Онтологические прогулки

В прошлый раз мы прояснили, то есть смогли направить прямое внимание
на то, что составляет одну из основных «работ»,
происходящих в современной культуре, а именно: формирование другого,
нового феномена смерти.

Формирование не другого, нового отношения к смерти, а именно
формирование другого, нового феномена смерти и только в качестве
одного из элементов этого процесса – формирование нового
отношения к смерти.

Здесь снова, в который раз следует напомнить себе, что феномен не
просто неотделим от отношения к нему человека, а феномен и
есть это отношение, или, что то же самое, феномен и есть сам
человек.

Формирование или изменение феномена представляет собой формирование
и изменение человека.

Представление же о том, что феномен существует сам по себе, сам для
себя, сам в себе, как вещь в себе, в своей независимости от
человека, которому он может только себя показывать,
открывать некоторым образом, или, что то же самое, человек может
воспринимать феномен только в первичных актах, раскрывающих
некоторым образом феномен как уже воспринимаемый, переживаемый
человеком, так вот, такое представление о феномене, развитое
в западной философии в силу её предметного
(трансцендентального) характера и подхваченное отечественными философами, в
русской культуре никакой силы не имеет, поскольку совершенно
не соответствует её основным матрицам.

Например, в западной культуре любовь как феномен неизменна; да и что
можно поменять в феномене любви, если бог есть любовь?
Может меняться только отношение человека к данному феномену –
полагает западная культура, а вслед за нею и мы с вами, –
здесь, конечно, я имею в виду расхожую, а не грамотную западную
культуру, впрочем, грамотной философии всегда было мало и на
западе тоже.

Что, в свою очередь, заставляет нас воспринимать феномены предметно
– как отделённые от нас сущности – любовь, ненависть,
совесть, злобу и пр., как сами в себе существующие культурные
матрицы, к которым человек может только подключаться, например,
«прислоняться к феноменам как амплификаторам (усилителям)»
по Мамардашвили.

В русской культуре ничего отделённого от человека не существует,
поэтому феномен формируется (меняется) только в формировании
человека, точнее, это один и тот же процесс формирования
(изменения) человека как культурного существа.

Человек не формирует феномен.

Феномен не формирует человека.

Человек формируется феноменально.

Феномен формируется человечно.

Между ними нет зазора, подвеса (Фурье), философского чистилища, в
котором человек мог бы стряхнуть своё обветшавшее культурное
платье и облачиться в новое.

Всё делается здесь, тут.

Всё происходит в дрязге действительности (Гоголь).

Всё возможно на гладком, как молоко, камне Илиаса.

Ничего не делается где-то там, в метафизическом пространстве бытия.

Ничего не происходит в субстанциях, сущностях, экзистенциях,
трансцендентностях и трансцендентальностях.

Потому что это – лишь представления людей о самих себе и окружающем их мире.

ВСЁ ПРОИСХОДИТ В ДРЯЗГЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ И ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ ВСЁ – вот
максима русской культуры и современной культуры вообще.

Существование, действительность – это и есть русское небо.

Всё тут.

И ничего больше, сверх, помимо.

Потому что больше, сверх, помимо жизни ничего нет.

Это просто.

Как прост Толстой.

Как только человек полагает свои представления знанием о чём-то
самом по себе, он перестаёт быть простым.

Достаточно «не иметь никаких предубеждений и соображать всё до
малейшего» (Гоголь), чтобы оказаться на русском небе, в забытьи,
живом сне происходящего.

Что может противопоставить человек самой жизни?

Если даже смерть лишь её часть.

Но если человек не противопоставлен жизни, а есть сама жизнь, то он
может всё, что может жизнь.

Человек может изменить смерть.

Не продлить свою отдельную жизнь, не сделать себя бессмертным,
полагая в себе бессмертную душу, то есть не игнорируя смерть и не
борясь со смертью как чем-то неизменным в своей –
недоступной, непостижимой и враждебной человеку – природе, а МЕНЯЯСЬ
СМЕРТЬЮ или, что то же самое, МЕНЯЯ ПРИРОДУ СМЕРТИ КАК
ФЕНОМЕНА.

