Онтологические прогулки

Бедные люди – это не те, у которых нет денег, а люди, у которых
«бедное» Я, это те, кто имеет слишком бедный опыт отделения,
отдельности, отделённости от других.

Поэтому Белинский, а вслед за ним Добролюбов, а вслед за ними и
целая армия литературоведов, искусствоведов, русоведов и прочих
ведов, проглядели самое существенное в том, что именно
писалось Достоевским.

Кстати, иногда имена очень точно соответствуют человеку, или,
наоборот, человек очень точно соответствует своему имени: так
Белинский воспринимает и переживает мир как такой мир, в котором
ему непременно надо отбелить своё существование, или
побелить то, что почему-то кажется нуждающимся именно и прежде
всего в побелке; это внутреннее отстранение от грязи, грязного,
испачканного и, следовательно, от себя как грязного, и
одновременно – полное принятие этой грязи как факта, так хорошо
читается в его восприятии литературы, в его стремлении к
чистоте из этой самой грязи.

Поэтому самым правдивым для него становится изображение человека как
грязного, как кем-то или чем-то испачканного, и,
соответственно, как нуждающегося в очищении, отбеливании; наш великий
критик искренне воодушевляется именно тогда, когда ищет и,
конечно, находит в литературе НАТУРАЛЬНУЮ ГРЯЗЬ людей.

Вот тогда он так благородно и так человечно впадает в состояние
странного раздражения, рвёт и мечет в своём неподдельном
негодовании тем, что человек грязен.

Он ищет и находит натуральную грязь, в которой кто-то виноват и
кого, соотвественно, надо обличить, грязь, которую надо стереть
с человека, потому что она оскорбляет его (человека,
впрочем, и Белинского тоже) достоинство.

Его дело продолжил Добролюбов, любя добро, вымазанное этой грязью:
«только грязный может быть по-настоящему добрым» – всем своим
существом говорит нам любящий добро грязи и ненавидящий зло
чистоты последователь главного русского литературного
«отбеливателя».

Этот тандем – ненавидящий и презирающий грязь и любящий добро грязи
– стал главным РУССКИМ ЧИТАТЕЛЕМ, которого можно назвать
БЕЛОЛЮБОВЫМ, вследствии чего мы уже почти 200 лет тщательно
ищем и не менее тщательно счищаем грязь с русских литературных
полотен.

Коммунисты, например, до сих пор ставят себе в заслугу то, что
именно они окончательно счистили грязь с русского народа (умыв
его в его же собственной крови) и вернули ему потерянное им
(народом, конечно) в грязи и навозе достоинство.

Вот и в бедных людях Достоевского Белинский и К. увидели то же, что
они видели в старосветских помещиках Гоголя – грязь и
ничтожество человека, ничтожество доброго человека, которого надо
вытащить из его грязи, помыть, просветить и пр.

«Многие могут подумать, что в лице Девушкина автор хотел изобразить
человека, у которого ум и способности придавлены,
приплюснуты жизнью. Была бы большая ошибка думать так. Мысль автора
гораздо глубже и гуманнее: он, в лице Макара Алексеевича,
показал нам, как много благородного, прекрасного и святого лежит
в самой ограниченной человеческой натуре…»

Отыскав белую грязь, то есть «человека, у которого ум и способности
придавлены, приплюснуты жизнью» и который представляет собой
«самую ограниченную человеческую натуру», но который
способен быть благородным («какой хороший материал для
психоанализа» – заметил бы Мамардашвили), Белинский начинает
чувствовать себя «гораздо глубже и гуманнее», не замечая и искренне не
желая замечать, что роман Достоевского совсем не об этом.

Разве Достоевского интересовал факт благородства бедных?

Разве мысль, что и бедные люди могут быть благородными, глубока и
гуманна, если ты, конечно, не предположил до этого, что у
бедных только грязь и навоз?

Достоевский, по крайней мере в «Бедных людях», показал нам совсем не
ничтожество и благородство бедного человека, как и Гоголь,
который, в отличие от Достоевского, очень точно понимал, что
он делал, показывая нам уходящий старый свет русской
культуры, русской жизни.

Отблески этого света хорошо читаются в бедных СВОЕЮ жизнью и богатых
ДРУГОЮ жизнью Макаре Алексеевиче и Варваре Алексеевне.

Насколько бедно, скудно, неумело, неуклюже, неловко, стеснительно,
неохотно, через силу, презрительно, редко, вынужденно,
насильно они занимаются собой, обращают внимание на себя,
настолько же охотно, радостно, весело, ловко, часто, непринуждённо,
счастливо, само собой они занимаются другим, обращают
внимание на кого-то другого.

