Онтологические прогулки

Послушаем, как Достоевский себя описывает:

«…я – тип.

…тип – это оригинал, это такой смешной человек! Это такой характер.
Слушайте: знаете вы, что такое мечтатель?»

Несомненно, что Достоевский смеётся над… Белинским и К., которые
ищут в литературе описание типов, общественных типов, и которые
оценивают писателя мерой его (писателя) способности
увидеть, распознать и правдиво описать эти типы. Именно так они
оценивали литературную работу самого Достоевского, высоко
подняв его за «Бедных людей» и низко опустив его же за
«Двойника», «Хозяйку», «Господина Прохарчина» и др., хотя, по мнению
Достоевского, каждое из этих его произведений, как бы легко
или тяжело оно ни писалось, стоило другого.

Называя себя «типом», «оригиналом», «характером», «смешным
человеком» и настаивая, что он описывает именно себя, он показывает,
что живёт совсем другой жизнью, чем та жизнь, которой так
интересуются белинские, что эта жизнь определяется не
социальным положением, чердаком, подвалом или раззолоченными
палатами, а – новым типом человека, его новой психологией, его
новым душевным устройством.

«Есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто
не заглядывает то же солнце, которое светит для всех
петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто
нарочно заказанное для этих углов, и светит на все иным,
особенным светом. В этих углах выживается как будто совсем
другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит, а
такая, которая может быть в тридесятом царстве неведомом
царстве, а не у нас, в наше серьезное-пресерьезное время. Вот
эта-то жизнь и есть смесь чего-то чисто фантастического,
горячо-идеального и вместе с тем тускло-прозаического и
обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого».

Комичность «серьзно-пресерьёзных» людей в том, что они пресерьёзно
относятся к своей серьёзности, причин которой они совершенно
не знают, им и в голову не приходит, что их серьёзностью
управляют вещи, для них совершенно не серьёзные – «смесь чисто
фантастического и обыкновенного», а именно: впечатления!

Как сильно впечатлились «Двойником» белинские, но как сильно они же
были разочарованы тем же самым «Двойником»!

Пресерьёзная жизнь серьёзных людей кипит тем, о чём они не имеют
никакого представления, эта жизнь кипит живыми впечатлениями,
которые становятся «формирующими элементами» жизни, или на
языке Гоголя – «живыми фактами».

С каждым следующим своим произведением Достоевский начинает всё
более ясно понимать, что восприятие другими его как писателя – в
«Двойнике», «Господине Прохарчине», «Хозяйке» так же
«серьёзно-пресерьёзно», как и в, казалось бы, справедливо
воспринятых и оцененных «Бедных людях».

То есть и критики, и читатели, получая ЖИВОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ от чтения
его произведений и, поэтому, МЕНЯЯСЬ, ухитряются совершенно
это впечатление и это изменение НЕ ЗАМЕЧАТЬ!

Ему смешно, что «бедными» и «приплюснутыми» людьми оказались как раз
те, кто больше всего претендовал на богатство собственной
личности, например, Белинский и К.

«…в этих углах проживают странные люди – мечтатели. Мечтатель – не
человек, а какое-то существо среднего рода. Селится он
большею частию где-нибудь в неприступном углу, как будто, таится в
нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то
так и прирастет к своему углу…

Есть в моем дне один час, который я чрезвычайно люблю…

…он (герой наш, то есть я) не смотрит: но созерцает как-то
безотчетно, как будто усталый или занятый в то же время каким-нибудь
другим, более интересным предметом, так что разве только
мельком, почти невольно, может уделить время на все окружающее.
Он доволен, потому что покончил до завтра с досадными для
него ДЕЛАМИ…

…радостное чувство уже счастливо подействовало на его слабые нервы и
болезненно раздраженную фантазию… что ему теперь до всей
этой мелочи! Он теперь уже богат СВОЕЮ ОСОБЕННОЮ жизнью; он
как-то вдруг стал богатым, и прощальный луч потухающего солнца
не напрасно так весело сверкнул перед ним и вызвал из
согретого сердца целый рой впечатлений. Теперь он едва замечает
ту дорогу, на которой прежде самая мелкая мелочь могла
поразить его. Теперь «богиня фантазия» уже заткала прихотливою
рукою свою золотую основу и пошла развивать перед ним узоры
небывалой, причудливой жизни… всё та же фантазия подхватила на
своем игривом полете, заткала шаловливо всех и все в свою
канву, как мух в паутину, и с новым приобретением чудак уже
вошел к себе в отрадную норку, сел за обед, отобедал и очнулся
и с удивлением вспомнил, что он уже совсем пообедал,
решительно проглядев, как это сделалось. В комнате потемнело; на
душе его пусто и грустно; целое царство мечтаний рушилось
вокруг него…

Но какое-то темное ощущение, от которого слегка заныла и волнуется
грудь его, какое-то новое желание соблазнительно щекочет и
раздражает его фантазию и незаметно сзывает целый рой новых
призраков.»

