Онтологические прогулки

Продолжим рассматривать особенности русской феноменологии.
Напоминаю, что пока я делаю это только на основании опыта, который
накоплен в той русской литературе (научной, исторической,
художественной, популярной и пр.), которую я успел просмотреть.
Это же относится и к русской технологии – живому сну, дрёме,
забытью.

Рассмотрение русских культурных матриц и русской технологии во всей
широте, глубине, объёме и своеобразии их содержания будет
произведено только после того, как мы изучим весь доступный
нам сегодня опыт, в том числе и тот русский опыт, который всё
ещё живёт в нас.

Пока же просмотрим особенности русской феноменологии на примерах,
найденных в русской литературе.

Феномен речи частично мы уже рассмотрели: русская речь формируется,
или «льётся», по выражению Тургенева, из источника,
спрятанного в особенностях говорящего, но с одним решающим условием
– эти особенности сложились, или сформировались как
элементы, связанные или, точнее, вяжущиеся живым говорением.

То есть решающий фактор русской речи – как бы ни складывались
конкретные ограничения пространства, времени, причинности для
данного человека (а именно: темперамента, характера, воспитания,
образования и пр.) необходимым условием их сочетания
является его (сочетания) обращённость к стихии становления речи,
стихии говорения.

Или – на языке философии – к форме речи как стихии. Речь западного
человека ориентирована на контролируемость содержания
говоримого; речь восточного человека – на согласованность
содержания речи условиям ситуации говорения.

Форма речи для всех одна, но тип её осуществления, её реализации
отличается в разных культурах; только не пытайтесь представить
себе эту одну форму речи как существующую одну форму: это
всё равно, что искать одну существующую форму паука в тысячах
его видов.

Главное формирующее условие русской речи – её живость, наличие жизни
в говоримом; условие, которое совершенно не решающе для
западного или восточного человека.

Для западного человека решающее условие говорения – соответствие
содержания говорения субъекту говорения: его пониманию жизни,
воспоминаниям, конкретным целям и пр., главное –
соотнесённость говоримого говорящему, даже если это говоримое – прямая
или непрямая ложь.

Восточная речь формируется необходимостью согласованности всех
элементов ситуации говорения: общественному статусу говорящего,
слушающих, присутствующих, упоминаемых, месту, времени и пр.

Послушайте, как говорят герои Чехова, особенно – герои его пьес; их
речь всё время обращена не к собеседникам, если таковые
есть, и не к самому говорящему, а к чему-то такому, что
«безвозвратно утеряно, но самое важное», на что нельзя показать, но
постоянное присутствие чего – несомненно; это москва другой
жизни, в которую нельзя уехать, но без присутствия которой
всё «мёртво, пусто, холодно и страшно».

МХАТ ставил нам «серьёзного» Чехова, принимая за чистую монету
содержание говоримого его героями, Таганка, наоборот, не ставила
ни гроша на это же содержание; и оба русских театра упускали
то, что чувствовал Чехов – отнесённость содержания к стихии
жизни, упрямо и необходимым образом льющуюся через
разнообразные ограничения русского человека, упускали русского
Чехова.

«Небесные струны» связывают русского с жизнью: топор рубит сад как
совокупность деревьев, небесные струны он разрубить не в
состоянии, но если вишнёвый сад стал концом струны, другой конец
которой уходит в небо жизни, то тогда и только тогда топор
может рубить и небесные струны русской жизни.

Собственно, русские писатели – писатели небесных струн, русской связи с жизнью.

Лукерья слышала перед смертью звон, льющийся не от церкви, а сверху, с неба.

Небо. Русское небо.

Русское небо – это постоянно присутствующая в русской культуре и в
русском человеке беспредельность, задающая необходимую
скорость движения элементам, скорость, необходимую для того, чтобы
удерживать внимание на стихии жизни.

И скорость движения этой беспредельности чудовищна.

Поэтому малейшее приоткрытие русской культуры создаёт чудовищное
давление на человека, но если ему удаётся не испугаться этого
давления, то оно моментально ускоряет его до действительной
скорости движения русской культуры, которая, как минимум,
равна скорости движения земли.