«Какой у вас странный характер, Макар Алексеевич! Вы уж слишком
сильно всё принимаете к сердцу; от этого вы всегда будете
несчастнейшим человеком. Я внимательно читаю все ваши письма и
вижу, что в каждом письме вы обо мне так мучаетесь и
заботитесь, как никогда о себе не заботились. Все, конечно, скажут,
что у вас доброе сердце, но я скажу, что оно уж слишком
доброе. Я вам даю дружеский совет, Макар Алексеевич. Я вам
благодарна, очень благодарна за всё, что вы для меня сделали, я всё
это очень чувствую; так судите же, каково мне видеть, что
вы и теперь, после всех ваших бедствий, которых я была
невольною причиною, – что и теперь живёте только тем, что [думаю,
здесь опечатка: не «что», а «чем»] я живу: моими радостями,
моими горестями, моим сердцем! Если принимать всё чужое так
к сердцу и если так сильно всему сочувствовать, то, право,
есть отчего быть несчастнейшим человеком.»

«Я, маточка, сам всё это чувствую; со мной потому и случается-то всё
такое, что я очень всё это чувствую. Я знаю, чем я вам,
голубчик вы мой, обязан! Узнав вас, я стал, во-первых, и самого
себя лучше знать и вас стал любить; а до вас, ангельчик
мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они,
злодеи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и
гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, что я
туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне
явились, то вы всю мою жизнь осветили тёмную, так что и сердце и
душа моя осветились, и я обрёл душевный покой, и узнал, что и
я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску
нет, тону нет, но всё-таки я человек, что сердцем и мыслями я
человек» и пр.

Их бедность не в деньгах, их бедность – в самих себе как отдельных,
как автономных, как самостоятельных, как организующих своё,
собственное, личное, индивидуальное существование.

Поэтому их доброта – «слишком добрая», с лишком, то есть без
какой-то меры, без меры себя.

Их собственная жизнь – как русских старого света – опосредована
жизнью других, они себя через себя не знают, не могут узнать и
оценить, они знают и узнают себя только через других, в
других, благодаря другим.

Дело совсем не в доброте героев Достоевского и не в их – вынужденной
в силу несправедливых общественных условий – убогости,
«приплюснутости», как нам любезно подсказывают белинские,
порождая в нас сочувствие к бедным, которое обязан испытывать
каждый благородный человек, но которое, например, почему-то не
испытывает герой Булгакова – профессор Преображенский,
сочувствие, которое обязательно перерастёт в негодование по
отношению к несправедливости такой жизни, когда добрые несчастны,
потому что бедны.

Дело – в лишке, из-лишке доброты.

Дело именно в «старой» русской доброте, всё ещё светящей в стране, в
которой постепенно, но явственно всё меняется, всё начинает
меряться «удачей» твоего отделения от других и одной из
основных мер этого всеобщего отделения – ассигнациями; теперь
человек – хочет он этого или нет – должен учиться своей
отделённости от всех, должен учиться «отбивать» своё собственное
место.

Основная связь «Бедных людей» Достоевского – не с «Шинелью» Гоголя,
а именно со «Старосветскими помещиками», потому что в
«Шинели» Акакий Акакиевич один, и свет его жизни пробивается не
через других, не через другого, не в других, а внутри него
самого (только не воспринимайте буквально, просто удерживайте
смысл), тогда как в «Старосветских помещиках» именно
«свечение» другими, именно бедность собой и богатство другим создаёт
пространство жизни, описываемое Гоголем.

Это же пространство описывает и Достоевский; разница в том, что
теперь уже богатства не хватает на всех, старый свет единства и
изобилия всего сменил новый – полумрак углов – всеобщей
отделённости, в котором нашли себя два – всё ещё «по-старому» –
русских человека.

Как точно соответствует восприятие Достоевским своего сна о бедных
людях переживанию Гоголем исчезновения старого русского
света: «и мерещилась мне тогда другая история, в каких-то тёмных
углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое,
нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то
девочка, оскорблённая и грустная, и глубоко разорвала мне сердце
вся их история».

«Глубоко разорванное» сердце Достоевского и «сжимающееся болью» сердце Гоголя.

Видимо, по совету Белинского Достоевский заменил большое количество
повторений, уменьшительных и ласкательных значений слов на
полные формы, тем самым убрав интуитивно правильно выбранный
им стиль, стиль, который можно легко найти у Гоголя, как,
собственно, и в «старой» жизни русских помещиков.

Эта замена лишила героев Достоевского, пожалуй, самого точного,
самого выразительного, самого характерного и самого узнаваемого
свидетельста их наивности, непосредственности, русскости, а
именно: детского лепета себянезнающей доброты.

Если бы герои Достоевского говорили так, как он услышал их в своём
сне, то есть с частыми повторениями, уменьшительными и
ласкательными формами слов, то они стали бы гораздо больше похожи
на сумасшедших, умалишенных, людей не в себе, что сразу бы
лишило их того, чем они могли бы интересовать белинских, а
именно: они перестали бы восприниматься как жертвы ужасной
среды, как невинно страдающие и пр.

Они воспринимались бы именно такими, каким они и были – людьми без
ума, то есть не отделёнными от других, не отделившимися,
сросшимися со всеми, которые, в отличие от них, уже умны, уже
устроились, уже не беспомощны, уже не без помощи своего ума,
своей отдельности.

