Онтологические прогулки

То, что во времена Лермонтова было почти невыполнимым подвигом…

.....................Воевать
С людскими предрассудками труднее,
Чем тигров и медведей поражать
Иль со штыком на вражьей батарее
За белый крестик жизнью рисковать…
Клянусь, иметь великий надо гений,
Чтоб разом сбросить цепь предубеждений.

…то сегодня становится обычным делом: и имея великий гений, и не
имея его, каждый может «разом сбросить цепь предубеждений»
потому, что эта цепь держится только на его желании иметь эти
самые предубеждения.

Цепь предубеждений сегодня культурно не обусловлена, не необходима,
не обязательна и культивируется современным человеком как
некий характеризующий атрибут, как дополнение к личности, как
украшение.

Конечно, я не имею в виду армию профессионалов: политиков,
чиновников, академиков, редакторов, профессоров, учителей,
журналистов и пр., которые увешаны цепями предубеждений, как некогда
монахи – веригами, в силу принадлежности к такой среде,
которая несёт в себе предубеждения по сиюминутной выгоде,
недостатка в которой никогда не было, а также по инерции.

В России более тысячи лет одной из действующих культурных форм было
православие, затем его сменил марксизм (коммунизм), которым
русские жили (даже те, кто с ним боролся) более ста лет,
сегодня его – в качестве действующей культурной формы – пробуют
сменить различные исторически уже полностью отработанные,
выработанные идеологии – монархизм, анархизм, мистицизм,
атеизм и пр., но главным образом – демократия.

Однако идеология – в любых своих формах – как культурный феномен
потеряла своё формирующее значение и продолжает существовать
только в силу исторической инерции, поддерживаемой различными
общественными силами в своих собственных интересах.

Современный человек полностью свободен от культурной необходимости
быть каким бы то ни было образом идеологически определённым,
он не только может, но и должен не иметь никаких цепей
предубеждений, если хочет быть – свободным, текучим, лёгким,
алертным, живым.

Что касается навязываемой нам сегодня идеологии демократии, то она
изжила себя ещё в античности, так как одним из определящих
условий её действия как культурной формы является, как говорил
Платон, «ограниченное количество очагов в полисе».

То есть демократией называется такой общественный порядок, при
котором люди могут взаимодействовать друг с другом
НЕПОСРЕДСТВЕННО, ЛИЧНО, а это, разумеется, возможно только при условии
ограниченного количества этих самых взаимодействующих людей.

Как только появляется замещение непосредственно действующего
человека какой-либо инстанцией как посредником или представителем и
пр., демократия перестаёт существовать как таковая.

Любое замещение непосредственного действия человека какой бы то ни
было институцией означает прекращение действия демократии как
формы общественного взаимодействия.

Поэтому после античности, а тем более в новое время в Европе
демократия не могла быть действующей культурной формой просто в
силу значительно превышающего её (демократии) возможности
количества людей.

И ещё более «тем более» демократия не имеет никакой формирующей силы сегодня.

Однако как идеал, как «удачный» тип общественного взаимодействия,
который человек действительно смог реализовать в своей
истории, демократия стала одним из самых популярных типов –
«облагораживания» существующего, но на деле совсем не
демократического, положения вещей в каждой данной стране, где
использовали или продолжают использовать идеологию демократии.

Именно такую функцию – популяризации, облагораживания существующего
государственного устройства идеология демократии выполняет
сегодня в России. В тех же самых целях пользовали её и
коммунисты, так что нам не привыкать жить при демократии, то есть
так, как будто Россия умещается внутри садового кольца
Москвы, где расположилось несколько сот семейных очагов, а всё
остальное пространство России – безлюдная пустыня.

Сегодня человек – как отдельный, именно вот этот, сам по себе,
отличающий себя от других и выделенный этими другими как отличный
от них, так вот, этот человек сегодня не нуждается больше
ни в каком ОПРАВДАНИИ своего отдельного, самобытного,
собственного существования.

Кто бы он ни был – мужчина или женщина, ребёнок или старик, негр,
азиат или европеец, богатый, бедный или нищий, образованный
или нет, президент, учитель или бомж и пр., – он самим фактом
своего существования свободен от необходимости каким бы то
ни было образом оправдывать, идеологизировать себя, как перед
самим собой, так и перед другими.

Конечно, это не означает, что у него нет некоторых прав и
обязанностей, они есть, но среди его прав есть полное право не иметь
никаких предубеждений, никаких идеологий, например, мы имеем
право не быть ни демократами, ни монархистами, ни
нигилистами и пр.

Среди же наших обязанностей отсутствует культурная, а,
следовательно, и общественная, обязанность поддерживать какую бы то ни
было идеологию, ни в себе, ни в других, ни в общественном
пространстве.

Отсутствие каких-либо предубеждений возвращает нас к русской
феноменологии, например, к феноменологии Гоголя, который
неоднократно говорил о том, что малейшее предубеждение искажает,
затемняет его восприятие.