Восток замедлился и удерживает внимание на согласованности
элементов; запад замедлился ещё больше и удерживает внимание на
каждом элементе в отдельности, что невозможно на скорости стихий.

Каждая культура сосредоточилась на своём, пожертвовав (конечно, не в
буквальном смысле, это не преступление культуры) остальным:
русские непосредственно внимают стихии жизни и
опосредованно – внимают согласованности и отдельности элементов; восток
непосредственно внимает согласованности элементов и
опосредованно – жизни стихии и отдельности элементов; запад
непосредственно внимает отдельности элементов и опосредованно –
жизни стихии и согласованности элементов.

Запад наиболее далёк от стихии жизни.

Русские наиболее далеки от отдельности элементов.

«Ненавистное разделение» Сергия Радонежского.

Постоянное присутствие беспредельности и чудовищной скорости русской
культуры, которую так чувствуют и боятся не русские и
некоторые русские, проявляется в русской литературе, прежде всего
и в основном в феномене неба. Толстой, Тургенев, Пастернак
и др.

Это не церковное небо богов, небожителей, личного бога и пр.

Это небо жизни.

Жизни всего.

Масштаб русской культуры, которая значительно древнее и мощнее любой
религии, задаёт масштаб любой религии, в том числе
христианству вообще и православию в частности. И снова напомню
Тургенева:

«Все мы дети одной матери», жизни.

«…настоящая молитва от лица к лицу.

Молиться всемирному духу, высшему существу, безобразному богу –
невозможно и немыслимо.

Личный, живой, образный бог.

Лицо Христа похоже на все человеческие лица.

…человек молится о чуде», чуде жизни, «всё той же, всеобщей жизни».

В самом «сильном» восприятии Христа мы не дойдём до пределов русской
культуры, мы не достигнем её неба, потому что русское небо
стирает любые различия, в том числе и в особенности –
различие между человеком и богом.

Русское небо одно и едино, и в его беспредельности бог не более
человека, а человек не более бога.

Для русского опыт Христа – это Евангелие, благая весть о том, что
человек свободен, что человек уже свободен, вне зависимости от
чего бы то ни было: возраста, пола, национальности, расы,
общественного и семейного положения, гражданства,
вероисповедания, образования, интеллекта, личной истории и пр.

Человек свободен тем, что он жив. Быть живым достаточно для того,
чтобы быть свободным.

Быть живым для русского уже означает быть непосредственно связанным
со всем сущим как живым, уже быть самой жизнью и задолго до
и после Христа живой русский говорит: «я есть жизнь».

Поэтому для русского всё есть жизнь, а смерти нет.

Небо запада – беспредельность возможного, горизонт
разворачивающегося происходящего, отмеченный уже пройденным путём и зоной
ближайшего развития, это переход от одного предела к другому.
Как действительность, сущее небо для запада – предел, то, что
нельзя преодолеть, небо бога, небо недоступного,
трансцендентного.

Поэтому для западного человека всё смертно, а жизнь – своя у каждого.

Русская речь льётся из беспредельности неба, поэтому она льётся как
русская песня. Многие делали акцент на унынии, тоскливости
русской песни, но это – только второстепенный признак,
точнее, это уныние, эта тоска с необходимостью возникают у
слышащего русскую песню, поскольку песня обнажает отсутствие твоей
дистанции с тем, что ты считал таким далёким –
беспредельностью.

Русский унывает принятыми ограничениями, тоскует футляром своего
существования. Отстранившись от них, он уносится песней в небо.

Русская песня льётся от звезды к звезде, струится в сияющей ночи,
обтекает мироздание – вне ограничений времени и пространства;
русская песня не заунывна, а протяжна, протянута через всю
вселенную, не вселенную холодного космоса, а вселенную жизни,
одной и той же жизни, как говорят русские писатели.

Течение русской песни не печально, а плавно, земля не колышется в
своем полёте, не трясётся движением единства, не содрогается
разделением.