Мечтатель Достоевского – это не человек, который мечтает,
фантазирует, воображает, а человек, который ВНИМАЕТ СВОИМ
ВПЕЧАТЛЕНИЯМ!

Мечтатель внимателен к своей собственной жизни, он не может
игнорировать то, что его ОЖИВЛЯЕТ, а оживляют его впечатления,
которые живут своей собственной жизнью, своей «особенной жизнью»,
как пишет Достоевский.

Впечатления – это факты жизни, факты, то, что есть, то, что
происходит, то, что происходит с тобой; впечатления живут по своим
собственным законам, так иногда достаточно самой что ни есть
мелочи, например, блика солнечного луча или одного взгляда
на девушку, чтобы этой мелочью родился, вызвался целый рой
впечатлений.

Однако для того, чтобы внимать своим впечатлениям, необходимо
некоторое отстранение от кипения действительной жизни, некоторое
уединение, нужно забиться в угол, запереться во внутренней
келье, то есть нужно – раздвоение.

Раздвоение внимания, одно из которых погружено в непосредственность
жизни, в «тускло-прозаическое и обыкновенное, чтоб не
сказать: до невероятности пошлое», в серьёзно-пресерьёзную жизнь,
в действительность, в существование, а другое обращено в
«чисто фантастическое и горячо-идеальное», в фантазию,
мечтание, воображение.

Объединяет оба внимания – ВПЕЧАТЛЕНИЕ!

Впечатление, то, что впечатывается в человека, как кажется,
независимо от его воли, то, что представляется как некоторое
заражение, как «слабые нервы» или «слабое сердце», как странность,
чудачество, склонность к оригинальничанью, особенность,
мистицизм.

Теперь некогда целостная, единственная и непосредственная жизнь
делится на жизнь мечты и мечту жизни, теперь некоторые мечтают,
живя, тогда как другие живут, мечтая. Для первых мечтатели –
странные, смешные, чудаковатые, оригинальные, если не
сумасшедшие люди, для вторых, наоборот, обыкновенные люди
странны, смешны, бедны, вялы, ленивы, медленны.

«Воображение его снова настроено, возбуждено, и вдруг опять новый
мир, новая, очаровательная жизнь блеснула перед ним в
блестящей своей перспективе. Новый сон – новое счастие. Новый прием
утонченного, сладострастного яда! О, что ему в нашей
дествительной жизни! На его подкупленный взгляд мы с вами живем так
лениво, медленно, вяло; на его взгляд мы все так недовольны
нашей судьбою, так томимся нашей жизнью! «Бедные!» – думает
мой мечтатель… что ему, что ему, сладострастному ленивцу, в
той жизни, в которую нам так хочется с вами? Он думает, что
это бедная, жалкая жизнь, не предугадывая, что и для него,
может быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за
один день этой жалкой жизни отдаст все свои фантастические
годы, и еще не за радость, не за счастие отдаст, и выбирать не
захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя.
Но покамест не настало это грозное время – он ничего не
желает, потому что он выше желаний, потому что с ним всё, потому
что он пресыщен, потому что он сам художник своей жизни и
творит её себе каждый час по новому произволу. Право верить
готов в иную минуту, что вся эта жизнь не возбуждение чувства,
не мираж, не обман воображения, а что и впрямь
действительное, настоящее, сущее!

…отчего же каким-то волшебством, по какому-то неведомому произволу
ускоряется пульс, брызжут слёзы из глаз мечтателя, горят его
бледные, увлажненные щеки и такой неотразимой отрадой
наполняется все существование его? Отчего же целые бессонные ночи
проходят, как один миг, в неистощимом веселии и счастии…?
…обманешься и невольно вчуже поверишь, что страсть настоящая,
истинная волнует душу его, невольно поверишь, что есть
живое, осязаемое в его бесплотных грезах!»

Бедные белинские, не подозревающие о своей бедности, томящиеся своею
жизнью и недовольные своею судьбою, бедные люди, лишенные
ПОЛНОТЫ ПЕРЕЖИВАНИЙ, потому что не внимают своим
впечатлениям, потому что кипят своей серьёзностью, потому что
недовольны, потому что медленны.

