

«Как жить?

Держитесь за почву, традиции и быт. А там видно будет. Так думаю я.»

«Наивность – тело дословности. Непосредственность наивности
коренится в мистерии культа. …культ – связь с трансцендентальным.»

Что это за поле мистериальных игр бога? Что за почва на этом поле?
То есть что это такое – россия?

«Как поле мистериальных игр бога 1) россия – назидание, пример
слияния подобного с неподобным».

Соглашусь с тем, что такое мышление – точно назидание, точно слияние
русского с нерусским, кентавр или бастард мысли.

«2) россия – это идея: мы не народ, а так, идея народа. Мы –
одинокие. Нет рядом с нами никого.

Русские – это русская идея, то есть то, чего никогда не было и чего
никогда не будет, поэтому нет следов нашего эмпирического
существования. Русский мыслит и чувствует не национально,а
территориально, телесно, державно.»

Как же можно не оставлять следов эмпирического существования? Довольно просто.

«Мораль и есть то, что делает нас независимыми от внешнего мира.
Европа выбрала гражданское общество, внешнее, рациональное.
Россия – мораль, соборность, общину.»

Русская философия – вне пределов философии; мораль делает нас
независимыми от внешнего мира; русские – только идея и пр. – наш
почвенник готов загнать нас в самую задницу мира, только бы
мы не имели ничего общего с – философией, внешним миром,
эмпирическим существованием; действительная причина такого
«страха культуры» этого философа станет ясна позже.

Русские выбирают мораль, соборность, общину, чтобы не иметь дела с
культурой, чтобы от них не оставалось и следа эмпирического
существования.

Точно державное мышление: де-ржавное, русская ржа исчезла в западной де-.

«Отказ от личности – предельный способ существования личности
потому, что в нас появляется то, что, может быть, если есть во
имя, а «во имя» даёт отречение от себя. Это даёт община, а не
общество. И поэтому община выше личности.»

Да, друзья, для державника, человека империи русский – это «не
народ, а так, идея», так что в назидание миру должны мы принести
себя в жертву, не оставить следов своего существования как
русских, должны исчезнуть во имя «территории, общины,
державы».

«Мистериальный мир я называю структурированным миром. В
мистериальном мире – тайна. В тайне жертва. Весь мир структурирован
жертвенным действием. Что нас связывает? Жертва соучастия в
преступлении, в жертвенном действии.

В жертве важна круговая порука.»

Вот и открылся смысл мистериальных игр бога, его трансцендентный
зов, на который мы должны ответить в несознающей немоте себя, в
своей провинциальности, в своём эмпирическом
несуществовании, в своей наивной дословности – принести себя в жертву,
совершив преступление – отказаться от культуры и себя –
соборно, сообща, всем миром, в круговой поруке как гаранте нашей
немоты, как основе отсутствия нашего голоса.

И в чём должна состоять эта жертва сегодня, когда доносов и троек уже нет?

«Русский примитив составляет, может быть, единственное плодотворное
место в нашей культуре».

Стать примитивными – вот выход! Вот назначение и судьба русских!

Отказаться от культуры! Конечно, западной культуры, потому что
другой культуры просто не существует.

Ведь «если есть ещё где-то живое сознание, то боюсь, что оно будет
раздавлено глыбой культуры».

То есть живое сознание рождается вне культуры, под полом, в подполье
или в диком поле.

«Я не знаю, что нужно сделать для того, чтобы почувствовать
чудовищное давление культуры» и пр.

Как раз делать ничего не нужно, нужно просто оставаться маленьким
мальчиком с затерянного в глуши полустанка, чтобы страх быть
раздавленным глыбой культуры заставил тебя превращать
культуру в «катастрофу», заставил тебя полагать, что
«философствовать сегодня можно лишь философствуя косвенно и косноязычно.»

Косноязычие, косность языка испуганного, страх как кость в горле.

Окончательно его вдавила в невозделанную им самим почву своего
восприятия культура мышления Мамардашвили, от тем которого этот
философ косо-язычия и не-до-мышления так и не смог ни на шаг
отойти: от тем антропологической катастрофы, точек
интенсивности, упакованности смыслов, превращенных форм, сдвига,
второго шага, жеста, мыслить иначе, растущего и делаемого,
собранности субъекта, патовых состояний, плодотворных тавтологий,
приставок (амплификаторов) и т.д., и т.д., и т.д.