И тогда Белинский не смог бы благородно восклицать: «Честь и слава
молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в
подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат: «ведь
это тоже люди, ваши братья!»

Заметьте, как Белинский подменяет глубину переживания единства у
Гоголя, в котором один человек, сделав другому больно и увидев
НЕОЖИДАННУЮ для него реакцию того, кому он сделал больно, а
именно: некоторое удивление, ИСКРЕННЕЕ НЕПОНИМАНИЕ того, как
может один человек делать другому больно, когда он ему –
брат, то есть преображение того, кто столкнулся с УЖЕ
существующим братством, кто оказался вдруг – посреди шутки – в живом
единстве всех.

Белинский же гневно указует обитателям раззолоченных палат, что и в
грязи подвалов и чердаков обитает благородство, как будто
это было каким-то особым секретом.

Вообще тема благородства грязных и маленьких, которую я пока ещё не
нашел у русских писателей, пользовалась широким спросом и
стала фирменным знаком «прогрессивных» пользователей русской
литературы, причём настолько, что им пришлось видеть эту тему
там, где её вовсе не было, в том числе – в «Бедных людях»
Достоевского.

Первый, начальный выбор Достоевского был предельно точен: и Макар
Алексеевич и Варвара Алексеевна действительно были
сумасшедшими, умалишенными, ЛЮДЬМИ НЕ В СЕБЕ, потому что были бедны
собой, ЛЮДЬМИ В ДРУГИХ, потому что богаты именно этими другими.

Помните, для русских того времени ум – переживание себя не умным в
отличие от глупых, а переживание себя отдельным, отделённым
от других и ПОЭТОМУ холодным, лишенным «человеческих» эмоций,
в том числе – лишенным доброты и поэтому горюющих,
страдающих от ума.

Ведь человек, воспринимающий и переживающим себя отдельным,
отделённым от других, ТО ЕСТЬ УМНЫМ (по представлениям того
времени), тем самым не мог быть добрым! просто по опять-таки
«старому» русскому определению доброты как добра по отношению к
другому, потому что отделившийся от других русский ещё не
научился быть добрым именно как отделившийся.

Добро к ты ещё не сменилось на добро от я.

Бедность героев Достоевского в бедности ума, в неспособности
отделить себя от других, и, следовательно, постоять за себя,
позаботиться о себе, устроить-ся.

Достоевского заинтересовал, точнее, ему был очень близок и дорог
этот удивительный феномен доброты у почти умалишенных! у почти
безумных! у почти детей.

Как жаль, что Достоевский не поверил себе и поверил Белинскому, в
результате чего вместо деткого лепета умалишенных, безумных
добрых мы теперь вынуждены воспринимать их же – добрых –
глуповатую беспомощность.

Беспомощность, которая возникает не как результат давления
несправедливых общественных условий, а как результат неспособности
быть на своём месте, занимать место, или как говорил Толстой,
принять ограничения пространства, времени, причинности.

В нарождающейся новой русской жизни того времени уже практически не
действовали традиционные для русского общества типы
ориентации общественного субъекта, потому что изменился и сам этот
субъект, и тип его связи с обществом, а именно: теперь
поведение человека формировала не традиция, а общественные
отношения ВМЕСТЕ с самим человеком.

Беспомощность Макара Алексеевича и Варвары Алексеевны – в отсутствии
помощи ума того времени, помощи самости, отдельности,
отсутствии самовластья.

Здесь стоит обратить внимание ещё на одну особенность восприятия
Достоевского Белинским и К., а именно: особенную черту таланта
Достоевского в «Бедных людях» Белинский увидел в «глубоко
человечественном и патетическом элементе в слиянии с
юмористическим».

Белинский писал: «Смешить и глубоко потрясать душу читателя в одно и
то же время заставить его улыбаться сквозь слёзы, – какое
уменье, какой талант!»

Как и при чтении Гоголя, читая «Бедных людей», Белинский не может не
улыбаться! Как не мог не улыбаться, в смысле ВНУТРЕННЕ
СВЕТИТЬСЯ при чтении «Старосветских помещиков» и плакать уходу
старого русского света.

Только Белинский при этом совершенно не понимает своих собственных
чувств, ведь в «Бедных людях», как и в «Старосветских
помещиках» нет никакого юмора, нет ничего смешного: не улыбаться
нельзя, а смеяться нечему!

Можно только смеяться, радоваться льющейся из описанного и
переживаемого и Гоголем, и Достоевским мира доброты удивительных
русских людей, но не смеяться их беспомощности, неуклюжести,
наивности и пр.

И снова мы видим, что, как и у Гоголя, у Достоевского нет никакого
критического реализма, реализм-то есть, но какой-то
совершенно не критический.

Скорее всего, именно общение с Белинским помешало Достоевскому
по-настоящему, на все сто использовать тему двойника, но об этом
позже, так как я его ещё не дочитал.