Философы, вместе или вслед за теологами, полагали и полагают до сих
пор, что человек меняется, если обращает своё внимание на
смерть, если думает о смерти, и, чем больше человек думает о
смерти, тем больше он меняется и т.д., при этом само собой
разумеется, этими самыми теологами и философами, что с самой
смертью ничего не происходит, что она не меняет свою природу,
сколько бы человек о ней не думал и как много людей не
думало бы о ней.

Но время теологов и философов прошло; их представления потеряли свою
силу, потому что уже полностью пережиты человеком, в
результате чего перед каждым человеком теперь стоит задача или
лучше сказать возможность самому быть «непосредственным
теологом и философом», точнее, быть своей собственной теологией и
философией, самому стать единственной и личной концепцией,
без посредников, без учителей, без соратников, без
единомышленников.

Современный человек уникален в своей индивидуальности.

Современный человек индивидуален в своей уникальности.

Живой факт отдельности каждого.

Как непохож Гоголь на Лермонтова.

Неповторим Толстой.

Выделен Чехов.

Но их уникальность, неповторимость, выделенность, индививидуальность
заставляла каждого из них ПРЕОДОЛЕВАТЬ, или, точнее,
ФОРМИРОВАТЬ свою уникальность, неповторимость, выделенность,
индивидуальность в единстве русской культуры, в топосе её
«старого света», в беспредельности её неба, в безвозвратной
потерянности её детства.

То есть русские писатели и русская литература вообще находились в
самом центре глубокого, культурного, естественноисторического
процесса, который имеет отношение к каждому конкретному
человеку независимо от его пола, возраста, имущественного и
социального положения, образования и пр.

Русская литература находилась в самом центре того, что ОБЪЕДИНЯЕТ
всех русских людей, весь русский народ, а не разъединяет его
(народ) на классы или сословия, их интересы, идеологию и т.д.

С этой точки зрения действительное содержание и значение русской
литературы значительно шире, богаче и важнее, чем то содержание
и значение русской литературы, которое мы получили в
наследство от советского времени.

Здесь можно заметить, что популярность русской литературы во всём
мире объясняется, прежде всего тем, что русская литература
действительно шла – в решении самых актуальных, самых насущных,
самых сложных задач, стоящих перед человечеством, если не
впереди планеты всей, то как минимум вровень с другими
литературами – английской, французской и др.

Действительная, настоящая, «железобетонная», как говорил наш любимый
герой, русская литература не интересуется темами – лишнего
человека, маленького человека, несправедливости положения
трудящихся, реакционности самодержавия, прогресса,
свободомыслия, чёрного юмора и абсурда, мистицизма, символизма,
монархизма и т.д., включая сюда, конечно, темы антропологической
катастрофы и «ненормальности» русской культуры в рамках
западной, которыми так озабочены наши академики и профессора.

В тяге к такого рода темам проявляется не только прямое выполнение
этими академиками и профессорами заказа власти на приемлемую
ей идеологию, но и:

• в теме «лишнего» человека проявляется угадываемое человеком (то есть академиком и профессором), но всё же неосознанное им переживание себя лишним;
• в теме «маленького» человека, соответственно, переживание себя маленьким и пр.; а также
• в теме гройсов и подорог о «ненормальности» русской культуры в рамках западной проявляется объективируемое ими переживание ненормальности своего собственного положения как в своей культуре, так и западной;
• а в теме «антропологической катастрофы и патового состояния» гиренков – переживание своей собственной катастрофы, то есть переживание так и не состоявшейся в себе русской культуры или, точнее, несостоятельности себя в континууме русской культуры.

Наше всё русской литературы оказалось совсем не наше и далеко не всё.

Какие же темы – тотальные темы русской культуры, имеющие
обязательную силу для всех её представителей, для всех живущих в этой
культуре и этой культурой людей, а не темы особых интересов
отдельных общественных групп, нам уже открылись?