Ускоряется же русская песня с приближением к отдельному: она
тревожится, мечется, носится от одного к другому, не находя себе
места, потому что ей нет места в отдельном, пока, наконец,
тревога не переходит в неистовство, агонию, огонь которой
должен спалить всё отдельное, уничтожить окруженное хороводом
единства мечущееся отдельное, своё, холодное, безжизненное.

Друзья, не доверяйте этнографам просто так: радость единства с
беспредельностью не скачет козлом, как переживают радость на
западе, достигнув своего отдельного, поймав мечту за хвост,
веселье и буйство Давида не для русского. Русская песня не
заунывна и занудна в отличие от веселья и ритма западных песен.

Весёлая же русская – это не радость западного успеха, западного
достижения, а, наоборот, радость расставания с отдельностью, это
плясовая прощания с футляром ограничения, это буйство и
неистовство возвращения в единство.

Русское веселье – это снятие (принятых) ограничений, это
возвращение, в живое единство, это смерть.

«Удивительно умирает русский мужик!

Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни
тупостью; он умирает, словно обряд совершает, холодно и просто».

Смерть для русского – это не продолжение отдельной жизни, не
путешествие по небесам рая, чистилищам или подземельям ада, точно
так же, как и не переход к другой отдельности существования,
не смена перерождений.

Также не является смерть для русского полным и окончательным
уничтожением отдельной, уникальной, личной и неповторимой жизни.

Смерть для русского – возвращение в одну жизнь, растворение в
воссоединении, полное снятие ограничений пространства, времени и
причинности, поэтому смерть русского не наполнена ни
отчаянием окончательно исчезающего, ни радостью спасающегося.

Вообще суетиться, придавать важность самому факту смерти может
только тот, кто ориентирован на всё как отдельное, как одинокое,
которое (одинокое, одиночество) с таким усердием полагает
спецификой русской культуры Гиренок.

Вообще анализы литературы и искусства Гиренка – особая тема,
например, пересказав (чтобы мы вспомнили содержание, а, может быть,
чтобы заполнить пустоты, образующиеся при потере смыслов)
то или иное произведение, например, «Смерть Ивана Ильича» или
«Хозяина и работника», Гиренок заключает: «только одинокие
могут общаться», «боль сделала Ивана Ильича одиноким,
поэтому…», «хозяин в своём одиночестве…» и пр.

Как и западники типа Гройс, Подорога и К., Гиренок расшатывает
«русские смыслы», он не хочет жить ими, он хочет их расшатать
так, чтобы каждый русский, наконец-таки, обрёл одиночество и
смог после этого общаться с другими не-русскими, для которых
одиночество – приоритетная культурная норма.

Друзья, вы хотите жить и умирать в одиночестве?

Вы хотите жить в пафосе своего отдельного индивидуального существования?

Вы хотите умирать в пафосе своей собственной смерти?

Обращайтесь к Гиренку.

Кто хочет знать, как умирают русские, может продолжить слушать
русских. Например, Толстого. Как же умирает хозяин? Хозяин
умирает в точном, теперь накрывшем его, как он накрыл Никиту,
знании своего единства с ним и переживании полного единства со
всем остальным: метелью, снегом, лошадью, ночью, санями и
пр., но только не в одиночестве. Как же умирает Иван Ильич?
Иван Ильич умирает в прикосновении своего сына, снявшем все
накопленные им за его (Ивана Ильича) жизнь ограничения.

Это русская феноменология смерти.

Феномен смерти.

Феномен возвращения.

Феномен единства жизни.

Феномен холодности и простоты смерти русского.

Феномен чуждости отдельной смерти для русского.

На западе смерть – настолько же важное отдельное событие, насколько
важной является отдельная, вот эта жизнь. Поэтому там со
своей смертью носятся как с писаной торбой.

На востоке смерть – эпизод в очередности событий, очередной переход,
очередная смена состояний: бардо этой жизни – бардо этой
смерти – бардо следующей жизни и т.д.

Русские, как древние люди, радуются возвращению в лоно жизни,
поэтому их отдельная смерть – не событие, не значимый факт, не
показатель достигнутого духовного уровня или, наоборот, глубины
падения.

Русские умирают в полной свободе.

Потому что русские умирают в жизнь.