Бедные люди медленны, потому что не успевают за своими
впечатлениями, потому что пропускают их, не ценят их, не принимают их за
«действительное, настоящее, сущее»!

Впечатление не зависит от социального положения, благополучия, более
того, теперь всё чаще – благополучие зависит от
впечатлений, ощущений, ради которых человек может пренебречь этими
самыми положением и благополучием.

Смешной человек, болеющий своими впечатлениями, пренебрегает всем,
точнее, может пренебречь всем серьёзным. Мечтающий мужчина в
некотором роде теряет свои мужские качества, становится
похожим на «впечатлительных барышень», то есть «существом
среднего рода», фантазёром, мистиком, не зря фамилия героя «Бедных
людей» – Девушкин.

Итак, впечатление и объединяет человека в единое целое, и разрывает
его пополам, потому что от того, как человек относится к
своим впечатлениям, формируется тип, характер его включённости
в происходящее:

• тот, кто ориентирован на включённость в происходящее ВОПРЕКИ СВОИМ ВПЕЧАТЛЕНИЯМ (например, Белинский и Добролюбов), то есть голядкины-младшие, люди бедные своими особенными переживаниями, – становятся похожими на «тускло-прозаических, обыкновенных и даже невероятно пошлых» людей;
• те же, кто ориентируется в происходящем ИСХОДЯ ИХ СВОИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ, то есть голядкины-старшие, сами забиваются в свои углы, чтобы предаться, отдаться своим впечатлениям, – становятся похожими на чудаков, оригиналов, смешных людей.

Точнее, и первые, и вторые не становятся похожими, а стремятся быть
похожими, то есть живут так, как будто они или обыкновенные,
или оригинальные.

Они стремятся, но не могут стать такими, быть похожими, потому что
обыкновенные люди необыкновенны, а необыкновенные –
обыкновенны.

Потому что все, то есть и те, и другие – впечатлительны; при этом
обыкновенный человек попадает под власть случившегося с ним,
но не замеченного им впечатления, например, начинает собирать
деньги в матрац.

Господин Прохарчин живёт не страхом необеспеченности, как думает
Добролюбов, подставляя себя, как человек, на место героя и
отыскивая, как прогрессивный критик, почву для переживания
несправедливости судьбы, общественных язв и пр.

Господин Прохарчин живёт… мечтой!– о которой он сам ничего не знает;
вся его действительная, серьезная-пресерьезная жизнь
подчинена самому для него фантастическому – мечте; господин
Прохарчин – вынужденный, невольный, подневольный мечтатель, хотя
его никто и ничто, кроме собственного впечатления, не
заставлял жить по мечте.

Мечтатель же, наоборот, всецело отдаваясь своей фантазии, своему
воображению, не замечает, что его жизнь подчинена
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ ВПЕЧАТЛЕНИЮ, ВПЕЧАТЛЕНИЮ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ!

И, как только действительные впечатления, на основании которых
воздвигаются и рушатся золотые миры мечтателя, проявляются во
всей силе своей действительности, то для мечтателя настаёт
«грозный», «трудный», «роковой» час прямого столкновения с этой
действительностью, явью.

Теперь ради одного мгновения этой яви он тут же, без малейших
раздумий и колебаний, отдаст десятилетия своих мечтаний, как это
сделал герой «Белых ночей».

Впечатления как основа новой жизни, или впечатления как новая основа
жизни – вот настоящая тема Достоевского.

В этом отношении он продолжает тему «живых фактов» Гоголя.

Эта тема, конечно, никак не могла заинтересовать белинских, потому
что в ней только косвенным образом, как они себе
представляли, проявлялась «социальная», а потом и «социалистическая»
тема.

Достоевский же прекрасно понимал и отчётливо чувствовал, что тема
впечатлений – социальна по-преимуществу, несомненна социальна
и актуальна.

«Я фантазёр, я мистик…

…не происшествие – просто впечатление.

…сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со
всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по
холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге
так, что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый
город складывался в холоде. Казалось, наконец, что весь этот
мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми
жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот
сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грёзу,
на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится
паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг
зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто
облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от
прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения.
Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только
шевелившееся во мне, но еще не осмысленное, как будто прозрел
во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и
известный только по каким-то темным слухам, по каким-то
таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось
мое существование. Скажите, господа: не фантазер ли я, не
мистик я с самого детства? Какое тут происшествие? что
случилось? Ничего, ровно ничего, одно ощущение, а прочее все
благополучно».

Теперь происшествием, то есть общественно значимым явлением,
социальным феноменом, событием, как любят говорить философы,
становится ВПЕЧАТЛЕНИЕ.