Рассмотрим это подробнее.

Что означает: не иметь никаких предубеждений?

Почему раньше в человеческой истории эти самые предубеждения
представляли собой существенно необходимый элемент целостности
человека, настолько, что человек не мог жить без идеологии?

Ответ прост: пока существовала необходимость не только направлять,
но и удерживать внимание на такой форме жизни, как мышление,
человек нуждался в идеологии, или, что то же самое,
предметной поддержке внимания.

С помощью различных типов мировоззрения человек удерживал своё
внимание на мышлении как форме жизни, подобной, например,
движению.

Отсутствие сегодня необходимости идеологии как способа удерживания
внимания говорит о том, что мышление как форма жизни или
культурная матрица – сформировалась настолько, что человеку
достаточно просто направить внимание на что-либо, чтобы мыслить
его!

Всё равно – будет ли это теория относительности или расписание движения поездов.

Соответственно, кардинально поменялась роль идеологии: из
необходимого средства удерживания внимания она превратилась в
искажающий, отягощающий это самое внимание элемент.

Чем чище, свободней, алертней внимание, тем чище, свободней,
алертней «работает» мышление.

Свободное, естественное, «законнопорождённое» мышление, о котором
так много говорили философы, например, Декарт и Мамардашвили,
становится сегодня делом каждого, а не отдельных гениев.

Сегодня может мыслить каждый, для этого ему достаточно направить и
удерживать своё внимание на интересующем его предмете, не
имея никаких предубеждений относительно этого предмета, того,
как его надо мыслить и пр.

То есть не изощрение предубеждений, а как можно более полное их
отсутствие позволяют человеку или даже заставляют его мыслить.

Поэтому если какой-нибудь философ говорит нам о том, что в силу
сложности мышления мыслят только избранные, особенно одарённые и
пр., а нам надлежит принимать вещаемое ими как истину в
последней инстанции, то мы можем совершенно спокойно видеть в
этом – самое обыкновенное выполнение этими философами некоего
общественного заказа, например, заказа власти на разработку
такого мировоззрения, такой идеологии, которая смогла бы
заменить увядшие коммунизм и демократию, причём всё равно
какую идеологию, лишь бы народ ей верил или хотя бы делал вид,
что верит.

Как это делает, например, Секацкий, вещая нам изощрение своих предубеждений.

То, что последние сто лет предсказывают нам некоторые философы,
антропологи, культурологи, концептуальные художники и др., а
именно: «всеобщее озарение», или «философскую повседневность»,
или «повседневность философии» и т.д., оказалось всеобщим
освобождением от необходимости просветляться! озаряться!

Зачем искать чёрта тому, у кого тот уже за плечами?

Наше внимание уже осветлено, нужно только не затемнять его самому,
чтобы ясно мыслить.

Сегодня каждый может мыслить так, как двигает рукой: достаточно
только направить внимание, чтобы мыслить нечто.

Например, направленное на русскую культуру внимание открывает нам не
совсем ту, или даже совсем не ту русскую литературу,
которую мы знаем; открывает только потому, что в этом внимании
отсутствует большинство предубеждений, которые сформировали
знакомое нам по школе и университету восприятие-понимание
русской литературы.

Вчера я посмотрел «Вия» Гоголя с Куравлёвым (Хома Брут) и Варлей
(панночка-ведьма), и что я увидел?

Хорошие типажи, дословное знание текста и одновременно – полное
не-понимание, не-чувствование Гоголя.

Вместо Гоголя (Хомы Брута) я увидел, скорее всего, самого режиссёра
– пугливого, глуповатого, незадачливого обывателя,
заглушающего свой страх горилкой.

Сразу видно, что режиссёр не имеет личного опыта ПРЕОДОЛЕНИЯ САМОГО
СЕБЯ, то есть опыта, который в наибольшей степени
характеризует автора «Вия».

Таков ли Хома Брут?

Таков ли Гоголь?

«Кто знал Гоголя коротко,тот не может не верить его признанию, когда
он говорит, что большую часть своих пороков и слабостей он
передавал своим героям, осмеивал их в своих повестях и таким
образом избавлялся от них навсегда. Я решительно верю этому
наивному, откровенному признанию.