Но, как мы знаем, второй раз производится только фарс; ещё немного
понаблюдаем за ним, просто выпишу то, как именно видится
русское из-под глыбы (тут мне вспоминается, как Мамардашвили,
описывая своё впечатление о Декарте, упоминал о глыбах в
прозрачной воде, впрочем, можно вспомнить и «глыбу» Толстого):

• «наша культура строилась вне связи с цивилизацией. Оттого-то у русских много культуры и мало цивилизации.
• Русский человек ищет поддержку вне себя. В другом, трансцендентном по отношению к нему самодержце. Мы цепляемся друг за друга, сбиваясь в кучу, в социально неструктурированную массу. Империя является для нас необходимым костылём, внешней опорой. Империя позволяет нам подняться, встать. Распрямиться.
• …человек – ничто, мерзость, которая смердит.
• С сознания того, что русский человек стоит с империей, а без империи он падает, начинается наше сознание.
• Русские никогда не были нацией [конечно, если нацию понимать по-западному].
• Наше безволие. Для того, чтобы у русских появилась воля к власти, к земному, нужно чтобы мы стали автономными индивидами, нужно убить бога и отказаться от души [отсутствие воли к власти не означает безволия, так как власть – не единственный предмет воли].
• Адекватным состоянием человека является одиночество. Только между одинокими может быть настоящее общение. …метафизика одиночества и пустоты. Археоавангард возобновляет чувство одиночества и пустоты, расчищая пространство для изначальной целостности первобыта. Для трансфеноменального.
• Более опасно радикальное добро, то есть исполнение общего как условие частного счастья. Это добро застряло в недрах русской души и избавиться от него, кажется, нет никакой возможности.
• Жизнь примитивна.
• Театр, лицедей культуры – символ вечного омерзения мира.
• Ты абсолютно зависимое существо и без помощи, без внешней приставки, без «вещего коня» ты ничто.
• Русский крестьянин соблюдал безопасную дистанцию между собой и космосом.
• …приложение рук, то есть труд, доминирует в смысловом поле России, усиливая власть публичного над частным… на этом поле прививается и растёт …сословное общество. Не расцветает на нём и любовь к интеллигибельному. Её заглушает привязанность к телесному и видимому миром. Ведь на миру и смерть красна…
• Мысль, как дар божий, ничего не стоит для русского человека.
• Мы, русские, евразийцы. Почему? Потому что мы мистики и наши мысли не согласованы друг с другом.
• У любящих трансцендентное одна душа и все они одинаковы в своём соборе.
• Вся территория империи принадлежала русскому народу, во главе которого стоял царь.
• Россия – империя по смыслу своему. И русские – имперский народ.
• У русских никогда не было культуры как культуры. Но у нас была церковь. Православная церковь и есть русская культура.
• Русское народное миросозерцание возлагало на человека трудную обязанность по встраиванию себя, своего дома и своего мира в космос» и пр.

Вот вам и русский философ: метафизика одиночества и пустоты, русская
культура – это церковь, Россия – империя, а русские –
имперский народ-идея, но не нация, безопасная дистанция от
космоса русского крестьянина, русские привязаны к телесному и
видимому, русские цепляются друг за друга сбиваясь в кучу,
русские – мистики и их мысли не связаны друг с другом, русские
безвольны, потому что не имеют волю к власти, и пр., и пр., и
пр., столь же примитивное и не имеющее ни малейшего
отношения к существу русской культуры.

В одном с ним можно согласиться: действительно «есть философы, а есть зануды.»

Особенность зануды в том, что он совершенно не замечает своего
занудства; редко среди философов встречаются такие, которые
настолько всё воспринимают всерьёз, что скажи им об
антропологической катастрофе, как они везде видят катастрофу, скажи им,
что все врут, как они везде видят только ложь, скажи им, что
Россия особая страна, так они видят только её особенность,
поскольку же эти – катастрофа, ложь и особенность как нечто
отдельное не существуют, то приходится их придумывать,
воображать, вымучивать:

«Мыслить – значит терзать себя грёзами.»

Особенно, если эти грёзы хорошо продаются.

А те, кто не мучился, не терзал себя, а мыслил, те – уроды культуры:

«Джойс – фармацевт. Он производит снотворное для интеллигенции.
Пруст производит транквилизаторы для шизофреников. Его романы
как стакан водки для алкоголика. Хоралы Баха хороши во время
трепанации черепа.»

Наверное, ему жаль, что русских писателей приходится всё же как-то
полагать не культурными, а до-словными и примитивными,
поэтому приходится не читать ими написанное, а грезить, например,
грезить о том, что Толстой показывает нам, что «только между
одинокими возможно настоящее общение, то есть общение душ.
У одинокого есть вся полнота бытия. Но приходит эта полнота
с болью.»

Одиночество раздавленного культурой человека действительно больно,
поэтому ему «иногда так хочется забыть себя и оказаться
частицей какого-то великого потока», например, железного потока
или культурного потока великого мао и перестать, хоть на
мгновение, быть профессором МГУ, доктором наук, Фёдором
Гиренком.