Темы:

• истории как переплетения одновременных волений миллионов людей (Толстой);
• футлярности существования или ограничения пространством, временем и причинностью (Толстой, Чехов);
• освобождения от этих ограничений и выхода из футляра существования (Толстой, Чехов, Гоголь, Пастернак);
• безвозвратной потери самого важного – единства (Лермонтов, Толстой, Чехов);
• связи с жизнью русской культуры или тема небесных струн (Чехов, Гоголь, Толстой);
• скорости полёта, беспредельности, неба русской культуры (Гоголь, Толстой, Тургенев, Чехов, Пастернак, Есенин, Блок, практически все);
• отделённости, отдельности (Лермонтов,Гоголь, Чехов);
• отсутствия смерти русского человека как отделённого от других (Гоголь, Тургенев, Толстой, Пастернак);
• жизни как единства всего (все);
• живого сна, забытья, дрёмы (все).

Эти темы, скорее всего, не покрывают весь континуум русской
культуры, поскольку он только-только стал нам открываться, однако
можно не сомневаться в том, что они составляют его ядро; эти
темы можно свести к трём основным:

• тема жизни и воли; жизнь как единство всего и воля как непосредственная связь человека с происходящим, воление человеком жизни;
• тема живого сна, или забытья, или дрёмы; живой сон как русский технос, феноменология русской жизни, способ русского волить жизнь;
• тема отдельности или смерти; отдельность, отделённость, выделенность как новый тип существования, в результате появления которого стала актуальной задача восстановления полноты единства.

Применимы ли к этим формирующим принципам русской культуры темы
лишнего или маленького человека, монархии или демократии и т.д.?
Нет!

Следовательно, все эти темы – темы лишнего человека и подобные ей –
представляют собой в лучшем случае частные, второстепенные,
сиюминутные – ЗАМЕЩАЮЩИЕ, то есть ПОДЛОЖНЫЕ темы русской
культуры, служившие раньше и служащие до сих пор, прямо или
косвенно, целям манипулирования общественным сознанием, то есть
целям манипуляции русскими людьми, нас с вами.

Но действительно русские темы мне интересны и я готов продолжить
всматриваться в русскую литературу как часть русской культуры;
ради чего-то меньшего, например, тем лишнего человека,
демократии, национальной идеи, антропологической катастрофы и
пр., я и пальцем не пошевелю.

Моё внимание давно направлено на гениальность каждого человека,
несмотря на то, что большинство людей используют свой гений для
того, чтобы по возможности максимально не быть гениями, или,
точнее, максимально быть минимально гениальными, или, ещё
точнее, гениально быть негениальными.

Те же, кому явно удавалось быть, пребывать или просто хотя бы иногда
бывать гениальными, всегда вызывали и вызывают у меня
искреннее восхищение, восхищение жизнью.

Знакомство с простотой Толстого, искренностью Лермонтова, мужеством
Гоголя наполняет меня именно восхищением жизнью, её
многообразием, разнообразием и простотой, ограниченностью и
беспредельностью, великим безразличием и полнотой, наполненностью
существования, сгущённостью в неуловимый миг и растянутостью в
бесконечность.

Русская культура и литература без какого бы то ни было понуждения
меня к воображению открывают мне глаза и наполняют все мои
чувства тем, с какой стремительной скоростью, чудовищной мощью
и одновременно необыкновенной грацией я лечу вместе с
землёй, планетами, солнцем в беспредельности мироздания, в стихии
жизни.

Я растянут одновременно, как прямая Евклида, равный самому себе от
точки ничего до точки беспредельности, прямую своей жизни я
волен стягивать или растягивать от мига до вечности, от
песчинки до галактики.

Русская культура берёт меня с собой настолько далеко, насколько я
готов идти, и в этом движении нет предела.

Странно слышать такое утверждение от человека, живущего в городе,
который гораздо больше похож на Готом-сити, чем на русскую
столицу, не правда ли?

Ведь с Москвой уже давно всё не так: мэр у нас не мэр, потому что не
он работает на город, а город работает на него, дороги не
дороги, потому что они построены не для того, чтобы по ним
ездили, а для того, чтобы распилить бюджет, продукты не
продукты, потому что они произведены не для того, чтобы люди их
ели, а для того, чтобы люди их покупали, горожане не горожане,
потому что они в этом городе не живут, а выживают.

Очевидно, что мы, русские, почти совсем забыли о том, что такое
настоящее русское, как Михалков, который русское определил как –
«что-то».

Вот это что-то и превращает наш город в Готом-сити, страну – в нашу
рашу, а русскую культуру – в жалкий парусник с повисшими
парусами под ногами гигантского самодержца.