Гоголь был необыкновенно строг к себе, постоянно боролся с своими
слабостями и от этого часто впадал в другую крайность и бывал
иногда так странен и оригинален, что многие принимали это за
аффектацию и говорили, что он рисуется. Много можно
привести доказательств тому, что Гоголь действительно работал всю
свою жизнь над собою и в своих сочинениях осмеивал часто
самого себя. Вот покуда, что известно и чему я был свидетелем.
Гоголь любил хорошо поесть и в состоянии был, как Петух,
толковать с поваром целый час о какой-нибудь кулебяке; наедался
очень часто до того, что бывал болен; о малороссийских
варениках и пампушках говорил с наслаждением и так увлекательно,
что «у мёртвого рождался аппетит»; в Италии сам бегал на
кухню и учился приготовлять макароны. А между тем он очень
редко позволял себе такие увлечения и был в состоянии
довольствоваться самою скудною пищею и постился иногда, как самый
строгий отшельник, а во время говенья почти ничего не ел. Гоголь
очень любил и ценил очень хорошие вещи и в молодости, как
сам он мне говорил, имел страстишку к приобретению разных
ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и пр. Но
отказавшись раз навсегда от всяких удобств, от всякого комфорта,
отдав своё имение матери и сёстрам, он уже никогда ничего не
покупал, даже не любил заходить в магазины и мог, указывая
на свой маленький чемодан, сказать скорей другого: «всё ношу
с собой», потому что с этим чемоданчиком он прожил почти
тридцать лет, и в нём действительно было всё его достояние.
Когда случалось, что друзья, не зная его твёрдого намерения не
иметь ничего лишнего и затейливого, дарили Гоголю
какую-нибудь вещь красивую и даже полезную, то он приходил в
волнение, делался скучен, озабочен и решительно не знал, что ему
делать. Вещь ему нравилась, она была на самом деле хороша,
прочна и удобна; но для этой вещи требовался и приличный стол,
необходимо было особое место в чемодане, и Гоголь скучал всё
это время, покуда продолжалась нерешительность и
успокаивался только тогда, когда дарил её кому-нибудь из приятелей. Так
в самых безделицах он был твёрд и непоколебим. Он боялся
всякого рода увлечения. Раз в жизни удалось ему скопить
небольшой капитал, кажется в 5000 р.с.; он тотчас отдаёт его, под
большою тайною, своему приятелю-профессору для раздачи
бедным студентам, чтобы не иметь никакой собственности и не
получить страсти к приобретению, а между тем через полгода уже
сам нуждается в деньгах и должен прибегнуть к займам. Вот ещё
один пример. Глава первого тома «Мёртвых душ» оканчивается
таким образом: один капитан, страстный охотник до сапогов,
полежит, полежит и соскочит с постели, чтобы примерить сапоги
и походить в них по комнате; потом опять ляжет и опять
примеряет их. Кто поверит, что этот страстный охотник до сапогов
– не кто иной, как сам Гоголь? И он даже нисколько не
скрывал этого и признавался в этой слабости, почитая слабостью
всякую привычку, всякую излишнюю привязанность к чему бы то ни
было. В его маленьком чемодане всего было очень немного, и
платья, и белья ровно столько, сколько необходимо, а сапог
было всегда три, часто даже четыре пары, и они никогда не были
изношены. Очень может быть, что Гоголь тоже, оставаясь один
у себя в комнате, надевал новую пару и наслаждался, как тот
капитан, формою своих сапог, а после сам же смеялся над
собою.» (Л.И. Арнольди)

Если Гоголь был «твёрд и непоколебим» в мелочах, то насколько твёрже
и непоколебимее он должен был быть в деле своей жизни, в
своём шедевре, прощальной повести, над которой он работал
почти всю свою жизнь?!

И которую он высмеял в «Вие»!

Высмеял, потому что хорошо понимал и чувствовал текучесть
человеческой природы, её растянутость в пространстве от улепётывания в
кусты до дерзкого вызова смерти, от выпитого ведра горилки
до стойкой молитвы, от дергания трепака до предстояния всему
ужасу мира.

Он не стоит перед собой и делом своей жизни в постойке смирно, не
бьёт в барабаны, он над всем этим смеётся и тем самым делает
его возможным, осуществимым, настоящим, человеческим,
действительно человеческим делом.

Тот, кто САМ действительно смог не только оседлать несущий его поток
жизни, но и отделать поленом в себе то, что поддерживает
этот поток как ему неподвластный, тот знает, какой это подвиг,
и с уважением отнесётся к тому, кто называл себя казаком и
философом.

Тот, кто САМ смог в самый жестокий, самый страшный час своей жизни
дёрнуть трепака так, как это сделал Хома Брут и как это делал
Гоголь, готовящий себя к прощальной повести, тот увидит в
них – мужество и разгул свободной души.

Тот, кто САМ смог, находясь перед лицом смерти, посмотреть ей прямо
в глаза, хотя всё говорило ему не делать этого, а спасаться,
прятаться, тот, как Хома Брут и Гоголь, заслуживает, чтобы
о нём сказали:

«Вот он!»

«Вот человек!»

И снова я спрашиваю: знаем ли мы себя?

Мерзость ли человек?

Русский человек?

Какой опыт наших отцов, живущий в нас, мы не хотим видеть,
опоясавшись тяжёлой цепью предубеждений?

Какой Хома Брут или Гоголь нам ближе – умерший от страха забулдыга
или даже в смерти ищущий жизни казак?

Погиб не только казак, но и чудовища:

«Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах
чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником;
и никто не найдёт теперь к ней дороги.»

Разве это не шедевр – навеки освободить нас от чудовищ?!